«Освобожден! Освобожден! Шевченко освобожден!»

COLTA.RU публикует отрывок из книги воспоминаний русской художницы Екатерины Федоровны Юнге (1843—1913), урожденной графини Толстой, дочери известного русского художника, скульптора и мецената графа Ф.П. Толстого, троюродной сестры Льва Толстого, основательницы первой в России рисовальной школы для девушек в Киеве. Героями ее мемуаров стали Карл Брюллов, Николай Ге, Николай Костомаров, Татьяна Пассек, Елена Поленова, Илья Репин, Лев Толстой, Софья Толстая, Николай Тургенев и император Николай I. Публикуемый отрывок посвящен истории спасения Тараса Шевченко в 1856 году, которым он был обязан родителям Юнге — Анастасии Агафоновне Толстой (Ивановой) и Федору Петровичу Толстому, вице-президенту Императорской академии художеств (1828—1854) и товарищу президента академии (до 1873 г.). В тексте мемуаров приводятся и письма Шевченко, сосланного по рекрутской повинности на военную службу в Оренбургский край с запретом писать и рисовать. Книга выходит в издательстве «Кучково поле».

«Дух веет, где хочет»…

Давно в семье нашей говорили о Шевченко, горькая судьба которого волновала даже нас, детей. При посредстве Н.О. Осипова мать моя завязала анонимную переписку с поэтом.

При восшествии на престол Александра II отец мой позаботился о том, чтобы исходатайствовать прощение поэту и художнику-академисту, но из списка политических преступников, которым должна была быть объявлена амнистия, имя Шевченко было вычеркнуто самим государем. Говорят, последний при этом произнес: «Этого я не могу простить, потому что он оскорбил мою мать» ^[1].

Моя мать и Осипов говорили, что дело еще не потеряно, что можно подать новое прошение при коронации. Отец поехал к министру двора Адлербергу, который наотрез отказал, засим к президенту Академии в[еликой] к[нягине] Марии Николаевне. Она также отказалась просить за человека, которого государь сам вычеркнул.

— Ну так я сам, от своего имени, подам прошение! — сказал разгоряченный отец.
— Что с вами? — сказала великая княгиня. — Я, сестра, не смею этого сделать, а вы…
— А я подам.
— Да вы с ума сошли! — воскликнула великая княгиня.

Отец, несмотря ни на что, исполнил свое намерение. Через несколько времени мать моя получила письмо от Шевченко, которое привожу здесь:

22 апреля 1856 года

Христос воскресе. Благородное письмо Ваше от 20 февраля получено мною 15 апреля, и получено так кстати, как я еще никогда не получал (в день Светлого Христова Воскресения) такого искреннего, сердечного письма в такой день. Страстная неделя была проведена мною в самом тяжком ожидании. И в продолжение Великого поста, и в особенности на Страстной неделе, когда у нас открылось водное сообщение, я ждал из Оренбурга почты, которая должна была привезти мне прощение вследствие высочайшего манифеста, обнародованного по случаю восшествия на престол государя императора. Оказалось что же? Что я не был представлен к этой высочайшей милости ^[2]. Что я не вычеркнут из реестра мучеников. Что я забыт. Горько, да и как еще горько получить такое известие и в такой великий день. Это страшная насмешка меня карающей судьбы! О, не приведи Господи никому так встретить этот радостный, торжественный день, как я его теперь встретил. Вообще эти великие праздники вне семейства и родины встречаются невесело, каково же я его теперь встретил? Я близок был к отчаянью, так меня ошеломило это безнадежное известие. Грустно, невыразимо грустно встретил и проводил я первый день праздника. На другой день ротный командир объявил мне, что получено страховое письмо на мое имя, и приказал отдать его мне. Это было Ваше искреннее, великодушное послание ^[3]. Награди Вас Господи и близких Вам бесконечной радостью и невозмутимым счастьем и спокойствием! Я ожил, я воскрес! И остальные дни праздника я провожу как бы в родном семействе, между Вас и Николая Осиповича, мои милые, мои добрые, мои великодушные друзья! Я так обрадован, так осчастливлен Вашим ласковым приветом, что забываю гнетущее меня девятилетнее испытание. Да, уже девять лет, как казнюсь я за грешное увлечение моей бестолковой молодости! Преступление мое велико, я это сознаю, но и наказание безгранично, и я не могу понять, что это значит. Конфирмован я с выслугою, служу как истинный солдат; один мой недостаток, что я не могу делать ружьем, как бравый ефрейтор, но мне уже 50 лет.

Мне запрещено писать стихи, я знаю, за что, и переношу наказание безропотно. Но за что мне запрещено рисовать? Свидетельствуюсь сердцеведцем Богом — не знаю. Да и судьи мои столько же знают, а наказание страшное! Вся жизнь моя была посвящена божественному искусству. И что же? Не говорю уже о материальной пытке, о нужде, охлаждающей сердце. Но какова пытка нравственная? О, не приведи Господи никому на свете испытать ее. Хотя с великим трудом, я, однако ж, отказал себе в самом необходимом. Довольствуюсь тем, что царь дает солдату. Но как отказаться от мысли, чувства, от этой неугасимой любви к прекрасному искусству. О, спасите меня, или еще один год — и я погиб. Как мое будущее? Что у меня на горизонте? Слава Богу, если богадельня и, может быть… О, да не возмутится сердце Ваше. Мне снится иногда бедный ученик Мартоса и первый учитель покойного Витали. Малодушное, недостойное пророчество! Но вода на камень падает и камень пробивает.

Я не знаю, писал ли обо мне граф Федор Петрович оренбургскому генерал-губернатору? Если нет, то именем Божиим молите его — пускай напишет; без него нельзя для меня ничего сделать — коронация государя императора предел моей единственной надежды.

Как в Бога милосердного, так я верую в Ваше милосердие, и во имя этой святой веры подайте от себя прошение обо мне ее высочеству, нашему августейшему президенту. Во имя человеколюбия, принесите эту жертву. Подобные жертвы приносятся матерями и сестрами, но у меня ни сестры, ни матери, никого нет. Замените же мне и ту, и другую, замените мне единственного друга!

Прощайте, мой искренний, мой великодушный аноним. Не оставляйте меня и делайте, что Вам укажет Ваше доброе сердце и что может сделать; а чего нельзя — предоставим всемогущему человеколюбию!

В отношении книг полагаюсь совершенно на Ваш выбор. Не забудьте кисть и плитку сепии, пускай хоть полюбуюсь на эти предметы, сердцу дорогие.

Можно ли было, читая такое трогательное, отчаянное письмо, такой вопль о спасении исстрадавшейся души, оставаться равнодушными?

Прошла коронация, ответа не было. Волнение в нашем доме было большое — все предсказывали самые ужасные последствия смелой выходки отца. Время тянулось, неизвестность все более томила, но что должна сказать к чести нашей семьи, что все внимание всех нас было обращено не на личные интересы, а только на то, будет или нет освобождение Шевченко? Наконец, никогда не забуду я этого вечера, ответ был получен! Бумага пришла часов в одиннадцать вечера; мы, дети, уже спали. Вдруг тетя будит нас.

— Что такое? — вскакиваем мы.
— Радость! Радость! Одевайтесь скорее, идите в залу…

В одну минуту готовы, летим в залу, попадаем в объятия матери, в объятия Николая Осиповича, который подбрасывает нас на воздух. Тут и тетя Надя, ради такого торжества спустившаяся со «своего верху», m-me Левель ^[4], все в один голос кричат: «Освобожден! Освобожден! Шевченко освобожден!» Суют нам какую-то бумагу… Отец притягивает нас к себе, лицо у него светлое и радостное… Раздается выстрел открываемой бутылки шампанского, и мы с сестрой, точно теперь только проснувшись, начинаем кричать от радости и кружиться по зале.

Мать моя, теперь уже не скрывая своего имени, тотчас же сообщила Шевченко счастливую весть и получила от него безумно радостное письмо, с обрывками мыслей, надежд и планов, выдержки из которого я привожу:

9 января 1857 года

Драгоценное письмо Ваше от 8 октября минувшего года получено в укреплении 26 декабря, а мне передано распечатанное 1 января, как подарок на Новый год. Какое мелкое, материальное понятие о подарке и празднике. Детское понятие. Есть люди, дожившие до седых волос, а все-таки дети. Иные тихие и кроткие, другие буйные и шаловливые. Дети, не наученные опытом понимать самые простые вещи. Как, например, не говорю уже о десятилетнем моем чистилище, довольно и шестимесячного, трепетного, душу гнетущего ожидания. И что же? Они, разумеется, бессознательно, крадут из моей мученической жизни самые светлые, самые драгоценные четыре дня! К шестимесячной пытке прибавляют еще четыре дня. Дикое преступление! А между тем бессознательное. Следовательно, только вандализм, а не преступление. И я с умилением сердца повторил слова распятого человеколюбца: прости им, не ведают бо, что творят.

Друже мой, благородный, лично не знаемый! Сестра моя, Богу милая, никогда мною невиданная! Чем воздам, чем заплачу тебе за радость, за счастье, которым ты обаяла, восхитила мою бедную тоскующую душу? Слезы! Слезы беспредельной благодарности приношу в твое возвышенное, благородное сердце. Радуйся, несравненная заступница моя! Радуйся, сестра моя сердечная! Радуйся, как я теперь радуюсь, друже мой душевный! Радуйся, ты вывела из бездны отчаянья мою малую, мою бедную душу! И радость твоя, как моя благодарность, беспредельна.

…

Как золото из огня, как младенец из купели, я выхожу теперь из мрачного чистилища, чтобы начать новый благородный путь жизни. И это я называю истинным, настоящим счастьем.

…

Пока я мог взяться за перо, чтобы написать Вам что-нибудь, не похожее на настоящую чепуху, я бродил несколько дней вокруг укрепления, и не с одним письмом Вашим, а с Вами самими, сестра моя, Богу милая! И о чем я ни говорил с Вами! Чего ни пересказал, чего ни поверил я душе Вашей восприимчивой! Все, и мрачное минувшее, и светлое будущее, все с самомалейшими подробностями.

…

Я до того дошел в своих предположениях, что вообразил себя на Васильевском острове в какой-нибудь отдаленной линии, в скромной художественной келье, работающим над медной доской (я исключительно намерен заняться гравированием акватинта. Живописцем я себя уже и вообразить не могу). Далее воображаю уже себя искусным гравером, делаю несколько рисунков сепией с знаменитых произведений в Академии и Эрмитаже и с таким запасом отправляюсь в мою милую Малороссию и на хуторе у одного из друзей моих, скромных поклонников муз и граций, воспроизвожу в гравюре знаменитые произведения обожаемого искусства. Какая сладкая, какая отрадная мечта! Какое полное, безмятежное счастье! И я верую и осязаю мое сладкое будущее.

…

Многое и многое хотел бы я сказать и рассказать Вам. Но во мне теперь такой беспорядок, хуже всякого ералаша… Дождусь ли я того, того тихого, сладкого счастья, когда вам лично, стройно, спокойно, с умеренностью перерожденного христианина, расскажу я, как сон, мое грустное минувшее.

Как известно, Шевченко был задержан в Нижнем и нуждался в деньгах; чтобы доставить ему нужные средства, у нас устроился в 1857 году домашний спектакль.

Для нас, детей, это было необыкновенно веселое время. Мы были уже настолько взрослые, что живо интересовались артистической стороной этого спектакля, и настолько дети, что нас забавляли все мелочи приготовлений, и мы устраивали себе массу побочных удовольствий: десять раз в день бегали в театр и задавали на сцене собственные импровизированные представления.

Е.Ф. Юнге. Воспоминания. Переписка. Сочинения. 1843—1911. Сост. А.Н. Розанов, предисл. А.Г. Королевой, коммент. С.А. Лимановой, А.Н. Розанова. — М.: Кучково поле; ПрофМедиа, 2017. 544 с.

---

^[1] Вероятно, в одном из стихотворений, взятых при обыске.

^[2] Шевченко не мог знать, что имя его было внесено в списки, но вычеркнуто.

^[3] В этом письме мать подавала некоторую надежду на коронацию, но не сообщала ничего определенного.

^[4] Она снова жила у нас.

---

30 сентября редактор раздела «Литература» Глеб Морев прочитает лекцию «Какая литература нам не нужна?» в рамках лекционного марафона COLTA.RU «Новая надежда. Культура после 17-го».

Понравился материал? Помоги сайту!