«В живую рану нежно всыпать соль…»

Ко дню рождения Елены Шварц мы публикуем несколько неизданных стихотворений, сохранившихся в домашнем архиве поэта. Работа с архивом — разрозненным и пострадавшим от пожара — часть обширного проекта по созданию сайта Елены Шварц, на котором, как мы надеемся, читателям будет доступно электронное собрание сочинений поэта, включающее неизданные стихи, ранние редакции и черновые наброски.

Стихотворения для публикации выбраны более или менее случайно: мы не следовали ни тематическому, ни хронологическому принципу, руководствуясь скорее произвольными соображениями об «интересности» текстов. В подборке, помимо знакомых и ожидаемых у Шварц тем и мотивов (природа поэтического языка, сосредоточенное самоописание, красота и уродство), встречаются поэтические формы, оставшиеся в целом малопродуктивными. Такова, например, сказовая баллада «Рассказ прораба», но и она комбинируется из важнейших элементов поэтики Шварц, много работавшей как с ролевой лирикой, так и с повествовательными формами поэзии («маленькие поэмы», «Кинфия», «Сочинения Арно Царта», «Труды и дни Лавинии…»).

Фрагментарность подборки связана не только с состоянием архива — многие тексты являются (или являлись) осколками каких-то бо́льших, все время перестраивающихся Шварц поэтических единств. «Рассказ прораба» был частью цикла «Из монологов», «Два отрывка» в ранних машинописях входили во второй (утраченный) «этаж» «Лестницы с дырявыми площадками», которая в известных публикациях всегда начиналась с пятого этажа. Разорванная, неполная нумерация, которая встречается на машинописных листах, часто уже не поддается реконструкции, и мы не можем сказать, к какому циклу или книге принадлежали стихотворения, когда это единство распалось, как перестраивалось. У большой валентности текстов Шварц (иногда незаметной для читателя) была обратная сторона: связи между стихотворениями были неустойчивыми и не только допускали высокую степень комбинаторики (переходы текстов из одних незаконченных единств в другие), но и приводили иногда к утрате существовавших групп. Так, в публикациях 1990-х гг. перестает воспроизводиться ряд «допечатных» книг Шварц: «Войско, изгоняющее бесов» (1976), «Оркестр» (1978), «Разбивка парка на берегу Финского залива» (1980), «Корабль» (1982). Сама Шварц в предисловии к сборнику «Стихотворения и поэмы»1999 г. писала об этом: «Я думала, что проживу без Гутенберга, но лет десять назад судьба, в этом отношении, переменилась. Оркестр превратился в солиста, в птицу и трубача. Стихотворения в этой книге взяты из всех сборников, хронологически». По всей видимости, распад единства ранних книг привел к тому, что в «эпоху Гутенберга» не перешло много стихотворений, читавшихся друзьям и циркулирующих в самиздате. Они не были включены в собрание сочинений Шварц и остались неизвестными современному читателю.

Именно в такой заведомо фрагментарной сетке стоит воспринимать эту небольшую подборку. Каждый текст может оказаться частью более сложных композиционных замыслов, невоплощенных или распавшихся циклов. Это — детали мозаики, которую, возможно, никогда не удастся восстановить полностью.

Тексты печатаются в хронологическом порядке. Возможно, некоторые стихи печатались в отдельных самиздатских журналах или ходили в списках, но они в любом случае не попали в прижизненные книги Шварц.

Пунктуация в подборке стихов по просьбе правообладателей приведена к современным нормам (добавлены точки и запятые; авторские знаки препинания, однако, сохранены). Подобная унификация объясняется также и тем, что Елена Андреевна, по свидетельству близко знавших ее людей, не уделяла знакам препинания достаточного внимания даже при подготовке поэтических текстов к печати, больше доверяя в этом вопросе редакторам.

Выражаем признательность Э. Липпа, В. Авдеенко и К. Козыреву, которые способствовали подготовке публикации.

Павел Успенский (НИУ ВШЭ)
Артем Шеля (Тартуский университет)

***

Не обнажал ещё врач мне височные доли
И электроды умелой рукой не вживлял,
Редко — и только — в болезни неволе
Ангелов слышала я комариный хорал.
Мне не являлись демоны алчны,
И избежала я демонских ков,
Но вдруг стали все лица прозрачней
Крыльев ночных мотыльков.
Лета ткань слепящая съезжает,
Утончилась плоть фанерных стенок,
Только чуть-чуть изменяя оттенок,
Электричка в лёгкие въезжает.
Плотью ты налит, литой, тяжелой,
Но и ты, огромный, даже ты
Кажешься средь блеска зги веселой
Точкою размытой темноты.
Где ж весы, линейки и эвклиды?
Все вокруг, как стёкла без оправы,
Мы в свою родную быстротечность,
Даже если мы — эфемериды,
Раньше жалкое имели право
Плотной видеть плоть, хоть и не вечной.

<1974>

Из монологов.

Рассказ прораба

Во история вышла на одной стройке
Под Воркутой, или нет — в Сибири:
Парень приехал, рыло как рыло,
Дёргается, а на работу бойкий.
Бледный, худастый, глазенки щурит,
Не пьёт, с парнями не балагурит,
Девку не по себе взял — Глашу,
Всех веселей у нас и краше,
Как засмеётся — таракан хлоп со стенки.
Одним словом, не девка, а сливки да пенки.
А замуж вышла — с лица спала, побелела,
Не смеётся, не шутит, а тело — с полтела.
Спросили у ней — молчит, у ейного мужа —
Смеётся. А девка всё хуже и хуже,
Еле ноги двигает — ну прямо горе!
И кабы не случай, схоронили бы вскоре.
Дали мне порученье — навестить. Я полбанки купил,
А они на отшибе жили, к ним никто не ходил.
Снег такой, ну, шёл я весёлый с зарплаты,
Глянул в окошко: дома ль — и батюшки святы!
Думал, целует в затылок, а он от нее оторвался —
Морда в крови, и он её слизывает, как кот, что молока налакался.
А она — без сознанья и не ведает, как он над нею кутил.
Уж не помню, как окошко разбил, как его я скрутил.
Ну, в больницу, в город её, а его под арест,
То-то охал весь год наш сибзапстройтрест!
Вампир — подумать! А она для него — живая бутылка:
Видно, пробочку он примостил ей в затылке.
Люди пьют из горла́, не из го́рла,
Эх, попадись мне ещё его морда!

6 апреля 1975

Два отрывка

1.

Тьма зелёная, тьмущая, кудрявая,
в ней мерцает мужик с иконостасом.
— Тебя зовут, должно быть, Власом?
— И-и, матушка, Варавва я.

Где, Россия, ты — скопцов и молокан,
Староверов, бегунов, несториан?
Где хлысты, и филиппоны, и поморское согласье,
Где ты, прежнее лесное многогласье?
И моей ли кровью смешанною сметь
Твоих ста́риц и юродивых воспеть?
— Не тушуйся, я сама-то — чудь и татарва,
И льняная закатилась к Белу морю голова.
— Я по снегу с вывертом пройдусь
И своею тёплой кровию упьюсь,
Надругаюсь над нетленною душой
И по ней зальюсь горячею слезой.
Растерзала ты всю душу, телеса,
Как смотреть в твои спалённые глаза?
Сколько жглось их по амбарам, по лесам,
Кто сочтёт, тот запалится сам.
Кто мечтал увидеть Божьего лица,
Увидал лишь псатанина-подлеца,
Кто увидел псатаны косматый шиш,
И кому сказал он: «выкуси, шалишь».
Ты одень, одень колючий злат-венец —
И проклюнется Господь в тебе — птенец.

2.

Прижав
К губам
Бутылку, как трубу,
Нутро пою,
И внутрь пою,
И ввысь воплю:
«О би-ба-бо,
О буль-буль-буль,
Я боль убью,
Мы боль убьём».
Я по рёбрам-брёвнам
замшелого сруба,
как по веткам
промокшего дуба,
со свечой — она тёмная, эта дорога
в мозг — погреб Бога.
Вот скользнула в лаз:
Там не смотрит в глаза
Мой заплёванный,
Вмятый в грязь
Третий глаз.

<не позже 1978>

Старик

Он уже почти что умер
И уже не просит пить.
Время вышло всё сегодня,
Не на что его купить.

Где тут время продаётся?
Там, за лавкой мясника.
Отрубите мне кусочек,
Хоть по карточке блокадной,
Ну хотя бы три денька,
Можно с костью небольшою.
Ну чего же вы скупитесь,
Ничего это не стоит.
Ничего это не стоит,
Только кончилось сырьё.
Попроси того младенца —
Он отдаст тебе и так:
Время у него всего-то
На глоточек молока.

<1970-е>

***

Кузнечики, и мухи, и стрекозы
Набились в оркестровой ямы тьму,
В конверт, в стакан и в труп угасшей розы
Иль в кровь мою — я не пойму.
Они жужжат: «Ты можешь, можешь, можешь»,
Они звенят: «Должна, должна, должна».
«Ты жестока» — жужжат они. О Боже —
А жизни лапа будто бы нежна.
Жужжат, как в запечатанном конверте.
Нет, мне не целовать песок холодный Марса,
Не жить в Саратове, Детройте или Пензе,
И ничего я не должна, поверьте,
И ничего я не могу, узнайте.
Мне жизнь вливала в жилы, как больному,
По капле меда, прошептав: «Не плачь»,
Но всё смотрю, смотрю туда, где с плахи
Сдувает пыль и косится палач.
Чеканит кровь поэт, чеканят шаг — солдаты,
Вращались верткие — я видела — слова,
Как сотня позлащённых акробатов,
Кружа от века те же жернова.

<1970-е>

***

Время через нас продёргивают так же,
Как через сквозную рану вервь,
Значим мы для вечности лежалой
То же, что для почвы значит червь.
Червь, её рыхлящий, мышь в амбаре —
В складе вечности тихонечко грызём
Что там временем ни назовётся,
Что змеею в кольца ни завьётся, —
Но не нас оно, а мы его пожрем.

<1970-е>

Мечта

Горбатого уродца
Я так люблю, люблю,
Я мясо ему режу
И блох его ловлю.
В ушах он носит вату,
Весь ломаный, измятый,
И горб — свое увечье —
Змеиной мазью лечит.
Косматый, красноглазый,
В осклизлом он тряпье,
Пускает тараканов
Струиться по себе.
Но только меня пальцем
Корявым поманит —
Всё сердце мое дрогнет,
Всё сердце зазвенит.
Он диким поцелуем
Мне губы надорвёт,
Утюг горячий ставит
На голый мой живот.
Смеётся и хохочет,
И — прочь пошла! — кричит,
И снова тараканов
Мерцание следит.
В глазах же его гнойных
Лазурну чистоту
Я вижу — рай и небеса,
Он — яблоня в цвету.
И если снова пальцем
Корявым поманит,
Всё сердце моё дрогнет,
Всё сердце зазвенит.

<1983>

Усиление, а не переделка

Хочу, чтобы мои зелёные глаза
Совсем уж стали цвета малахита,
И вот я изнутри точила в них
Живую зелень ядовиту.

Но, может, лучше всё же синева?
И говорю: «О нет, ты не права!»
Да если бы я захотела — враз
Углём чернел бы светлый глаз.
Но нет, не таковы мои права.

Ведь я играю ту же пьесу,
Что мне Творец поставил на рояль,
Лишь чаще нажимаю на педаль,
И скерцо перескакивает в мессу.

1984

Аладдин — повелитель родинок

Я умерла бы без обиды,
Когда б могла — о если б точно знать! —
К кому-нибудь прильнуть, кого-нибудь обнять
Там, где под звездами кружатся Бармакиды.

Пускай хоть призрак, хоть фантом один —
В четыре глаза вечность вековать,
Ты будешь с фонарем по облакам летать,
И назовешь себя ты Аладдин,
И родинки мы будем муштровать.

Мы будем с кожи их сдувать
И заставлять их танцевать,
Кружиться в небесах,
Как конфетти, их рассыпать,
Считать, потом хранить в мешках,
Потом опять считать.

<начало 1980-х>

Второй раз о нежелании воскресать

Пускай другие воскресают,
Кто хочет — ну а я не буду!
Не одолеть мне никогда
Тоски последнего пробуда,
Костей усилье просиять,
И ангелы спешат одеть их,
И памяти удар — о том,
Что мёртво уж тысячелетье.
Оставьте, ангелы, — я сплю,
К чему причёсы и шитьё?
Не тормошите — я терплю и
Нежно глажу забытьё.

Апрель 1993

Проводы бесов в провода

Куда же черти подевались?
И ведьмы, тесные их домы
Куда-то с ними провалились.

На толстом проводе свисая,
Лампочка мучительно горит,
Дрожащая, нагая,
Дурным сверчком зудит.

Бесы прыгнули с разбегу
В провода, как в невода,
Видно, скинули копыта,
Пронырнули в страшный ток.

Мир пустыннее, чем был,
И, измученные светом,
Черти освещают ночь.

1996

Исцелённый ангел смерти

Вот исцелённый Ангел Смерти
Не узнаёт в зерцале водном
Свой новый образ: ангел светлый,
Но только с язвочкой под сердцем,
Да и с порезами на крыльях.

Но отчего же пременился
Ты, поедатель смрада, праха,
Насельник склепов, сердца враг?
Со смертным ужасом слиянный,
Неумолимый и всеядный,
Не забывающий ни мошки,
Ни бабы в родах, ни царя?
То смахивавший души слепо
С земного круга, то терзавший
Их упоённо и свирепо,
То вдруг взрывающий аорту,
То просто щелкая в висок, —
Так неужели он наелся,
Горячей жизнью вдруг напился?

Он оттого переменился,
Что умер сам
В конце времён.
Он умер сам, и злую душу
Другие ангелы отняли.
А вот теперь и он воскрес.
Болезнью смерти пременённый
Не узнаёт себя в зерцале
Сей бывший злобный Самаэль.
Он удивляется печали,
Своей усталости и мягких,
Бессильных
И когтей лишенных
Не поднимает больше рук.

<1997>

***

Может быть — кругом один костер,
Может быть — я пламени язык,
Светлый дым мой застилает взор,
Потому что всё кругом горит.

Всё горит — и влажная весна,
Взрывы почек, рыхлая земля,
В светлый полдень — свитки сна,
Тёмная без имени любовь.

И колышутся в дыму века,
Вместе всё сияет и горит,
Быстрая подкинула рука
В печь земную — хворост новых душ.

Мы с тобой в одном огне горим,
За давно умерших я держусь,
Дунь сквозь светлый, лёгкий дым,
Чтобы ярче возноситься вверх.

Всё трепещет, пляшет, полыхает,
Пожирая мрак и холода,
Всё горит, но вовсе не сгорает
Кровь и слово — всё один пожар.

1997

***

Иных на мясо, а меня на боль
Растят, чтоб взять её немного
И впрыснуть в слово, — глупое, поёт
В пещере у глухонемого —

В живую рану нежно всыпать соль.

<конец 1990-х>

Понравился материал? Помоги сайту!