Почему международные журналисты больше не космонавты

Много раз проверено — разговор о нашей международной журналистике почти сразу сворачивает на вопрос: «Почему раньше, в советские времена, международные журналисты вот как гремели, а теперь не гремят?»

Перед тем как начну отвечать, почему гремели больше нынешнего, маленькая оговорка. Гремели не все: и тогда, как и сейчас, никто не знал корреспондента-труженика из корпункта ТАСС где-нибудь в Джакарте или Луанде. Это как с советскими фильмами: кажется, что снимали одни шедевры, потому что их мы и помним. А взять список фильмов за любой советский год — окажется, что и слышим мы о них впервые, и смотреть их невозможно. Нам кажется, что советские международные журналисты были мощны, потому что мы помним только таких.

И все-таки тогдашних мощных международников знали по именам не только все без исключения коллеги, но и простые люди: это были знаменитости национального масштаба, а нынешних не знают.

Посредники

Ответ простой: изменились отношения русского человека с заграницей.

Раньше русский человек там не был, а на того, кто был, смотрел как на существо особое, отмеченное, побывавшее в трансцендентности, как греки на Орфея и Одиссея, сходивших живыми в Аид и вернувшихся. На побывавшего за границей смотрели как на человека, в чьей жизни произошло нечто важное, осеняющее жизнь неотменимым смыслом: не зря пожил человек, был в Риме, трогал Акрополь, видел Эйфелеву башню. Вот Лосев, который всю жизнь писал об античности, Акрополь видел только на чужих фотографиях: в СССР ведь заботились об ученых.

А того, кто видел сам, кто эти фотографии делал, звали в гости как особую диковину. Такого самого хотелось трогать — как грекам Орфея, а апостолам Воскресшего. Ведь он видел своими глазами, прикасался руками к тому, чего не коснемся и не увидим мы.

Я ведь и сам езжу полжизни только, а до этого, предыдущие полжизни, думал, что не поеду никуда. Все эти Римы были просто картой. И русский мальчик моих лет любил карту: учил страны и столицы, сходил с ума от флагов и названий городов латинским алфавитом.

Так смотрели на тех, кто просто был за границей. А уж те, кто бывал, бывал неоднократно, был вхож и выхож, жил-поживал, — эти просто боги. Прогуливались на Елисейских полях, резвились на островах блаженных, ходили в их магазины за амброзией, в кафе за нектаром. А это как раз журналисты-международники: и не просто ходили, они еще об этом рассказывали, показывали себя перед телекамерой, как они на Елисейских полях-то, как они на островах.

Международный журналист был всегда двойной агент. Он был наш там, от имени всех нас сидел в пабе, заказывал виски, говорил с Сименоном и одновременно транслировал тот мир сюда. Ведь это мы только делали вид, что боимся, не хотим боевиков, гангстеров, стриптиза, мира наживы и чистогана и прочих пороков западного мира. Особенно стриптиза и чистогана. На самом деле их-то мы и хотели. Он от имени всех нас вел порицаемый западный образ жизни и одновременно уверял, что хочет, чтобы у них было как у нас.

Телевизионные холмсы, мушкетеры, штирлицы, собаки на сене, труффальдины из Бергамо все как один были выражением тоски русского человека по встрече с внешним миром, с иными мирами — то есть с международной жизнью. Нынешние холмсы, как их ни снимай, как хорошо ни играй, никогда не будут даже близко так популярны: потому что и без них встречаются. Так и нынешние журналисты-международники не так уже нужны: встречаются без них.

В вечном сне

Это первое, а второе вот. Мы здесь жили в мире остановившейся истории. В месте, где ничего не происходит. Смены правительств, революции, перевороты, конфликты, национально-освободительные движения, кризисы, борьба за лучшее будущее, героическое подполье, инфляция, борьба профсоюзов за права трудящихся, приход к власти прогрессивных лидеров, скандалы и катастрофы — все происходили за границей, в том, другом, мире, откуда международники и вещали.

А у нас была тишина. В нашем мире новости состояли из другого: открылся новый элеватор, бригада Светланы Сошкиной повысила надои, прошли учения военного округа, вручил государственные награды, досрочно сдан новый участок, посетил с дружественным визитом.

Международный журналист был всегда двойной агент.

Первое, как ни поверни, было больше журналистикой, чем второе. Первое было просто интереснее — хоть хорошо его пиши, хоть плохо. Как средний фильм про ковбоев или комиссара Мегрэ интереснее даже хорошей производственной драмы. Леонид Парфенов любит цитировать, как могучий, известный всему СССР Бовин прекрасной фразой начал очередной выпуск «Международной панорамы»:

«На этой неделе мир узнал, что есть такие Фолклендские острова».

Но это ж не просто хорошее начало. Это весть из мира, где есть жизнь, есть история, туда, где этого ничего нет; из мира событий в бессобытийность. Если бы были такие острова у нас, мир бы про них узнал, а мы все равно нет. Как мир вспомнил, что есть такой Афганистан, а нам еще долго так толком ничего и не говорили.

Люди, которые рассказывали из того мира, где продолжает происходить история, — они автоматически были интересны. Они рассказывали о том, чего сам глазами никогда не увидишь. Поэтому соответственно единственным, что было похоже на какую-то нормальную журналистику, была международная журналистика. В этом была невероятная ее привлекательность.

Но как только в конце 80-х наша страна стала самым интересным местом на Земле, а наша жизнь — самой увлекательной, сияние советской международной журналистики не то чтобы померкло. Оно встало на свое место в ряду прочих сияний.

Грехи

Но при всем том у советской международной журналистики было три, нет, четыре греха. Во-первых, она врала. Эти известные по именам всей стране люди вынуждены были врать, что там, где они, — плохо, а хорошо у нас и в других братских странах социализма. Во-вторых, она должна была врать в определенных словесных формах, то есть используя штампы. И гораздо чаще фразы «весь мир узнал, что есть такие Фолклендские острова» мы слышали такое: «В Париже опять весна, но невеселы лица простых парижан». Теперь этот тип международной журналистики снова в ходу. Невеселы лица простых парижан, их город превратился в европейский Содом.

Третий грех заключался в избытке «мидовского жаргона». Советской международной журналистике предписывалось быть исключительно аккуратной, потому что каждое высказывание советского международника прочитывалось за границей как позиция МИД СССР, международного отдела ЦК КПСС и прочего мирового Кремля.

Эти времена прошли, но традиция осталась. Мы то и дело натыкаемся в текстах на «консолидированный ответ мирового сообщества на новые вызовы и угрозы», «контрпродуктивную переговорную позицию», «глобальное геополитическое равновесие сил», «растущую нестабильность и неопределенность» и прочие словесные ужасы.

Я вполне владею мидовским жаргоном, он почти пять лет был моим рабочим языком. Однако язык участия в событиях и рассказа о событиях — он ведь разный. Одно дело — язык судебного протокола, другое — статьи о процессе. Если это смешивается, получается Платонов и Кафка.

Однако ж часто такой жаргон воспринимается читателем как признак солидности автора — что-то вроде галстука при костюме. Статья без «вызовов и угроз», без «растущей геополитической нестабильности» кажется ему недостаточно серьезной. Этой тягой читателя к солидности некоторые успешно пользуются. Ну и молодцы: нашли друг друга. А сам я такими словами не выражаюсь.

Невеселы лица простых парижан, их город превратился в европейский Содом.

Ну и четвертый, последний грех, от которого мы тоже никак не можем избавиться, — это конспирология. Советская международная журналистика была очень конспирологичной. Она все объясняла тайными планами враждебных сил. И отчасти эта «советская конспирология» и передалась по наследству новым поколениям. Наш взгляд на устройство мира необыкновенно конспирологичен.

Конспирология, конечно, делает мир завершенным и уютным — даже там, где она дает совершенно фантастические объяснения. Конспирологические версии любит техническая интеллигенция. Поскольку в техническом мире «все по чертежам», то происходит перенос этих «чертежей» на мировые события. Нельзя найти в лесу самопроизвольно собравшийся айфон.

Но история — это не производство. История — это много чего, в том числе биология, метеорология, психология. Самопроизвольно собравшегося айфона не бывает, а вот беспричинно возникшая любовь, подчиняющаяся таким тонким механизмам, про которые мы даже не знаем, — такая бывает.

Мир, где темные силы сознательно планируют страшные вещи, парадоксальным образом кажется нам уютнее, чем мир, где страшные вещи иногда происходят сами по себе, просто как волны на поверхности истории, в результате исторических циклонов и антициклонов.

Понравился материал? Помоги сайту!