«Блокада — неотрефлексированная гуманитарная катастрофа»

80 лет назад — 8 сентября 1941 года — началась блокада Ленинграда. Во время блокады поэт Николай Тихонов создал ряд прозаических текстов, изумляющих нас сегодня своей парадоксальной валентностью. С одной стороны, они все написаны с оглядкой на Смольный: именно оттуда Тихонов, один из услужливых и удачливых функционеров блокадного писательского мира, получал директивы, что и как следует писать (за заслуги в послушании он был удостоен Сталинской премии). Однако если вчитываться внимательно, терпеливо продираясь сквозь кущи жизнеутверждающих воззваний к всетерпению жителей гибнущего города, то начинаешь в идеологически корректной ткани этого письма замечать зазоры, впадины, тени. То ли автор проговаривается, то ли заговаривается, но говорит он иногда что-то вполне значительное, странное. Вот, например, он описывает читателя, который в паузе между визитами к начальникам города забегает к себе домой и обнаруживает, что его библиотека ушла под лед: «И вдруг он увидел ее, она лежала на паркете, и можно было прочитать каждое слово на раскрытой странице сквозь толстый прозрачный лед. Книга жила, но читать ее можно было только через эту холодную голубую преграду. Это походило на сказку». Этот образ, возможно, даже чрезмерно мелодраматический и декоративный, однако, завладел моим воображением, и я стала обращаться к метафоре «холодной голубой преграды», пытаясь объяснять себе и собеседникам, как именно сегодня, 80 лет спустя, мы смотрим, слышим, чувствуем, помним, читаем блокаду Ленинграда, какие преграды отделили нас от тех событий.

Уже немало было сказано о парадоксальной ситуации существования двух параллельных историй блокады — официальной, с гранитом, позолотой и пустотой памятников, и частной, домашней, с молчанием наших близких, с невозможностью не доедать, выбрасывать хлеб и при этом с невозможностью, громадной сложностью в поиске нужных слов, чтобы сказать, что такое был этот хлеб. Немало было пролито чернил в попытках обсуждать, какой городу сегодня нужен музей блокады и центр по занятиям блокадной историей: судя по результату, городской власти все это не интересно, не нужно, не важно, не срочно. Ни соответствующего масштабу трагедии музея, ни научного центра в городе нет. Именно поэтому данный материал посвящен людям, которые, несмотря на упорное намерение власти игнорировать ленинградскую катастрофу, берут работу памяти на себя. В этот раз мне показалось важным говорить не о том, чего сегодня нет, не о зиянии, а о тех, кто живет вопреки этому зиянию: перед нами усилия, размышления трех деятелей — историка, литератора, кинематографиста. Это случаи замечательные, но не уникальные: 8 сентября в городе проходят чтения имен погибших блокадников; работают команды историков, чьими трудами в последнее время к нам возвращаются важнейшие документы, публикуются дневники, ставшие уникальным источником для изучения блокадной эпопеи; здесь выпускаются спектакли, снимаются документальные и мультипликационные фильмы, ведутся дискуссии о возможности репрезентации этого опыта художественным кинематографом. За последние годы появился ряд исследований блокадной истории и памяти, которые принципиально нарушили ситуацию молчания: здесь можно назвать хотя бы исследования Сергея Ярова, Ирины Сандомирской, Никиты Ломагина, Эмили Ван Баскирк, Кирилла Болдовского, Алексиса Пери, Ричарда Бидлака, Татьяны Ворониной, Джеффа Хааса, Ирины Каспэ, Алексея и Анастасии Павловских, Алексея Романова, Наталии Арлаускайте, Ирины Паперно. Очевиден огромный, истинный интерес к происшедшему, очевидны попытки обращаться к «смертной зиме», не отворачиваться от нее, не впадать в блаженное бесчувствие и беспамятство. Одна из наиболее веских причин для занятий блокадой (как явлением истории, биологии, психологии, социоэкономики, культуры) сегодня заключается именно в том, что чем глубже ты занимаешься блокадой, тем больше узнаешь о природе тоталитаризма. На данном этапе, в измерении этой годовщины, вполне очевидно, что дело, как и всегда, в признании собственной субъективности, собственной свободы помнить: поскольку власть, такая, какова она сегодня есть, не заинтересована в поддержании памяти и исследовании истории, то память и история будут с нами, будут живы настолько, насколько им станем служить мы, отдельные граждане. Как замечают все герои этого материала, эти отдельность и разрозненность очень тормозят их дело сохранения архива, но иного выхода сегодня нет. Можно было бы многими часами, на многих страницах говорить о людях, которые выбирают сегодня заниматься блокадой, вполне осознавая, как бедственно, постыдно огромны лакуны нашего знания, сколь многого мы не узнаем уже никогда, утратив и упустив драгоценные свидетельства. Но наш материал сегодня посвящен не тому, чего сделать нельзя, а тому, что делать можно, нельзя не делать.

Полина Барскова

Наталия Соколовская

писатель, редактор блокадных дневников, куратор выставки «Люди хотят знать. История создания “Блокадной книги” Алеся Адамовича и Даниила Гранина»

— Как изменилась «Блокадная книга» с момента своего выхода по наш день (речь в первую очередь о нашем восприятии, но также и о самом корпусе — ведь он разрастался, авторы включали новые главы)?

— Полагаю, существуют два взгляда на «Блокадную книгу». Есть взгляд специалистов, историков блокады, которые понимают, что в книге требует уточнения или пояснения, поскольку объем блокадного знания за три последних десятилетия неимоверно вырос благодаря тому, что были открыты (не полностью, но значительно) архивы, а также благодаря активным исследованиям историков. Но есть взгляд условного «простого читателя», который слышит голоса «простых людей», находившихся внутри катастрофы и запечатлевших ее в дневниках или воспоминаниях. Читатели оказываются вовлеченными в колоссальное переживание, являющееся в своем роде знанием. Я думаю, это со-переживание делало и будет делать «Блокадную книгу» современной для каждого нового поколения читателей. Адамович и Гранин создали универсальный, неустаревающий текст о «ленинградском апокалипсисе». Об этом говорят письма (в основном от людей, переживших блокадную катастрофу), пришедшие авторам после публикации первой части книги в 12-м номере журнала «Новый мир» за 1977 год, письма, пришедшие на публикацию книги (дополненная и переработанная первая часть) в 1979 году, письма, пришедшие после выхода обеих частей книгой в 1982 году, и — главное — об этом говорят отзывы, оставленные на сайтах книжных интернет-магазинов уже нашими современниками. Сюда можно прибавить и отзывы на выставку «Люди хотят знать. История создания “Блокадной книги”» (слова «люди хотят знать» были вычеркнуты цензором последовательно из машинописи и из журнальной верстки). Если убрать даты, то не всегда можно понять, к какому времени принадлежит тот или иной отзыв. Все письма содержат благодарность за слово правды о блокаде, за едва ли не первую серьезную возможность высказаться и быть услышанными, за попытку, не смотря на цензуру, сделать табуированное знание о том, что происходило в городе, — достоянием, так сказать, широкой общественности. Однако и в первых, и в последних отзывах слова «нужна правда», «должны знать» повторяются так часто, что становится понятно: именно правда о блокаде по-прежнему остается дефицитом, и на блокаду современные люди зачастую смотрят сквозь призму советских штампов, воспроизводимых и нынешними идеологами.

«Блокадная книга» претерпевала изменения уже в процессе создания, это можно видеть, сравнивая варианты машинописи, верстку и первые публикации. Толчком к созданию «Блокадной книги» послужила созданная А. Адамовичем и его соавторами Я. Брылем и В. Колесником документальная книга «Я из огненной деревни», жесткая и прямая, основанная на рассказах жителей белорусских деревень, сожженных оккупантами. Это была речь уцелевших без правок и комментирования. Однако уже в самом начале работы над «Блокадной книгой» соавторы поняли, что имеют дело с совершенно другим материалом: в истории повергшегося физическому уничтожению гражданского населения и уничтожающей его фашистской военной машины появилась новая составляющая — советская власть, которая руководила жизнью в осажденном городе. И это обстоятельство воздвигло серьезные препятствия на пути создания и публикации «Блокадной книги». Работа цензоров началась уже на стадии машинописи: вычеркивались страницы, в которых упоминались действия властей, в частности, касающиеся проблемы продовольствия. И в то же время из письма под грифом «секретно» о приостановлении публикации «Глав из блокадной книги» в журнале «Новый мир», направленного в ЦК КПСС начальником Главного управления по охране государственных тайн в печати при Совете министров СССР П.К. Романовым, мы узнаем, что от авторов потребовали отдельный рассказ «о работе ленинградской партийной организации, советских, комсомольских и других городских и районных органов». И тогда в книге появляется новая глава с подчеркнуто негероическим названием «Исполнение обязанности». В последующих изданиях эта глава стала называться «Что можно было сделать». Название весьма неоднозначное, если учесть, что ударение тут можно ставить на любом слове.

В книгу по цензурным соображениям не вошла стенограмма разговора авторов с И.А. Андреенко, в блокаду — заместителем председателя Ленгорисполкома, завотделом торговли. В ходе разговора Андреенко называет известное ему число жертв блокады — 900 тысяч человек — и тут же добавляет: «… назвали 631 тысячу, ее и называть надо, а то, что анализ показывает, — это наше дело внутреннее, ни к чему это». Этот и многие другие документы, на основе которых сделана книга «Люди хотят знать», находятся в фонде Д. Гранина в РГАЛИ.

Кроме того, цензура настоятельно требовала того, что первый редактор «Блокадной книги» Д. Тевекелян называла «светлым куском»: «Компромиссы. Во всем. …Уродуем “Блокадную книгу”. Цензура бдит… …за любым эпизодом им чудится недооценка. Патриотизма блокадников, воли партии, ее всеобъемлющего влияния. Очень нужно, хочется, чтобы читатель не сомневался: даже в осажденном Ленинграде с его страшным бытом и дикими жертвами все равно все было под контролем. А как же! ...Но главное требование каждый раз одно: “Нужен светлый кусок…”»

Вот эти самые «светлые куски» и подвели Татьяну Воронину, автора вышедшей несколько лет назад книги «Помнить по-нашему», к прямолинейному выводу, что «Блокадная книга» создана по принципу соцреализма. Утверждение, что «Блокадную книгу» «венчает счастливый финал» («как и во всяком соцреалистическом произведении»), также неверно. «Блокадная книга» заканчивается тем, что авторы нашли оригинал дневника Юры Рябинкина и теперь в мучительных разговорах с его сестрой Ириной пытаются понять, где теряются следы мальчика. Книга, вышедшая в 1982 году, заканчивается, собственно говоря, цитатами из Екклесиаста: «Живые знают, что умрут, а мертвые ничего не знают…» и «Время собирать камни…» Это сложно назвать счастливым финалом. А в предпоследнем абзаце говорится о том, что для человека «боль правды… важнее, дороже сомнительного “блаженства” неведения или лжи». Именно поэтому, полагаю, мы сегодня и продолжаем сложный разговор о блокаде.

Как только в стране была отменена цензура, Адамович и Гранин вернулись к работе, добавляя в существующий текст ранее изъятые фрагменты и новые главы. В 1988 году в журнале «Знамя» был опубликован рассказ Д. Гранина «Запретная глава» о его встрече с А.Н. Косыгиным и попытке разговора о блокаде. Частично об этом рассказано и в «Истории создания “Блокадной книги”», опубликованной в 2002 году в «Дружбе народов» и позже предпосланной Д. Граниным в виде предисловия к «Блокадной книге» за рамками основного корпуса. В 1992 году книга пополнилась главой «Ленинградское дело». В 2014 году в книге появляется раздел «Приложения», куда вошли рассказ Д. Гранина «Ромовые бабы», а также интервью А. Адамовича и его записные книжки периода работы над «Блокадной книгой». Это издание считается каноническим.

— Почему вам эта книга сегодня кажется такой интересной и важной? Она ведь совсем не «новая»: в чем же ее актуальность именно сегодня?

— Думая о «Блокадной книге», я не могу не испытывать дежавю, возникающее сейчас, когда мы в нашем городе, пережившем блокаду, проживаем новую, ковидную, реальность. У меня перед глазами новомирская верстка «Блокадной книги», испещренная цензурными вычеркиваниями, значительная часть которых касается упоминаний голодных смертей. Власть всеми способами старалась преуменьшить безвозвратные потери среди гражданского населения. То же самое происходит и сейчас, в пандемию ковида. Сравнение блокады с пандемией, конечно, чрезмерно. За январь—февраль 1942 года в Ленинграде умерло от голода (тогда почти не бомбили) больше людей (только по официальным, неполным, данным — 210 тысяч человек), чем во всей стране за полтора года пандемии (только по официальным, неполным, данным — 165 тысяч человек). Однако и в том и в другом случае мы видим, что слова о «приоритете человеческой жизни» были пустым звуком и при советском, и при нынешнем режиме.

Создавая «Блокадную книгу», Гранин и Адамович продолжили борьбу с госаппаратом за подлинное число блокадных жертв — борьбу, начатую на десять лет раньше ленинградскими историками В.М. Ковальчуком и Г.Л. Соболевым, опубликовавшими в журнале «Вопросы истории» (№ 12 за 1965 год) статью «Ленинградский “реквием” (О жертвах населения в Ленинграде в годы войны и блокады)». Главным оппонентом историков и позже писателей стал министр торговли РСФСР Д.В. Павлов, который с сентября 1941 года по январь 1942 года являлся уполномоченным ГКО по продовольственному снабжению войск Ленинградского фронта и населения города. В 1975 году (уверена, что год не случаен: именно тогда Адамович и Гранин начали ходить по блокадникам и записывать воспоминания, закладывая основу первой и единственной народной книги о трагедии Ленинграда) Павлов направляет письмо в ЦК КПСС, выступая против публикации несхожих с его данных о жертвах блокады. Борьба (а точнее, самооборона) Павлова выстраивается вокруг цифры, приведенной им в книге «Ленинград в блокаде» (1958 год, первое издание): «За время блокады умерли от голода 641 803 человека, о чем скорбят все советские люди. …Ленинградцы умирали, но как?» И чуть ниже Павлов с ошеломляющим цинизмом ссылается на Ленина: «Когда речь идет о распределении продовольствия, думать, что нужно распределить только справедливо, нельзя, а нужно думать, что это распределение есть метод, орудие, средство для повышения производства. Необходимо давать государственное содержание продовольствием только тем служащим, которые действительно нужны в условиях наибольшей производительности труда, и если распределять продовольственные продукты как орудие политики, то в сторону уменьшения числа тех, которые не безусловно нужны, и поощрения тех, кто действительно нужен». И далее Павлов подводит черту: «Эти слова, сказанные В.И. Лениным много лет назад (на Третьем Всероссийском продовольственном совещании в 1921 году), при иных обстоятельствах и в другой обстановке, полностью себя оправдали и в условиях смертельной схватки с врагом в 1941 году». В следующих изданиях книги ссылка на Ленина уже отсутствует (видимо, «товарищи» посоветовали убрать). Но мы прекрасно знаем, что в блокадном Ленинграде работал именно этот принцип, обрекший на гибель сотни тысяч запертых в кольце жителей. Предвижу с горечью, что при любой экстремальной ситуации этот принцип будет применен и в наше время, обрекая на гибель людей, не встроенных ни в какую номенклатуру, какими были, например, насельники «Блокадной книги» великий Павел Филонов и только начинающий жить подросток Юра Рябинкин.

Сегодня, оценивая пандемическую ситуацию, я вижу город, в значительной степени предоставленный самому себе, каким он был и в первую блокадную зиму. Я, люди на улицах, мои близкие и друзья — думаю, мы все заранее учтены в смете безвозвратных потерь. Мы, петербуржцы, все такой же документ под грифом «секретно», каким были ленинградцы восемьдесят лет назад. Но однажды и этот документ будет обнародован.

Безусловно важная для авторов ленинская цитата присутствовала в машинописи «Блокадной книги», но была изъята цензурой, как и упоминание имени министра торговли Павлова. Впрочем, одно упоминание осталось (без пояснения, о ком идет речь) в определенно двусмысленном и вполне апокрифическом рассказе С.А. Пржевальского о молоке для командующего фронтом.

— Мы знаем, что на данный момент в городе нет ни центра по занятиям блокадной историей, ни адекватного музея, и в итоге каждый из нас «возделывает свой сад»: какая работа кажется осмысленной вам на данный момент?

— Именно «возделывать свой сад». Ничего иного новая реальность нам не предоставляет. В городе нет единого центра, где аккумулировалось бы блокадное знание. Но ведь работают и выпускают прекрасные книги петербургские историки, выходят книги с документами периода блокады, работает центр изучения эгодокументов «Прожито»…

Несколько лет назад шла речь о новом музее блокады, об Институте блокадной памяти. Однако все это было или еще рано, или уже поздно. Власть совершенно не готова ни к чему подобному. Она заинтересована в том, чтобы проходили мероприятия, девизом к которым можно предпослать ту самую фразочку Д. Павлова: «Ленинградцы умирали, но как?» Заметим, что восклицательный знак в этой конструкции смотрелся бы куда более органично. Полагаю, и создание первого Музея обороны и блокады в 1946 году было отчасти недоразумением. Народ-победитель (в данном случае народ Ленинграда) слишком много о себе возомнил, на что ему и было очень быстро указано: уже в 1949 году музей закрыли, а позже и вовсе разгромили. Жалкое подобие того, первого, музея с большим трудом открыли в 1989 году (кстати, «Блокадную книгу» в Ленинграде, на месте событий, издали только в 1984 году: Г. Романов препятствовал). Новый/старый музей больше походил на сельский клуб, к которому приставили большую лестницу с ковром и помпезными портретами военачальников на стенах. Впрочем, и в новом тысячелетии к слегка подновленной экспозиции ведет все та же лестница с ковром, а при входе мы видим все те же портреты выше человеческого роста.

Да и о каком полноценном современном музее можно говорить сейчас, когда в стране созданы специальные органы для руководства нашей исторической памятью? Мы в рекордные сроки достигли прошлого и теперь сможем эмпирическим путем узнать, каково это — пытаться говорить и писать правду. Впрочем, проживать уже прожитую жизнь — удовольствие сомнительное.

И последнее: про сетования на то, что о Ленинградской блокаде почти не знают на Западе (руку на сердце положа — и у нас не слишком). Практически все переводы «Блокадной книги» на языки мира были осуществлены при советской власти с прошедшего цензуру оригинала. В новом веке в новом переводе с последнего, канонического, издания книга вышла только в Германии и Литве. И что-то я не заметила у наших литературных чиновников стремления «продвигать» «Блокадную книгу», стремления открыть читателям других стран эту неизвестную им страницу Второй мировой войны.

Лев Лурье

историк

— В последнее время блокада привлекает все больше интереса исследователей и художников (да и политиков...). Как вам представляется, с чем связано это обострение интереса 80 лет спустя? Что нам блокада?

— Блокада — неотрефлексированная гуманитарная катастрофа. Официальный миф — «героическая защита Ленинграда» — навяз в зубах и неубедителен. Местная и федеральная власти пассивны, трусливы, боятся задавать вопросы и отвечать на них. Несоответствие числа и характера жертв и отсутствия ритуалов поминовения, значимых мемориалов, музея вызывает раздражение и даже ярость.

— Какие блокадные «сюжеты», вопросы, судьбы (или, как иногда сейчас говорят, «тайны») кажутся вам сейчас самыми важными, интересными (для изучения), чему сейчас пришло время?

— Время не приходит, скорее, уходит. Важно понять — как и в каком объеме работала «серая экономика», какую роль играли личные связи, статус, прямые хищения в стратегии спасения и какую долю ленинградцев они охватывали. Много интересных военных вопросов — роль финнов; Говоров и поражение Манштейна; коллаборанты; смена настроений в городе; блокадный антисемитизм; отношение к местному городскому начальству; военные корни «Ленинградского дела»; ошибки и победоносные решения при попытках прорыва блокады.

— 80 лет спустя в городе, как известно, нет ни центра по занятиям блокадой, ни музея, что сопряжено с политическими/административными обстоятельствами... На данный момент каждый из нас пытается по-своему преодолевать блокадное забвение и незнание. Что сейчас в этой работе кажется осмысленным вам? Что можно делать? Что делаете вы?

— Среди прочего я участвую в проекте блокадной памяти на Левашовском хлебозаводе. Компания RBI реконструирует квартал вокруг давно неработающего Левашовского хлебозавода, работавшего в блокаду. Завод — памятник конструктивизма. Застройщик решил сохранить здание и попросил меня создать там мемориальную блокадную зону. Вместе с историком Дмитрием Журавлевым (ученик главного специалиста по блокаде Никиты Ломагина, заместитель директора Военно-медицинского музея) и сценографом Михаилом Качманом (ленинградец, заведующий кафедрой Мэрилендского университета) мы придумали блокадную часовню, где продумывается экспозиция, отражающая историю квартала вокруг завода. Это спрессованная во времени история начала войны, мобилизации, эвакуации, бомбежек, исчезновения пищи, транспорта, водопровода и канализации, история голода, холода, дистрофии, каннибализма, открытия для населения Дороги жизни, спасительной поздней весны 1942 года, прорыва блокады, освобождения города, победы. Фон — подлинные фасады, фотографии умерших, световая модель — гаснущие окна, кадры, звуки.

В принципе, мне кажется, что, избегая и противостояния, и сотрудничества с властью, надо напоминать людям, что блокада — была. Что это не повод танцевать, одевать детей в солдатскую форму и есть на дармовщину кашу из полевой кухни. Что в каждом доме в центре города — сотни неотпетых покойников. Что хуже войны ничего нет. Чтение имен 8 сентября и есть наш вклад в поминание предков.

Любовь Аркус

кинематографист, историк кино

— Как ты понимаешь, почему блокада сейчас так привлекает, в частности, кинематографистов? Что нам/им блокада?

— У меня нет ответа на этот вопрос, вернее, на первую его часть. Если честно, я не понимаю, откуда взялся этот бум кинопроектов про блокаду. Мой скромный труд был связан исключительно с хроникой и документальными съемками блокадников, которые либо были героями этой хроники, либо были блокадными детьми — потому что сюжет фильма так или иначе был связан с блокадным детством. Но мы сегодня наблюдаем рост амбициозных fiction-проектов про блокаду, часть которых уже выполнена и вышла на экран (например, проекты Андрея Зайцева и отчасти Кантемира Балагова), часть находится в стадии пока нереализованных замыслов (Андрей Звягинцев и Бакур Бакурадзе). Fiction — то есть игровое кино — предполагает реконструкцию. Которая — с моей точки зрения — невозможна. И дело даже не в том, что нынешний Петербург, бывший Ленинград, невозможно перекрасить в блокадные краски, восстановить хоть какую-то аутентичность улиц, квартир, подъездов, мостов, городских объектов. Дело не в стеклопакетах, каком-никаком ремонте и пр. Мне кажется, что невосстановим (в той визуально-смысловой целостности, какую предполагает кинематограф) тот, кто в фильме самый главный, — Блокадный человек.

Можно привезти снег со всей России и нагромоздить, сверяясь с фотографиями, все эти сугробища; можно привлечь самых искусных мастеров компьютерной графики, и они смоделируют за огромные деньги то городское пространство. Допустим. Можно одеть актера/актрису, гримом добиться следов погибельной дистрофии. Но глаза... Куда ты денешь глаза?

Никуда ты не денешь глаза. Они сведут на нет все усилия, потому что никакого актерского гения не хватит, чтобы ЭТО сыграть.

На мой взгляд, это попытка с заведомо обреченными средствами.

Ведь что самое главное для нас в блокаде? То, что, какими бы знаниями ты ни обладал, сколько бы ты ни прочел документов, писем, дневников, какие цифры ни называли бы тебе историки, — ты все равно не можешь до конца себе это представить. Она, блокада, НЕПРЕДСТАВИМА. Как можно то, что нельзя представить себе вживую, показать на экране?

— Когда ты начала заниматься блокадным делом своим, каковы были твои впечатления от состояния архивных дел?

— Во многих архивах работают прекрасные люди, знающие свое дело. И каждый сам по себе архив, в котором я побывала, оставил самые лучшие воспоминания. Но в том-то и дело, что каждый из них — сам по себе. Нет такого места, куда ты можешь прийти и получить исчерпывающую информацию по интересующему тебя вопросу, связанному с блокадой. Наверное, таким местом должен был стать так и не созданный музей блокады. В котором были бы собраны пусть копии (ни один архив не захочет расставаться с оригиналами) — но они были бы собраны и внятно структурированы. Смотри: у меня был вопрос, был ли показан на Нюрнбергском процессе фильм с блокадной городской хроникой. Я нашла два документа, указывающих на то, что он был сделан специально для Нюрнберга и утвержден самыми высокими должностными лицами. Но на деле он там показан не был. Почему? И где он теперь, этот фильм? Совсем узкий, частный вопрос, на который мне предстояло найти ответ, потребовал от меня работы в восьми разных архивах, и в каждом из них я находила маленький фрагмент этого пазла. Сложила ли я его до конца? Не уверена. Ведь в самый закрытый я так и не попала.

Что же касается блокадного киноархива, то его судьба и есть, собственно, сюжет моего пока не завершенного фильма. Это совсем трагическая история.

— Из твоего опыта: что с человеком делается, когда он/она занимается блокадным делом (в кино)?

— С человеком (из моего опыта) происходит состояние ступора. Полной беспомощности. Задача кино — создание образа. Образ — это нечто всеобъемлющее. Пусть даже в своих небольших параметрах. Это некое целое с собственной системой координат. С землей и небом, с воздухом, которым дышат легкие этого Образа. Кинематографист отличается от исследователя тем, что ему не уйти от визуальности. Он не может уйти в частности, в подробности, в цифры, в отдельные судьбы. Он должен явить на экране зримый образ, а для этого он должен постигнуть Целое. Что может почувствовать человек, подошедший к Блокаде столь близко, чтобы быть в состоянии не только почувствовать, узнать, но и воплотить это Целое? Мне кажется, это смертельно опасный номер. Мне кажется, что судьба исследователя Сергея Ярова, автора книг «Блокадная этика» и «Повседневность блокады», многое нам говорит об этом. Я всерьез думаю, что его организм не выдержал. По всей видимости, тонкость его психофизики, эмпиричность были таковы, что он не смог остановиться.

— Есть такой вопрос: какое кино о блокаде имеет смысл смотреть? Я всегда говорю: «Жила-была девочка» и «Соло» Лопушанского... А ты что думаешь?

— Согласна с тобой — и других названий предложить не могу. Могу только объяснить свой выбор, совпадающий с твоим. «Жила-была девочка» — фильм, создававшийся в «декорациях» реального блокадного города. Люди, его населяющие, — если не блокадники, то так или иначе люди военного времени. «Жила-была девочка» — своего рода археология, это то, что мы получили просто «из рук» блокады. И при всех ограничениях и цензурных запретах она как будто «сочится» из кадров. Для меня сцена с колыбельной «Раз морозною зимой по опушке лесной», которую поют две девочки, перевешивает все.

— В каком состоянии сейчас твой проект про блокаду?

— В состоянии оглушительного провала. Слава Богу, что об этом знаю только я и немногие мои друзья, потому что я его заархивировала и отложила до лучших времен. Можно ли назвать эти гипотетические времена лучшими? Вряд ли. Мне нужны такое состояние души и такой жизненный промежуток, когда степень моего экзистенциального отчаяния позволит мне, ничего не боясь и ни на что не отвлекаясь, погрузиться в этот мир с головой. Иначе с блокадной темой никогда и ничего получиться не может.

Понравился материал? Помоги сайту!