Определенность

Я уверена, что книги Игоря Ефимова будут изучаться, и, как точно сказал на днях в Фейсбуке Я.А. Гордин, изучать их будет очень интересно. А я скажу здесь немного об издателе и человеке.

Нашему знакомству не менее 25 лет, практически вся моя эмиграция связана с Игорем и его семьей, непременной частью пиров — ночей и людных сборищ, застольных и лесных, у наших общих друзей и потом на знаменитой поляне во дворе у Ефимовых в Нью-Джерси в 1990-х и 2000-х. Игорь умел придумывать и проводить праздники, это вообще отдельная тема, и, может быть, кто-то об этом сейчас напишет. В начале сентября, в день, который в Америке называется Днем труда, Игорь собирал авторов «Эрмитажа». Огромной ежегодной вечеринке во дворе за домом предшествовало письмо с инструкцией — плотно набранным листочком четких указаний: куда ехать и каких ложных поворотов избегать, а также что ожидается от гостей. Эти письма уже сами по себе были частью праздника, его предвкушением. А когда Ефимовы переехали в Пенсильванию, то и там нашлась поляна, которую предусмотрительно зафрахтовали, и опять пришло от Игоря подробное письмо со строгими объяснениями, в данном случае действительно необходимыми — вокруг были поля да фермы. На вечеринках и пирах всегда лежит печать личности хозяев, образ их дома — книги в шкафах, когда заходишь налить вина или побыть немного одному в кресле с наобум вытащенной книжкой, фотографии, особенности уклада, — но сближаешься с человеком и узнаешь его все же в других обстоятельствах — например, в совместном пути или в совместной работе. Вот и наш настоящий разговор с Игорем начался с долгой предновогодней поездки в Торонто и продолжался несколько лет. К тому же вдруг выяснилось, как это часто бывает в эмиграции, что наши семьи тесно связаны.

Произошло это в самом конце 90-х. Вдруг позвонил Игорь и сказал, что едет, как обычно, с книгами «Эрмитажа» на славистскую конференцию, которая в тот год проходила в Торонто, и, узнав, что я там в программе чтений, предложил мне и моему мужу ехать вместе: дорога длинная, вчетвером веселее, и если что, вместе вылезать из дорожных передряг — тоже.

Были последние дни декабря, обещали метель. Мы влезли в их маленькую машину и только отъехали, намереваясь вначале заехать к маме Игоря, как тут, буквально в первые минуты долгого путешествия — на первом же светофоре, — мелькнуло в разговоре, что мама Игоря, Анна Васильевна, работала в театре Сергея Образцова, причем с самого начала — как и моя любимая родственница, двоюродная сестра моего деда Ева Синельникова. Тут аккуратный, предусмотрительный Игорь чуть не бросил руль и развернулся ко мне: Анна Васильевна и Ева были лучшими подругами, он знал эту семью с раннего детства, еще с эвакуации, которую они провели вместе. Из его рассказа мне запомнились деревня, куда вывезли театр, детская вольница, большая река — и две молодые женщины, актрисы, подруги, и их сыновья. А я вспомнила, как в моем раннем детстве Ева водила меня за кулисы и как поразили меня закулисные потемки, тусклые и, показалось мне, ветхие одежды огромных тяжелых кукол — какие они были как будто чуть пыльные, другие, нежели те сверкающие и громкие, что я только что видела со своего места в зале. Игорь, принадлежавший к поколению моих родителей, конечно, за теми кулисами бывал намного раньше меня, но я уверена, что в тот день за сценой, среди актеров в знаменитых образцовских комбинезонах, улыбающихся и показывающих мне своих персонажей, была и его мама.

А насчет дорожных передряг Игорь точно предусмотрел: к ночи началась метель, и вдобавок спустило колесо — мой муж с Игорем меняли его на опасно сузившейся обочине, а мимо в полной тьме, сквозь снегопад, некоторые — притормаживая, чтобы предложить помощь, тащились машины на север, к канадской границе.

Запоминаются странные вещи, совсем не важные. Но человек — не то чтобы друг, но близкий знакомый, ставший частью жизни твоей и твоего круга, — уходит, и оказывается, что его образ — разумеется, не сплошной, а калейдоскопный — состоит из довольно-таки ограниченного количества стеклышек, которые, складываясь то так, то эдак, создают иллюзию целого. И некоторые стеклышки довольно крупные, как, например, наше с Игорем внезапно обнаружившееся почти родство. А некоторые — совсем вроде бы неважные, но рисующие в твоей памяти образ с большей определенностью, чем другое: например, как он вынул на ходу пластиковую бутылку с водой и с удовольствием отпил («Какая вкусная вода!»), добавив, что в пути пьет не кофе (американский стандарт), а воду. И еще был — видимо, в связи с обсуждением автомобильных деталей путешествия — рассказ о его работе в «Ардисе», уже после отъезда Бродского из Анн-Арбора, и об ардисовской рабочей машине — маленьком, кажется, красном «Мерседесе», который к нему, Игорю, перешел от Бродского, и как Бродский (тут калька с английского) «не верил» в то, что в машине надо менять масло, и как Игорь стал за ней ухаживать и погибавшая уже машина в его руках пришла в себя. Вообще в его отношении к механизмам как к одушевленным была какая-то платоновская забота. Кажется, именно от Игоря, с того нашего путешествия в Канаду — моя привычка в конце любого длинного пути благодарно похлопать еще горячую машину по капоту.

Помню, и как заезжали на обратном пути в Сиракузы — на севере штата Нью-Йорк все такие названия: Итака, Троя, Сиракузы — к знакомым Игоря, преподавателям университета, и городок был погружен в снег, одни крыши торчали; и как пробивались к дому сквозь сугроб; и как обедали с его чудесными друзьями и пили морозную водку, а потом Игорь вдруг исчез — оказалось, отдыхал перед дорогой до заранее определенного часа: дань никогда не нарушаемой традиции.

Эти его знаменитые в нашем кругу традиции и привычки были частью общей организованности и дисциплины, того, что называют работностью, — во всех сферах: издательской, писательской и домашней. Но в организованности Игоря было обратное всякому занудству — бодрость, веселость и, я бы сказала, элегантная опрятность: опрятность обращения со временем.

Я оказалась непосредственным свидетелем высокоэффективного ефимовского расписания в 2000 году, когда мы делали мою книжку. Кажется, тогда же, по пути в Торонто, Игорь спросил, сколько лет прошло с моей первой нормальной книги — «После эпиграфа», и предложил сделать новую в «Эрмитаже», но предупредил, что набирать буду я сама, причем у него дома, на его компьютере, в котором была какая-то нужная программа.

Работа длилась несколько недель. Было лето. Я приезжала в Энглвуд на своей видавшей виды Toyota Previa — это такая длинная машина, в нее легко влезал и всегда в ней находился мой велосипед — и садилась за компьютер. Рядом Игорь за другим компьютером писал свое — до определенного часа. Потом занимался издательскими делами: макетом, письмами, компьютерным набором. В то лето он издавал очередной сборник для изучающих русский язык: набирал пестрые тексты с расставленными во всех словах ударениями — ну и работка! Хорошо, что в русском языке их только по одному на слово. В центре маленькой комнаты стоял макетный стол — линейки, уголки, ножницы, что-то вроде рейсшины. Иногда Игорь удалялся удить рыбу в каком-то неизвестном мне водоеме или собирать грибы. Ровно в три он начинал их чистить — рыбу или грибы, слушая по радио «Fresh Air» с Терри Гросс — тут выяснилось, что мы оба любим программы этой журналистки. Готовил обед. Я по натуре человек не слишком организованный, скорее, стихийный, и это мое качество не раз меня подводило, особенно тогда, в описываемые здесь годы моего школьного учительства. Мне кажется, я чему-то тогда научилась у Игоря — в этом его графике было обаяние мастерской.

Так мы работали бок о бок весь день, потом я уезжала. Было еще светло, казалось, что впереди еще длинный вечер. Игорь шел встречать с нью-йоркского автобуса Марину. Чувство семьи в этом доме было очень сильное. Вообще «Ефимов» для меня всегда был и останется немного «Ефимовыми» — семьей. И не только потому, что я подружилась с его детьми, а вот от этого чувства, совершенно не сентиментального, сплоченности, любви и заботы.

При этом были веселость, отвага, даже бесшабашность. Были какие-то совершенно неожиданные для меня вещи. Однажды в русской школе в Вермонте я увидела, как Игорь танцует — поразительно легко, очень плавный был рисунок и очень определенный. Я уже сказала о его элегантности, даже каком-то щегольстве, нарядности. Таким был мой отец, и мне это свойство ужасно нравится. И еще Игорь тоже любил музыку, многое в ней у нас сходилось.

Другой неожиданностью — и тоже мы в этом сошлись — был интерес ко всяким загадкам. Только в моем случае это неоригинальная слабость к английскому криминальному детективу, а у Игоря был настоящий дар расследователя. Я думаю, он мог бы работать с Шерлоком Холмсом в пику занудам из Скотленд-Ярда. Но его загадки были, скорее, политическими. Как-то он рассказал мне свою теорию убийства Кеннеди и Освальда — ту, что потом изложил в своей книге. Кажется, именно тогда он этим и занимался. Рассказ был долгим и вдохновенным, его теория была невероятна, но интересна. Я слушала с некоторым недоверием, внимательно, ничего не пропуская, и, как у меня всегда происходит со всяким сюжетом, сразу забыла.

Его детективный метод был классическим, основанным на серии последовательных шагов, и иногда приводил к ошибочным выводам — эффект бабочки в такой логике очень силен. Однажды, когда я уже собиралась ехать домой, Игорь по-свойски и как-то лукаво посмотрел на меня и спросил: «Ира, а вы сейчас, наверное, едете на свидание?» Я страшно удивилась и спросила, почему, собственно, он так думает. «А вот у вас в машине велосипед», — сказал Игорь и победно посмотрел на меня. Мне пришлось его разочаровать, но я так никогда и не узнала, как именно выглядела логическая цепочка, приведшая его к этому удивительному и совершенно неверному выводу.

Но однажды, несколько лет спустя, его метод сработал: раздался звонок, и Игорь, с которым я давно не виделась, с места в карьер задал вопрос, где вопроса даже как бы и не было, — о переменах в моей жизни, тогда никому еще не известных, но о которых он догадался — в этот раз верно. Я поинтересовалась как. Серия умозаключений, которую Игорь тут же торжествующе выложил, была небезукоризненной, не то, что называется waterproof, в ней были и слабые звенья — но, видимо, в чем-то главном точной, и в этом случае она сработала.

Я не всегда и не во всем была согласна с его мыслями, взглядами, а иногда и действиями. Но в нем были то достоинство, та спокойная — или взволнованная — определенность и обоснованность позиции, которые не позволяли с ней не считаться. И еще были стойкость, мужество и то общее благородство, надежность, которые в экстремальных обстоятельствах важнее всего остального. Преданность — семье, друзьям, преданность, свойственная многим людям в лихие эпохи с ясными очертаниями, а во времена иные — лишь немногим. Моя книга, которую мы с ним сделали, называлась «Простые времена», и обложку ей я дала простую: чистое белое поле и яркие черные буквы. Таким мне виделся сгиб 2000 года — глубокая полувоенная резкая складка. Черно-белые времена, нелегкие, но ясные, простые. А потом время стало снова размазанным, растерянным.

В последний раз я видела Игоря на домашней встрече памяти нашего общего друга — Иры Служевской. За предшествовавшие годы много произошло, были потери, исчезновения. Игорь изменился, но мне радостно было видеть его оживленное лицо — за длинным дружеским столом мы оказались точно друг напротив друга. К тому времени круг наш не то чтобы распался, но перестал быть кругом, очертания его размылись, размазались, расплылись. А с уходом Игоря определенности в мире стало еще меньше.

Понравился материал? Помоги сайту!