«Ленин умер слишком рано. В буржуазном кресле, словно герой Золя»

В «Редакции Елены Шубиной» выходит книга Курцио Малапарте «Бал в Кремле» — в переводе с итальянского Анны Ямпольской, со вступительными статьями и комментариями Михаила Одесского, Стефано Гардзонио и Натальи Громовой.

Курцио Малапарте (1898—1957) — итальянский писатель, автор романов «Капут», «Шкура», «Бал в Кремле», книг «Техника государственного переворота», «Проклятые тосканцы». Анархист и авантюрист по натуре, Малапарте часто менял убеждения — в молодости поддерживал Муссолини, в конце жизни увлекся маоизмом, вступил в Коммунистическую партию. Его девизом было «Главное, чтобы об этом говорили», а псевдоним Малапарте («плохая судьба») он взял в противовес Буонапарте («хорошая судьба»).

Роман «Бал в Кремле» написан Малапарте под впечатлением от посещения Москвы летом 1929 года, от его встреч с советской элитой и людьми искусства. Это грандиозное полотно, где реальные факты легко соседствуют с придуманными, воображаемыми. Герои этой фантасмагории — политики и дипломаты — Луначарский, Флоринский, Карахан, их жены и подруги — балерина Марина Семенова, актриса Наталья Луначарская-Розенель, знаменитые beauties Бубнова и Егорова, а также Маяковский, Булгаков, юная девушка Марика Чимишкиан и сам Курцио Малапарте — экзотический иностранец, свидетель безумного и кровавого карнавала — Москвы конца двадцатых годов ХХ века. COLTA.RU публикует отрывок из романа.

Однажды воскресным утром я отправился с Булгаковым на блошиный рынок, который располагался на Смоленском бульваре. Каждое воскресенье на его тротуарах собиралась уцелевшая московская знать, милые нищие призраки аристократии, чтобы продать иностранным дипломатам или тем, кто разбогател на революции, — нэпманам, спекулянтам, новой марксистской знати, женам, дочерям, любовницам новых русских бояр — свои жалкие сокровища: последнюю табакерку, последнее кольцо, последнюю икону, серебряный медальон, расческу, у которой не хватало нескольких зубчиков, дырявую и полинявшую шелковую шаль, ношеные перчатки, казачий кинжал, старую обувь, серебряные браслеты, русский и немецкий фарфор, старые турецкие сабли, французские книжки в обложках с гербами, старые, романтичные женские шляпки времен Анны Карениной — с пышными перьями, нелепые, наивные, кажущиеся совсем не к месту. Сидя на раскладных табуретках на аллее, тянущейся посередине Смоленского бульвара, или стоя под зелеными деревьями у края тротуара, печальные призраки часами беседовали между собой, подробно обсуждая события каждого дня и каждого часа своей жизни: свадьбу, траур, развод, помолвку, деньги, самоубийства, интриги, скандалы, сплетни, словно они сидели в гостиной построенного по проекту Бове неоклассического особняка в Белом городе в волшебные годы своей юности, своей славы, своего счастья. Они болтали друг с другом на французском мадам Дюдеффан ^[1] с легким московским акцентом графини де Сегюр, урожденной Ростопчиной ^[2], ежеминутно кланяясь друг другу, обращаясь то к одному, то к другому, сопровождая беседу изящными движениями рук и головы, словно в танце кукол на сцене придворного театра, и то и дело прерываясь, чтобы громко и жалобно обратиться к прохожим: «Regardez cette breloque, Monsieur. Un souvenir de Moscou, Monsieur. Un joli souvenir de la Russie, Monsieur» ^[3].

На Арбате мы встретили старика — невысокого, коренастого и в то же время хрупкого, с густыми седыми бакенбардами, который шел, согнувшись, и нес на голове громадное позолоченное кресло. Кресло эпохи Луи-Филиппа с красной камчатой обивкой, на кресле лежала старинная английская шляпа черного цвета с узкими, загнутыми вверх полями времен Эдуарда VII, вызывающая в памяти стиль Бата ^[4]. Приверженностью шляпам эпохи Эдуарда VII (и, пожалуй, только этим) царская Россия выдавала смутное предчувствие скорого конца. Человек с креслом на голове напоминал одну из старух из «Капричос» Гойи, которые тоже несут стулья на голове. Булгаков подошел к нему и поздоровался — сердечно, но без фамильярности. «Bonjour, bonjour» ^[5], — ответил старик резким ехидным голосом. Это был князь Львов, последний председатель Государственной думы в 1917 году. Лицо старика блестело от пота — видно было, что он изнурен тяжкими усилиями. Он поставил кресло на тротуар и со вздохом опустился в него, вытирая лоб грязным платком. Старик сообщил, что направляется на Смоленский бульвар, потому что уверен: наконец-то он продаст кресло. «Позолоченные кресла опять входят в моду», — сказал он. Дома у него осталось еще пять кресел: настоящее сокровище, прибавил он, благодаря которому можно протянуть еще пару лет. «А потом видно будет! Хи! Хи! Хи!» — смеялся он, прикрывая глаза и подергивая плечами, согнувшись, словно в приступе кашля.

Вдруг он открыл глаза и, обратившись ко мне, спросил, знаком ли я с ∗∗∗, который незадолго до революции был послом Италии в Петербурге. Он говорил со мной, улыбаясь, называл меня «jeune homme» ^[6] и удивленно разглядывал мои ботинки, костюм, шляпу. «А что, в Европе все одеваются как вы? Странная манера. Видать, ваши портные совсем голову потеряли. В мое время…» — и он принялся пересчитывать пуговицы у меня на пиджаке, удивляясь, что пуговиц всего три. Затем пересчитал пуговицы на собственном пиджаке и объявил:

— Четыре! Это непреложное правило, jeune homme! Даже коммунистическая революция не сумела оторвать у меня с пиджака четвертую пуговицу.

Он презрительно покачивал головой, разглядывая мои ботинки на толстой подошве и низком каблуке, со шнурками из тонких полос кожи, и вскоре с победным видом заявил, что не променяет свою обувь на мою за все сокровища в мире. На нем были черные сапожки с боковой застежкой на пуговицах, стоптанные и рваные.

— Вы знакомы с полковником Марсенго? — спросил он меня.

Полковник Марсенго незадолго до революции был в Петербурге военным атташе. Князь Львов удивился, что я с ним незнаком. «Он так замечательно пел, — сказал он, — подыгрывал себе на гитаре, как настоящий цыган. C'était un homme délicieux, un homme tout à fait charmant ^[7]». Прохожие бросали рассеянные взгляды на старика, развалившегося в позолоченном кресле посреди тротуара Арбата — одной из самых оживленных улиц Москвы. Старушка в линялой и рваной зеленой блузке и длинной белой юбке с потрепанным подолом, лицо закрыто соломенной широкополой шляпой, какие носила Мария-Антуанетта, но без ленты и с неровными краями, напоминающей шляпу садовника, остановилась напротив него и по-свойски окликнула по имени, помахивая рукой в черной перчатке до локтя. «Bonjour, bonjour!» — воскликнул князь Львов, вскакивая с юношеской прытью, снимая шляпу и глубоко кланяясь. «Бедняжка! — сказал он с жалостью и пренебрежением, когда старушка ушла, растворившись в толпе. — Бедняжка! Elle est un peu toquée! ^[8] Думает, что царь еще жив!» — и он расхохотался, скаля крупные желтые зубы. «Вы с ней незнакомы? Это княгиня Голицына. Торгует сигаретами у гостиницы “Метрополь”». Он вздохнул, вновь уселся в кресло нога на ногу и спросил, умный ли человек итальянский посол в Москве Черрути. Я ответил, что, вне всякого сомнения, Черрути — лучший из наших послов. «J'en suis heureux ^[9], — сказал он, — в мое время иностранные послы…» Внезапно он осекся, посмотрел по сторонам и, покачивая головой, сказал, что очень жалеет о том, что они не могут познакомиться лично, что для советских граждан чрезвычайно опасно приближаться к иностранным дипломатам. «Oui, jeune homme, — добавил он тише, — en Russie on a peur. Nous avons tous peur» ^[10]. Он оглянулся с беспокойством, снял шляпу, внимательно ее рассмотрел, вертя в руках, потом опять надел на голову и спросил, который час. Было десять. «Jolie montre» ^[11], — сказал он, хватая меня за руку и внимательно разглядывая часы у меня на запястье. Он трогал их пальцем, постукивал ногтем по стеклу, надувая губы и задерживая дыхание, как ребенок. Глаза под насупленными бровями внезапно заблестели, словно наполнившись слезами. Мне захотелось спросить его, не обменяет ли он кресло на мои часы, мне хотелось унизить его, я был уверен, что для него это будет страшное, горькое унижение, предложи я часы в обмен на кресло. «Хотите…» — начал я, но замолчал, кусая губы. Я отвернулся, чтобы не видеть, как старый князь Львов, последний председатель Государственной думы, восседая в позолоченном кресле в позолоченном, украшенном лепниной просторном зале Думы, поднимает белую, мягкую, слабую руку и поглаживает густые седые бакенбарды, пока Ленин с балкона дворца балерины Кшесинской призывает народ повесить всех, кто сидит в позолоченных креслах в Думе, в Сенате, в Адмиралтействе, в Зимнем дворце, повесить всех, кто сидит в позолоченных креслах во всей России, в Европе и в целом мире. <…>

У входа на Смоленский бульвар князь Львов склонился в глубоком поклоне, снял шляпу, широко взмахнув рукой, и, громко повторяя «bonjour, bonjour», принялся водить глазами, словно высматривая хозяйку дома. Пожилые дамы отвечали ему, улыбаясь и склоняя голову, изящно помахивали ручкой, пронзительно выкрикивали: «Vous voilà enfin, cher Prince» ^[12]; мужчины отвечали на приветствие, кланяясь и говоря, в свою очередь, «bonjour, bonjour». Я тоже поклонился, придерживая обеими руками позолоченное кресло, которое по-прежнему нес на голове. Поклонился и улыбнулся, громко сказав по-итальянски (не из осторожности, чтобы никто не понял этих слов, а потому, что эти слова сложились у меня на губах на родном языке): «Andate al diavolo, andate tutti al diavolo!» ^[13] Мне было стыдно, но я не смог удержаться и не произнести их. Я больше стыдился их звучания, чем смысла, мне казалось, будто они полны сострадания и уважения. Мы ответственны не за то, как звучат наши слова, а за то, какой они несут смысл. В это мгновение я не сумел найти слова, которые вернее выразили бы жалость и симпатию. «Andate tutti al diavolo!» — повторил я громко и замер посреди улицы, придерживая на голове кресло.

Вдруг на углу, под большим зеленым деревом, я заметил еще молодую, красивую женщину в выцветшей, помятой форме Красного Креста. Она стояла, неподвижная и суровая: держа руки перед собой, словно благочестивая Вероника ^[14], она показывала женские трусы из белого шелка с кружевной оборкой и пожелтевшими лентами. Увидев ее, я покраснел. Я не мог отвести глаз от этой Вероники, от шелковых трусов, висевших на тощих смуглых руках, как на железных крюках. «Vai al diavolo, vai al diavolo anche tu!» ^[15] — громко сказал я по-итальянски, дрожа от стыда и возмущения, потому что мне казалось верхом позора, что женщина публично торгует своими трусами. Мне казалось верхом подлости (не подлости этой женщины, вовсе нет, а подлости всех нас, включая меня, Булгакова, князя Львова, всей России, всей Европы), что еще молодая, еще красивая женщина вынуждена торговать своим трусами публично, на улице. «Наплевать», — сказал я про себя и, повернувшись спиной к Веронике, поставил кресло на тротуар.

— Merci, vouz êtes bien aimable ^[16], — сказал мне князь Львов, разваливаясь в своем позолоченном кресле. Он снял шляпу и протирал ладонью кожаную ленту в основании тульи. Внезапно он поднял лицо и с яростью уставился на меня.

— Что вы улыбаетесь? — спросил он. — Уж не находите ли вы меня смешным? Уж не находите ли вы, что кресло в Советской России — смешной и бесполезный предмет? Ленин-то умер в кресле.

Я рассмеялся.

— Вы правы, — ответил я, — Ленин умер в кресле.

— Вы бывали в Горках? — поинтересовался князь Львов. — Вы видели кресло, в котором умер Ленин?

— Да, я бывал в Горках и видел его кресло, — ответил я.

— Помните его? — спросил князь Львов. — Старое домашнее кресло, какие имелись в доме у каждого русского буржуа. С выцветшей, рваной обивкой, с засаленными спинкой и подлокотниками. Конечно, не такое, как это кресло. Ленин умер слишком рано. Умер в буржуазном кресле, словно герой Золя. Потерпи он еще несколько лет, он бы умер, как герой Бальзака, в кресле Луи-Филиппа.

— Мне больше нравится то, что Ленин умер в старом буржуазном кресле с выцветшей, рваной обивкой, — сказал я.

— Не каждому дано умереть в позолоченном кресле, — сказал князь Львов, вытирая лоб грязным платком. — Хе! Хе! Jeune homme! Скажу вам, что позолоченные кресла вновь входят в моду. Вскоре все герои революции захотят сидеть в таких креслах. Вечно одно и то же!

Удивительно, насколько старой была его рука. Старше лба, рта, носа, бледных и впалых щек, покрытых паутиной кровеносных сосудов и лиловыми морщинами. Маленькая дряхлая ручка, смуглая и волосатая, двигалась по лицу, словно огромный паук по паутине.

Меня раздражало, что он все время твердил о своем кресле. Я отвернулся, чтобы скрыть досаду, которую вызывали у меня его слова и ехидное самодовольство, и увидел перед собой застывшую на краю тротуара женщину, державшую руки как Вероника.

Женщина взглянула на меня и улыбнулась. Я покраснел и опустил глаза, чтобы не смотреть на ее трусы.

— Cinquante roubles, Monsieur! ^[17] — тихо сказала женщина.

Я ответил:

— Trop cher, cinquante roubles ^[18].

— Non, ce n'est pas cher ^[19], — возразила Вероника, делая шаг вперед, — они не новые, но еще в хорошем состоянии. Выгодная покупка. За эту цену вы не найдете других таких во всей Москве. Regardez-les de près, Monsieur ^[20].

— Я иностранец, — ответил я, — мне не нравится быть иностранцем в Москве.

— Это недорого, — сказала женщина, делая еще один шаг, — cinquante roubles ce n'est rien, avec le change. Pour un étranger ce n'est pas cher. Regardez-les de près, Monsieur ^[21], — с этими словами она поднесла трусы к моему лицу.

Трусы пахли старой пыльной тканью. Я отступил на шаг и сказал с улыбкой:

— Москва — благородный город. В Москве все благородно. Жаль, что в этом чудесном городе я иностранец.

— Touchez l'étoffe, Monsieur. C'est de la vraiе soie, — проговорила Вероника, — c'est pas du tout cher, pour cinquante roubles ^[22].

То, что она говорила только о своих трусах, огорчало и унижало меня. Мне хотелось сменить тему, незаметно подтолкнуть ее завести речь о другом, но я не знал, как быть, у меня не получалось отвлечь ее от трусов, да и сам я был словно зачарован этим трусами, не мог думать ни о чем другом. Я чувствовал, что краснею от стыда и унижения, думая, что эта женщина вынуждена, в том числе по моей вине (а возможно, только по моей вине), торговать трусами прямо на улице. У нее было увядшее лицо, под глазами темные круги, но она была еще красива, еще молода. Ее красота, которую усталый и увядший вид делал еще драгоценнее, оскорбляла меня, словно проявление бесстыдства, словно неделикатность.

— Achetez-les, Monsieur ^[23], — сказала женщина, униженно улыбаясь.

— Нет, — ответил я, — я не стану покупать ваши трусы.

Я отвернулся. Чтобы упереться коленями в позолоченное кресло, в котором восседал князь Львов, потребовались три шага: ноги отяжелели, я с огромным усилием отрывал их от земли; казалось, будто я тащу на спине тяжелые каменные трусы.

Я резко обернулся и прибавил:

— Даже за тридцать рублей.

— Trente roubles, — проговорила женщина, — achetez-les pour trente roubles ^[24].

Сойдя с тротуара и приблизившись ко мне с вытянутыми руками, она с улыбкой вложила мне в руки свои несчастные трусы. Я почувствовал, что бледнею, что становлюсь белый как мертвец. Я стоял, держа в руках трусы, перед улыбавшейся мне женщиной и дрожал.

— Allez-vous en, allez-vous en ^[25], — пробормотал я сквозь зубы. Я дрожал от стыда. Мне казалось, будто женщина, которая стоит передо мной, голая, совсем голая, с головы до пят. Я не мог ей дать ни пятьдесят, ни тридцать рублей, не мог дать ни копейки. У меня не было права дать ей даже копейку. Не было права давать деньги стоящей посреди улицы голой женщине.

— Prenez vos culottes, — пробормотал я сквозь зубы, — et allez-vous en, vous comprenez? Allez-vous en! ^[26] — закричал я дрожащим от стыда голосом.

Женщина взяла трусы, которые я ей протянул.

— Je vous demande pardon, Monsieur ^[27], — сказала она.

Теперь она стояла передо мной, униженно улыбаясь, но больше не голая. Я вновь заметил, что на ней форма Красного Креста: на груди, на уровне сердца, приколота английская булавка.

Я улыбнулся, достал из кармана сторублевую бумажку и, протянув ей, сказал:

— Вы не отдадите мне булавку? Не отдадите за сто рублей?

— Non, Monsieur, — ответила женщина, — cela ne vaut même pas un kopek. Je ne vous la donnerais même pas pour mille roubles. Je regrette. Vous comprenez, Monsieur? ^[28] — она униженно и ласково улыбалась.

Тогда я отвернулся и ушел, даже не попрощавшись с ней, даже не попрощавшись с князем Львовым. Шел я медленно, ноги дрожали.

Булгаков догнал меня на пересечении Смоленского бульвара и Арбата.

— Pas la peine ^[29], — сказал Булгаков.

— Pourquoi, pas la peine? De quoi, pas la peine? ^[30]

— Не стоит сердиться из-за подобной глупости, — сказал Булгаков, — гордость тут ни при чем.

— Дело не в гордости, а в стыде.

— Все равно, — сказал Булгаков, — pas la peine d'avoir de la pudeur, pour si peu ^[31].

— Она была голая, — сказал я.

— Да, голая, — ответил Булгаков, — но она знала об этом.

— Нет, она не знала, что голая, — ответил я, — на ней из одежды одна булавка. Без булавки она бы почувствовала себя голой.

— Quand on a faim on se sent habillé, — сказал Булгаков. — Голод — одежда бедняков. On ne se sent jamais nu, quand on a faim ^[32].

---

^[1] Мари Дюдеффан (1697—1780) — хозяйка парижского салона философов, состояла в переписке с Вольтером.

^[2] Софья Ростопчина, в замужестве графиня де Сегюр (1799—1874), — автор книг для детей.

^[3] Взгляните на этот брелок, месье. Сувенир из Москвы, месье. Милый сувенир из Москвы, месье (фр.).

^[4] Город в Англии, знаменитый курорт. В XVIII—XIX вв. здесь собиралось аристократическое общество.

^[5] Добрый день (фр.).

^[6] Молодой человек (фр.).

^[7] Превосходный, совершенно очаровательный человек (фр.).

^[8] Она немного свихнулась! (фр.)

^[9] Я этому рад (фр.).

^[10] Да, молодой человек, в России людям страшно. Нам всем страшно (фр.).

^[11] Милые часы (фр.).

^[12] А вот наконец-то и вы, милый князь (фр.).

^[13] Идите к черту, идите все к черту! (итал.)

^[14] Вероника — святая, с которой связано чудесное явление Спаса Нерукотворного (прим. науч. ред.).

^[15] И ты иди к черту! (итал.)

^[16] Спасибо, вы очень любезны (фр.).

^[17] Пятьдесят рублей, месье! (фр.)

^[18] Пятьдесят рублей слишком дорого (фр.).

^[19] Нет, недорого (фр.).

^[20] Рассмотрите их поближе, месье (фр.).

^[21] Пятьдесят рублей — это недорого при таком обменном курсе. Для иностранца это недорого. Рассмотрите их поближе, месье (фр.).

^[22] Пощупайте ткань, месье. Настоящий шелк. Пятьдесят рублей — это вовсе не дорого (фр.).

^[23] Купите их, месье (фр.).

^[24] Тридцать рублей. Купите их за тридцать рублей (фр.).

^[25] Идите, идите (фр.).

^[26] Забирайте ваши трусы и уходите, вы поняли? Уходите! (фр.)

^[27] Простите меня, месье (фр.).

^[28] Нет, месье, она не стоит и копейки. Я не отдам вам ее и за тысячу рублей. Мне очень жаль. Вы понимаете, месье? (фр.)

^[29] Не стоит (фр.).

^[30] Почему не стоит? Что не стоит? (фр.)

^[31] Не нужно стыдиться подобной ерунды (фр.).

^[32] Голодный человек чувствует себя одетым. Голодный человек никогда не чувствует себя голым (фр.).

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!