Политическая повседневность думской монархии

Небольшая книга Кирилла Соловьева, посвященная истории «думской монархии», как и сказано в подзаголовке, посвящена «политической повседневности» — тому, из чего вырастает история «событийная» или же что взрывает последняя, отменяя или серьезно видоизменяя ранее привычное, нарушая рутинные порядки — которые далее срастаются вновь или нечто иное становится затем новой рутиной, незаметной в своем течении до очередного разрыва ткани повседневности.

Собственно, повествование в книге и начинается с ситуации разрыва — выстраиваемое кинематографически, от большой сцены 27 апреля 1906 года, приема депутатов Первой Государственной думы императором в Зимнем дворце — и первого заседания Думы в отведенном для нее Таврическом дворце — к предыстории, тем событиям, которые привели сначала к принятию принципа общеимперского представительства, затем к согласию на законодательную, а не законосовещательную его роль, к разработке избирательного закона, написанию нового Основного закона империи (фактически — октроированной конституции) и к проведению выборов.

В этих новых реалиях (а их все, от депутатов и журналистов до императора, осознавали как принципиально новые) оказывалось необходимо действовать: жизнь продолжалась. Кстати, именно сам факт «продолжения жизни», то, что прежние дела и прежние заботы никуда не исчезли, вызывал зачастую недоумение. Отсюда и особенные ожидания — от манифеста 17 октября, от созыва Думы, от роспуска Думы и т.д. — и разочарование, когда оказывалось, что небо и земля старые.

В действительности, как рассказывает книга, многое поменялось — и многое осталось неизменным. В результате разные порядки, разные реальности существования оказывалось необходимо совмещать — и это совмещение, выработка новых практик, протекало не в порядке «больших теорий», а преимущественно в пространстве повседневности. Так, довольно скоро министры обнаружили, что Дума является не только противником, но может оказываться и полезным союзником в их делах и проектах: в ней можно находить опору в борьбе с другими ведомствами, ее в целом или отдельных депутатов можно использовать как инструмент — равно как и сами думцы находили для себя массу конкретных возможностей.

Если в «большой рамке» внимание фиксируется на партийном противостоянии, то вблизи (применительно к Третьей и Четвертой Думам, единственным, работавшим достаточно долго, чтобы перейти от лозунгов к повседневной работе) оказывается, что не только сами фракции были нестабильны, партийная принадлежность депутатов постоянно оказывалась под вопросом, а принудить их к соблюдению партийной дисциплины в большинстве случаев было проблематично, но и что для депутатов нередко на переднем плане оказывались местные интересы: связь их с избирателями была существеннее официальных программ, и основными вопросами могли оказываться гимназии, больницы или дороги, а в этих случаях взаимодействие с ведомствами становилось насущной необходимостью.

В этой же логике весьма любопытными оказываются наблюдения за логикой выборов — говоря об административном влиянии на результаты избирательных кампаний, Соловьев отмечает:

«Россия была слишком большой и пестрой, недостаточно исследованной и “недоуправляемой”. В сущности, в каждой губернии действовали свои правила игры. Это сильно затрудняло правительству задачу — контролировать ход выборов. Усилия власти порой приносили обратный результат, вызывая немалое раздражение у партий, оказавшихся под административным прессингом. Отсечь же их от выборов было невозможно: за ними стояли значимые социальные силы, серьезные экономические интересы, влиятельные общественные объединения, которые нельзя было игнорировать».

Зачастую прямолинейная попытка анализа партийных программ способна затемнить, а не прояснить ситуацию: так, обращаясь к анализу ситуации в Бессарабии, Соловьев отмечает, что там практически безраздельно господствовала правая партия Центра, что отражало не политические предпочтения избирателей, а «доминирование семейства Крупенских, чьи интересы и защищало это объединение, которое принадлежало к националистическому крылу лишь с формальной точки зрения». Еще более интересно следствие этой ситуации: поскольку партия Центра оказывалась прямым конкурентом Пуришкевича, то последний оказывался «готов блокироваться с так называемой земской партией, объединившей молдавских националистов».

Задачей всякой подлинной истории является понимание — и высокий образчик этого искусства демонстрирует небольшая главка работы, посвященная «Выборгскому воззванию». Уже в мемуаристике самих кадетов, главных инициаторов воззвания, оно зачастую оценивалось как ошибка — не только как угроза, оказавшаяся бессильной (и тем самым, в силу бессилия бросившей вызов стороны, усилившая ее оппонента и внушившая ему, что, может быть, даже важнее, уверенность в собственных силах), но и — в силу последующего судебного разбирательства и приговора о лишении политических прав — как то, что привело к отстранению от думской деятельности большую часть ярких деятелей кадетской партии. Все это и многое другое остается верным — своей задачей автор избирает другое: показать, как это воззвание оказалось возможным, почему эти люди в тот момент поступили именно так. Здесь Соловьев прибегает к предельному замедлению повествования, не только хронометрируя происходящее по часам, но одновременно показывая эмоциональный накал происходящего: появление известия о роспуске Думы, то, как одни ищут Милюкова, тогда как он на велосипеде объезжает других деятелей кадетской партии, как в воспоминаниях обретает зловещие очертания фигура швейцара, извещающего, что Павел Николаевич уехал на велосипеде, — а ищущий его однопартиец тревожится от этого еще более, поскольку не думает, что Милюков умеет кататься на велосипеде, и потому в ответе швейцара ему видятся какие-то другие, непонятные ему самому, смыслы. Важно во всей этой очень подробно вырисовываемой картине переданное ощущение самих участников — представление, что они действуют перед лицом истории, переживание себя на сцене, необходимость сделать громкий шаг, достойный революционных летописей, — не о том, как политически целесообразно поступить в этот момент, а о том, как должно. Ярким штрихом, передающим атмосферу в Выборге, оказывается мемуарное свидетельство о Котляревском, приехавшем из Москвы уже тогда, когда воззвание было составлено и подписано:

«Нервно пощипывая бородку, он подходил то к одному, то к другому и с ужасом спрашивал, как это мы, умные люди, допустили до такого шага… Мы шли в городской сад обедать, и он шел все время с нами, все время донимал нас упреками, с тем же выражением скорби обходил нас и за ресторанным столиком, все укоряя, и наконец… не выдержал и отправился подписывать воззвание».

Специфика истории, которую рассказывает Соловьев, — отнюдь не в самоценности анализа «политической повседневности»: последняя дает возможность пересмотреть привычные оценки истории, сосредоточенной на событийном. Так, с одной стороны, работа показывает, что на протяжении десяти с небольшим лет существования ограниченной монархии общеимперское представительство оказалось включено в систему государственных органов и стало частью политической реальности, без которой теперь уже сложно было бы обходиться другим участникам политического процесса — даже имей они возможность ликвидировать думскую систему. С другой стороны, фундаментальная проблема для наличной системы, фиксируемая исследователем, заключалась в отсутствии объединенного правительства, и проблема эта обострилась в последние, военные, годы существования империи. Если в ситуации 1915 года и последующей Дума обрела политическое лицо в виде «Прогрессивного блока», то правительство — бывшее далеким от единства даже во времена Столыпина — утратило его, оказываясь, скорее, техническим учреждением, и в результате между ними отсутствовала возможность общего языка. Монарх оставался одним из решающих политических субъектов — но при этом действовал как через министров, так и помимо них, при этом ни один из министров не мог быть вполне опознан как репрезентант политики монарха. Складывалась кризисная ситуация, когда политическое лицо Думы предполагало наличие других политических субъектов, обладающих собственной политической физиономией, — а правительство отсутствовало как единый субъект.

1 февраля 1917 года великий князь Александр Михайлович писал Николаю II: «Правительство есть сегодня тот орган, который подготовляет революцию, — народ ее не хочет, но правительство употребляет все возможное, чтобы сделать как можно большее недовольство, и вполне в этом успевает. Мы присутствуем при небывалом зрелище революции сверху, а не снизу». В этом он вполне совпадал с высказанными немногим ранее, например, оценками происходящего со стороны видного деятеля кадетской партии Н.В. Некрасова, утверждавшего в беседе 7 января 1917 года: «Сейчас революционного движения в России нет, единственным революционным деятелем в настоящий момент является самое правительство. И успех его революционной пропаганды грандиозен…»

В результате, как отмечает автор, Дума, бывшая, например, в 1912 году «важным инструментом стабилизации в стране», приучившим во многом общественность к публичной политике и к тому, что желаемый конкретными группами результат достигается путем переговоров, поиска вариантов, образования коалиций, оставалась в 1916-м — начале 1917 года транслятором общественных настроений, но теперь уже «не общественных чаяний, а общего раздражения», и их усилителем, а в ситуации конца февраля 1917 года — той существующей институцией, вокруг которой смогли объединиться разные волнующиеся группы, и беспорядки обратились в революцию.

Кирилл Соловьев. Самодержавие и конституция: политическая повседневность в России в 1906—1917 годах. — М.: Новое литературное обозрение, 2019. 352 с.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!