Очень большой канал

Венеция не уйдет под воду по самые шпили соборов, а просто растворится: с 1897 года вода в городе поднялась на 30 сантиметров, и если раньше волны бились о водоупорные фундаменты из истрийского камня, то сейчас приливы все чаще достают до каменной кладки. Вода вымывает известняк, в порах остается морская соль — и рано или поздно этот модифицированный материал не выдержит груза архитектурного наследия. Дальше по списку: Стоунхендж выветрится, а на острове Пасхи волны в ближайшее время размоют каменные платформы-аху под знаменитыми статуями-моаи из спрессованного вулканического пепла — и ясно, что с пеплом будет дальше.

Такое будущее, если ничего не делать, обещает обзорный доклад о влиянии изменения климата на объекты всемирного наследия, подготовленный ЮНЕСКО вместе с экологами. Все срочно испугались и ка-а-а-ак давай что-то делать!

С одной стороны, СМИ, судя по всему, в восторге — это эффектнее и эффективнее, чем шесть более официальных докладов за последние 20 лет, которые, как твиттер камня в лесу, можно резюмировать одной формулой: ситуация ухудшается, но решительные меры помогут ее переломить. ТАСС уполномочен заявить: небо голубое.

С другой, заголовки про Голливуд и прогнозы, растянутые до уровня достоверности постеров к фильму «Послезавтра» с занесенной снегом по самый факел статуей Свободы, — это clickbait со всеми вытекающими последствиями. Не говоря уже о том, что в обзорном докладе по определению не будет новой информации и все это вы вообще-то тоже уже слышали. И до этого слышали.

Нет, правда: вот New York Times пишет в первом абзаце про «постепенное затопление статуи Свободы» — и вы все такие представили Нью-Йорк под водой и прочий «Водный мир». Надо ли уточнять, что в докладе (страницы 57—59) ничего похожего нет и журналисты об этом точно знают, потому что дальше в тексте заметки так и написано? Про статую там говорится, что она приносит очень много денег и вообще символ демократии, что ураган «Сэнди» в 2012 году нанес ущерба на 77 миллионов долларов (но сама Свобода не пострадала!) и что вся инфраструктура островов Эллис и Либерти находится в зоне высокого риска ущерба от прогнозируемых будущих штормов и подъема уровня Мирового океана. Последний пока даже в самых радикальных прогнозах измеряется единицами метров.

Традиционное лицемерие и цинизм подхода «позвоните, как статуя Свободы (Венеция? Санкт-Петербург?) пострадает», конечно, еще в том, что тем, кому просто не повезло жить на побережье, исчезающем из-за волновой эрозии, без набережных и символов демократии, — именно что не повезло. Трудный выбор придется делать, говорит в заметке ведущий автор доклада, на все денег не хватит.

Знаете, почему вам все равно кажется, что это вот дело про Венецию интереснее и важнее, чем занудные зеленые сопли про деградацию коралловых рифов, таяние ледников и опустынивание? Сейчас расскажу.

Рассказывая об изменении климата, я часто вспоминаю одно поразительное наблюдение, позаимствованное у одного из моих лекторов в MIT: биологический вид, которому этот глобальный процесс, как и все экологические проблемы, угрожает сильнее всего, — это человек.

У биосферы Земли нет ни морали, ни жалости, ни целей развития тысячелетия, нет никакого будущего, которого они хотят, потому что нет никаких «их». Белым медведям и императорским пингвинам все равно. Углеродный, азотный, кислородный и фосфорный циклы, биогеохимические колеса сансары, не знают пощады, потому что они не знают страдания. Для планеты изменение климата по каким бы то ни было причинам, даже самое радикальное, — это совершенно нейтральный процесс, не имеющий никакой эмоциональной окраски, как времена года или движение литосферных плит. Венера, знаете, — тоже планета. Ничего непростительного или тем более необычного в безжизненности для планеты нет.

Статуя Свободы или Венеция — это точно такие же белые мишки, символы подмены понятий.

Единственный, кто вообще может быть с безжизненностью принципиально не согласен, — это и есть тот, для кого изменение климата представляет самую большую угрозу. Проблема не в том, что северные олени теперь остаются зимовать на Таймырском полуострове — оленям, поверьте, наплевать. Проблема в том, что семи миллиардам людей все менее удобно жить в мире, где северные олени теперь остаются зимовать на Таймырском полуострове. Воды мало, бедность искоренить не получается, массовая миграция, стихийные бедствия. Дикие северные олени, оставшиеся зимовать, уводят домашних. И чем дальше, тем труднее в новом мире от всего этого отгородиться белым деревянным забором с калиточкой или откупиться.

Именно поэтому главный биологический вид под угрозой — это Homo sapiens sapiens. И угроза эта не в том, что наши внуки могут уже и не знать, что такое белые медведи (вы не спите ночами из-за того, что не видели живого додо или странствующего голубя?), а в том, что они могут не знать, что такое дешевая пресная вода в водопроводном кране. Пока мы не считаем, что это так, и спасаем белых мишек в стаканах с тающим льдом, а не самих себя, ничего у нас не получится. Потому что на всех, кроме себя, человечеству наплевать. На симпатичных наплевать чуть-чуть меньше.

На одной научно-популярной лекции за подобное экологическое непотребство меня попытались пристыдить: как же так, а как же белые медведи, цари Арктики, вершины пищевой цепи, они что, вымрут вот так — и все?! Такая вот неудобная правда.

Думаю, мы все это чувствуем, но признать это и действовать соответственно очень трудно — против этого работает вся культура экологического активизма и экологической сознательности. Костыли вроде объектов всемирного наследия помогают (вроде и про человечество, но и из благих побуждений), но надо понимать, что статуя Свободы или Венеция — это точно такие же белые мишки, символы подмены понятий.

(Даже смешно, как усердно мы воспроизводим проблему уродливых животных — очень трудно убедить людей жертвовать на спасение нефотогеничных видов — с памятниками истории и культуры. Некоторые из них явно равнее, правда? Мало кого заинтересуют риски изменения климата для мечети Дженне в Мали, которая тоже упоминается в докладе.)

Как можно стать настоящим экологическим эгоистом, а не поверхностным, без давления на жалость и шантажа культурным наследием?

Можно попробовать во все экологические новости в нужных местах мысленно вставлять «мое». Мои виды растений и животных вымирают, качество моего воздуха более чем в половине городов мира ниже предельно допустимого уровня. Мои леса в Забайкалье горят.

Должен же нам, в конце концов, хоть зачем-нибудь пригодиться dominion mandate, христианское наставление от Бога Адаму и Еве владычествовать над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле. Или, если вам так ближе, — пришло время найти новый смысл во фразе «все вокруг колхозное, все вокруг мое».

Либертарианцы категорически против налоговых агентов: они настаивают, что все налоги с физических лиц, профсоюзные взносы и прочие сборы люди должны платить только сами, своими руками, и никаких «невидимых» вычетов, чтобы финансовое участие в работе государства было максимально ощутимым — когда люди не просто абстрактно представляют налоговое бремя, а отдают свои кровные, предварительно подержав их в руках.

Здесь идея похожая: представьте, какими драматичными станут ежедневные сводки о природных пожарах Рослесхоза. С начала пожароопасного сезона сгорело 320 тысяч гектаров моего леса (и это они еще, судя по всему, сильно занижают оценки). Чуть больше Москвы — или, что вероятнее, чуть меньше Ивановской области — моего леса.

Это может показаться манией зеленого величия, помноженной на передозировку компьютерных стратегий (нужно больше леса, господин), но на самом деле это вполне укладывается в современное понимание экономики окружающей среды. Попробую объяснить на примере самого, казалось бы, экономически бессмысленного объекта — заповедников, где делать нельзя примерно ничего.

Проблема не в том, что северные олени теперь остаются зимовать на Таймырском полуострове — оленям, поверьте, наплевать.

Руководитель программы по сохранению биоразнообразия WWF России Владимир Кревер в середине мая рассказывал журналистам, что на самом деле очень важные функции заповедников и нацпарков, которые совсем мало кто понимает, — средообразующие и средоочистительные. Это означает, если просто, что такие объекты — не ботанические сады и зоопарки, коллекции живого под стеклянным куполом, надежно защищенные от внешнего мира, где это живое вымирает, для будущих поколений. Это гигантские экологические механизмы, огромные черные ящики, во внутреннем устройстве которых мы разобрались не до конца — но которые зато на выходе дают именно то, что нам очень нужно, а именно — комфортную окружающую среду.

Не дорогостоящие игрушки для успокоения совести, требующие постоянных дотаций из бюджета, и не земли, изъятые из хозяйственного оборота ради каких-то там душещипательных целей. Комплексы по производству чистого неба, чистой воды и почвы, безопасных весенних паводков, благоприятных условий для сельского хозяйства и так далее. И все мы — их акционеры, и все мы участвуем в экологической «прибыли».

Было бы здорово, если бы в предстоящий Год особо охраняемых природных территорий в России мы перестали думать о заповедниках, нацпарках и заказниках как о природном наследии, которое надо просто огородить забором попрочнее и изо всех сил беречь — потому что потому. Это же наследие, что еще с ним делают: ставят в сервант и по привычке протирают от пыли, а потом при переезде или когда не хватает места для новой посуды с легким сожалением выкидывают.

Что это дорогие активы, становится понятно, когда их приходится чем-то заменять. Нью-Йорк уже знает, насколько именно дорогие — 100 миллионов долларов в год на защиту экосистемы, на 90 процентов обеспечивающей регион безопасной пресной водой, против 6—10 миллиардов долларов на строительство новых очистных сооружений и 110 миллионов в год на их работу. Если мы не знаем о таких экономических эффектах, это не значит, что их нет. К тому же Москве, например, лето 2010 года выразительно намекнуло, зачем бывают нужны сохранные болота вокруг города.

Чтобы понимать, что сколько стоит, нужно очень много информации. Нужна работающая система отчетности и раскрытия данных, при этом технологически хорошо оснащенная, — от наблюдательной сети Росгидромета до «гражданской науки», то есть неравнодушных жителей с копеечными измерительными приборами с eBay. Нужны активисты и журналисты, вооруженные правовыми инструментами (здравствуй, Орхусская конвенция).

Нужно, наконец, то же самое ощущение глубокого недоверия, что вызвала бы у каждого консервная банка в продуктовом магазине, на которой ничего не написано о ее содержимом. Оно уже есть, судя по социологическим опросам: 80 процентам россиян, которые «испытывают потребность в экологической информации» — хотели бы знать о загрязнении воды, воздуха и почвы, свалках, радиации и прочем, — осталось понять, что эта информация с неба не упадет. Это к вопросу о том, куда потом применить эгоизм, который мы тут в себе воспитываем.

Вообще-то настоящая трансформация в экологической политике, что нужна человечеству вообще и России бы не помешала, — не импортозамещение активистов и не красивые слова про устойчивое развитие. Это переход от антропоморфизации, «очеловечивания» бедненьких миленьких зверюшек, к суровому антропоцентризму. И нет, то, как мы живем сейчас, не больше похоже на антропоцентризм, чем питание фастфудом похоже на заботу о своих потребностях.

Пора переходить от человека благородного и экологически сознательного к человеку эгоистичному, решительному и злому, который за состоянием окружающей среды следит не менее зорко, чем за курсом доллара. Потому что время разозлиться вообще-то настало очень давно. Вы разве не слышали? Моя и ваша ситуация ухудшается.

Понравился материал? Помоги сайту!