Песни майора Тома

Не знаю, как вы обычно отмечаете 12 апреля, а мне через пару дней предстоит научить полсотни американцев говорить «Поехали!» с как можно более гагаринскими интонациями. Я провожу в MIT, Массачусетском технологическом университете, одну из 173 зарегистрированных во всем мире «Юрьевых ночей» (Yuri's Night) — это праздники, посвященные первому человеку в космосе и 500 с лишним его последователям и последовательницам. Моя «ночь» имеет явный российско-американский подтекст — как первый стипендиат из РФ в истории своей программы и упорный космический интернационалист, я решила, что сейчас нелишним будет напомнить: на орбите государственных границ нет, невесомость паспорт не проверяет, до Марса никто в одиночку не долетит.

Итак, «поехали!» — и как можно более аутентичное. Найти в интернете оригинальную запись — не проблема, но цели международной кооперации требуют одним Гагариным не ограничиваться. В 2015 году исполнится 40 лет проекту «Союз—Аполлон», 20 лет первой в новейшей российской истории международной стыковке (шаттла «Атлантис» и станции «Мир») — что и как говорили эти люди?

К сожалению, чтобы это узнать, русский язык не нужен. К сожалению — потому что легко найти полные записи с этих полетов, не сомневаясь при этом в их подлинности или законности их использования, можно только в архиве NASA. Несколько более художественная, но не такая полная его версия недавно попала на более удобный SoundCloud. Ничего похожего у Роскосмоса нет, и это не случайно.

«Это самый печальный момент в моей жизни», — почему-то говорит человек, который 23 минуты смотрел на свой космический корабль снаружи.

В эпоху среднего возраста мировой космонавтики (можно наугад выбрать любой год этого десятилетия и наткнуться на пару полувековых юбилеев чего-нибудь выдающегося) такой архив — вещь бесценная. Именно с его помощью можно заставить историю в буквальном смысле зазвучать и самим почувствовать, насколько недавно все это с нами было. Можно, например, услышать, как Майкл Коллинз, оставшийся ждать товарищей Армстронга и Олдрина на орбите вокруг Луны, говорит про их посадку: «Да я тут все видел с начала и до конца!» — а потом прийти на лекцию в MIT и услышать, как Майкл Коллинз, упорно называющийся Майком, шутит про дорожное движение в Бостоне. Или услышать, как Алексей Леонов радостно здоровается с астронавтами «Аполлона» на орбите, — а потом прийти на открытие Аллеи космонавтов в Красногорске и услышать, как Алексей Леонов рассказывает о своем первом выходе в космос в 1965 году.

«Аполлон-11» садится на Луну

В Национальном музее авиации и космонавтики в Вашингтоне сейчас открыта выставка, посвященная как раз 50-летию космических прогулок. На входе посетителей встречают фотографии Леонова и Эдварда Уайта, первого американца, оказавшегося за бортом космического корабля через два с половиной месяца после советского космонавта. Над ними — крупная цитата Уайта. «Это самый печальный момент в моей жизни», — почему-то говорит человек, который 23 минуты смотрел на свой космический корабль снаружи.

Сначала не так легко понять, что он имеет в виду. Википедия сообщает, что Уайту так понравилось в открытом космосе, что он пытался задержаться снаружи подольше — якобы чтобы сделать больше фотографий. Напарнику Уайта Джиму Макдивитту пришлось уговаривать его вернуться на корабль. Еще там написано, что из-за технических неполадок с новой системой голосовой активации микрофонов у астронавтов ЦУП в Хьюстоне не мог с ними связаться 13 (еще раз: тринадцать) минут. Кэпком — специальный человек в ЦУПе, который разговаривает с экипажем, — за эти 13 минут повторил позывной корабля Gemini 4 сорок раз. Прямых свидетельств тому нет, но многие ценители творчества Дэвида Боуи считают, что «Space Oddity» написана под впечатлением именно от этой истории, а майора Тома на самом деле звали майор Эд.

Диалог, состоявшийся у Макдивитта и его начальников на Земле после этих 13 минут, Википедия тоже приводит. Но никакие восклицательные знаки и прочая пунктуация не могут передать интонации, с которыми руководитель полета и кэпком на самом деле произносят свое знаменитое «Get back in!» Практически «Эдик, а ну-ка быстро домой!» И уже совершенно ясно, что Эдик домой ну совсем не хочет. И цитата на стене больше не вызывает вопросов.

Gemini 4, Эда Уайта уговаривают вернуться из открытого космоса

Гарвардский литературовед и теоретик искусства Стивен Гринблатт в своих статьях о музейных экспонатах и их значении разделяет resonance и wonder — способность объекта «резонировать» с внешним миром, погружать зрителя в сложный культурный контекст, частью которого он является, и способность изумлять, поражать, заставлять зрителя «застыть на месте» с открытым ртом. Разные объекты обладают этими двумя способностями в разной степени. Скелет тираннозавра Сью на входе в Филдовский музей в Чикаго, в принципе, не требует ни от кого наличия степени по палеонтологии — рядом с ним одинаково замирают сердца и школьников, и преподавателей институтов. А вот невнятная круглая штука с этикеткой «резонансный магнетрон», которую можно найти в музее MIT, для большинства посетителей без пояснений не значит ничего — но только пока не прозвучат ключевые слова «радар», «Вторая мировая война» и «победа». С этого прибора, привезенного в Штаты британскими физиками в сентябре 1940 года, началась история Радиационной лаборатории MIT — второй по масштабам национальной военно-научной организации США после Манхэттенского проекта. В военное время на лабораторию, создавшую для фронта около 150 различных систем навигации, наведения и раннего предупреждения, работала пятая часть всех американских физиков.

Аудиозаписи астронавтов NASA, как и Сью, удивительны уже сами по себе: вот ты, а вот люди, которые делают то, что даже сегодня, спустя полвека, кажется запредельным, невероятным, невыполнимым. Ты слышишь голоса этих людей почти так же отчетливо, как своих друзей по рации или, скажем, плохо настроенный телевизор. Эти люди, как и ты, не упускают возможности пошутить или жалуются на усталость, запинаются и оговариваются.

Перед стартом «Челленджера» в трансляции несколько раз весело подчеркивают, что Маколифф, победительница национального конкурса, станет первым частным лицом в космосе.

Но помимо этого за их слова, как за ниточку, можно вытащить целый пласт истории — если знать, в какую сторону потянуть. Того самого кэпкома, который настойчиво говорит в ухо Эдварду Уайту (и тебе), что пора домой, зовут Гас Гриссом. Кэпкомами у NASA всегда были астронавты, чтобы экипаж говорил с Землей на одном языке: Гриссом первым в истории агентства дважды слетал в космос — второй раз на Gemini 3, всего за два месяца до Уайта. Первый его полет закончился нештатной ситуацией: Гриссом чуть было не утонул в Атлантическом океане вместе со своим кораблем Liberty Bell 7 и долго еще отбивался от обвинений в потере бесценной капсулы и нападок прессы. Лучше всего этого астронавта характеризует, наверное, то, что случилось потом: свой второй корабль, Gemini 3, Гас назвал «Молли Браун» — в честь «непотопляемой» Маргарет Браун, чудом спасшейся при катастрофе «Титаника», и бродвейского мюзикла о ней. NASA в ответ на всякий случай запретило следующим экипажам давать капсулам имена.

Этот человек, который с сорок первого раза достучался до своих коллег и друзей на орбите и лишь едва заметно повысил голос — вот это космических масштабов терпение, — через полтора года заживо сгорит при испытаниях «Аполлона-1». Вместе с Эдом Уайтом, который так не хотел назад. Но пока один просто терпеливо ждет связи с кораблем, а второй обсуждает с напарником: похоже, мол, мы сейчас как раз над Техасом пролетаем. Привет, Хьюстон.

Когда дело касается темных страниц истории космонавтики, у звука без телевизионной картинки есть какая-то особенно мрачная, тревожная сила. Вот спокойный голос комментатора после паузы произносит: «Obviously a major malfunction» — «Очевидно, серьезная неисправность». За этими словами стоят многоглавый шлейф белого дыма от взрыва шаттла в синем небе и сотни тысяч детей в школьных спортзалах по всей стране, которых собрали посмотреть на старт «Челленджера» с учительницей Кристой Маколифф в составе экипажа. Как и комментатор, все понимают, что случилось, но никто не понимает, что теперь делать.

Гибель шаттла Challenger

Перед стартом в трансляции несколько раз весело подчеркивают, что Маколифф, победительница национального конкурса, станет первым частным лицом в космосе. Это, наверное, была такая частная версия американской мечты: упорно трудись, докажи всем, что горишь своей работой, верь в себя — и ты отправишься в полет, который перевернет всю твою жизнь. Все тогдашние дети, кто видел, что стало с этой мечтой, сегодня вспоминают в первую очередь тишину и растерянное молчание взрослых.

«Глаза уже приняли то, что ум пока не мог: внезапный сполох белого и желтого огня <…> Чудовищная красота взорвалась в голубом небе, подобно первобытному физическому явлению — рождению Вселенной, смерти звезды; яростная, необъяснимая жестокость из ниоткуда. Ум отшатнулся в искреннем изумлении. Затем он наполнился ужасом», — так о катастрофе «Челленджера» написал журнал Time.

Лучше всего атмосферу этой свинцовой паузы между изумлением и ужасом, в которой в тот момент застыла вся космическая отрасль и вместе с ней примерно половина (!) всех американских школьников в возрасте от 9 до 13 лет, передает как раз эта запись — с двадцатью секундами тишины в эфире и приглушенными голосами на фоне, с металлическим призвуком. Запись, где все, что случилось с «Челленджером», уместилось в одно негромкое и короткое «бум», после которого комментатор еще по инерции успевает сообщить скорость и высоту полета шаттла.

Иногда тишина, как известно, вообще говорит громче всего. Первый американский шаттл «Колумбия», вышедший на орбиту в 1981 году, на Земле встречали десятки тысяч ликующих людей — тогда еще многие были уверены, что шаттлы действительно смогут летать в космос каждые две недели. Кэпком полета Джо Аллен приветствовал корабль, вернувшийся домой, а в ответ на вопрос командира Джона Янга, надо ли парковать «Колумбию» в ангаре, произнес знаменитое: «Сначала мы ее протрем от пыли». Записи с последнего полета «Колумбии» 22 года спустя, зимой 2003 года, в архиве заканчиваются на речи командира в память о погибших астронавтах «Аполлона-1» и «Челленджера». 27 и 28 января, в годовщины обеих аварий, шаттл «Колумбия» со своим экипажем был еще на орбите, до разрушения корабля в атмосфере на пути домой оставалось три или четыре дня. Вместе с Хьюстоном астронавты начинают минуту молчания. Больше треков в архиве нет.

Первый рейс шаттла Columbia

Каждый год в эти дни — в конце января или 1 февраля, когда погибла «Колумбия», — NASA проводит День памяти погибших астронавтов. Любые речи по этому поводу, от обращения президента до постов в Фейсбуке, тут всегда строятся по одному сценарию: мы не забыли, потому что это забыть невозможно, но все равно будем летать в космос, потому что они бы этого хотели. При этом эта вечная память не высохла до бессмысленных ритуальных рефлексов: когда Бейонсе год назад решила использовать исторические слова комментатора о «серьезной неисправности» в одной из своих композиций, американцы долго и всерьез обсуждали, уместно ли поминать астронавтов в поп-песне о любви и хрупкости жизни. Экипажи «Аполлона-1», «Челленджера» и «Колумбии» как будто бы рядом: дети, которые видели белый дым в синем небе в прямом эфире, сегодня водят своих детей в школы имени погибших астронавтов. А одна техасская семья последние 26 лет, после «Челленджера», шлет в Хьюстон букет цветов после каждого успешного приземления экипажей — по красной розе на каждого вернувшегося на Землю и одна белая для тех, кто не вернулся.

Хьюстон и «Атлантис» наконец замолкают, и уже совсем отчетливо слышно: «В лунном сиянии снег серебрится...»

Для желающих помнить — не только плохое, но и хорошее — американское космическое агентство делает все возможное. Помимо необработанного архива с часами скромно пронумерованных записей есть и подборки: «Хьюстон, у нас проблема» рядом с президентом Кеннеди и последней посадкой последнего шаттла. Но я архив слушаю не ради них. Ведь неведомый мне человек в офисе, допустим, в столице США не знает и никак не может знать, почему я так радуюсь, когда в рутинной записи с проекта «Союз—Аполлон» вдруг пробивается сквозь техническую болтовню американцев пресс-брифинг ТАСС. Или когда советский Центр управления полетами вдруг начинает рассказывать про обед космонавтов Леонова и Кубасова, и несчастный переводчик пытается осилить суп харчо, хлеб столовый и сок черносмородиновый с сахаром. Или когда Валерий Кубасов уже после стыковки рассказывает американским телезрителям об СССР, над которым они пролетают, — на английском, фром хиз харт, про одну шестую часть суши. «Было бы неправильно спрашивать, какая страна [СССР или США] красивее, — правильнее сказать, что нет ничего прекраснее нашей голубой планеты», — говорит Кубасов.

«Союз—Аполлон»: сок черносмородиновый с сахаром

Или вот еще. Двадцать лет спустя, 29 июня 1995 года, где-то далеко в Красноярске мне почти семь лет, а шаттл «Атлантис» медленно подкрадывается к станции «Мир» для второй в истории стыковки вероятных противников. ЦУП в Хьюстоне очень подробно рассказывает, как именно она будет проходить, кто что будет делать, — но тут фоном начинает играть какая-то музыка. Она звучит настолько вызывающе знакомо, что сосредоточиться на стыковочных узлах невозможно. Потом пилот шаттла Чарли Прекорт, которому в день стыковки исполнилось 40 лет, просит поблагодарить его родных и друзей за поздравления, они с кэпкомом шутят о своем — а женский голос на фоне выводит что-то ну совсем никак не подходящее для техасских просторов. То самое ощущение, когда очень далеко от дома внезапно краем уха слышишь родную речь и сначала немного теряешься: это со мной что-то не то или они правда по-русски?

Тут Хьюстон и «Атлантис» наконец замолкают, и уже совсем отчетливо слышно: «В лунном сиянии снег серебрится...» И так далее. Я вообще-то искала саму стыковку, но куда уж теперь, если там дальше «дари-дари-да» еще.

«В лунном сиянии». Стыковка шаттла Atlantis и станции «Мир»

Умом понимаешь, что это просто Хьюстон во время совместной миссии слышит Королев, а из Королева в общий эфир почему-то играет музыка. Но избавиться от чувства, что это какое-то подпольное пиратское вещание, монтаж или посторонний звук из соседнего окна браузера, очень трудно. Когда наконец убеждаешься, что «этот звон, этот звон» действительно доносится из космоса, сто раз мысленно благодаришь неведомого человека где-то там в штаб-квартире NASA, который сберег для тебя этот чудесный момент. Довольно бесполезный с точки зрения истории (до стыковки еще несколько часов, ничего важного не происходит), но очень человеческий — и очень русский.

Изображения, видео и аудио, которые NASA предоставляет публике, за очень редким исключением автоматически не подлежат копирайту: история освоения космоса по версии американского космического агентства по умолчанию является общественным достоянием. В условиях интернета «общественность» этого достояния становится довольно буквальной: если какая-нибудь техасская (или российская, кстати) пятиклассница для школьного проекта вдруг захочет посчитать, сколько раз за время посадок на Луну астронавты произносят слово «Хьюстон», — ей и карты, то есть мышку и наушники, в руки.

У нас же эта часть истории оказалась фактически полностью присвоена государством и его структурами в космической отрасли, которые делятся ею порциями, в глянцевом, отредактированном виде и только по праздникам. В роликах телестудии Роскосмоса встречаются поразительные архивные кадры, уникальные фотографии и записи наверняка есть и у государственных информагентств, но добраться до них непросто — что российской, что техасской пятикласснице. Им остается только надеяться на частную инициативу: по сети разбросаны фрагменты записей неизвестной степени достоверности и с неизвестным правовым статусом, кое-какие кусочки есть в чужих архивах, что-то государственные СМИ публикуют в тематических материалах.

У нас эта часть истории оказалась фактически полностью присвоена государством и его структурами в космической отрасли, которые делятся ею порциями, в глянцевом, отредактированном виде и только по праздникам.

В такой звучащей истории по определению нет места незначительному. Хоть и не без труда, но все же можно найти гагаринское «Поехали!», запись выхода Леонова в космос, голос молодой Терешковой, запись с полета Владимира Комарова. То, как менее чем за час до стыковки с «Атлантисом» экипаж «Мира» трогательно уточняет у ЦУПа, умеют ли они там переводить метры в футы, можно услышать только вперемешку с английской речью. А это мелочи, на которых вырастает искреннее чувство причастности, владения, неравнодушия (то, что не считаешь своим, беречь не будешь). По команде полюбить космос и космические полеты ничуть не проще, чем что бы то ни было, даже если весь мир знает, кто такой Гагарин.

Наконец, люди так-то, если подумать, не очень хорошо подходят для путешествий на орбиту вокруг Земли и еще меньше — для более дальних полетов. В эпоху космических роботов, которые почти покорили, скажем, Плутон, в то время как люди сорок лет не могут даже на Луну вернуться, память о том, откуда мы, так сказать, вылетели, тем более важна: она помогает не потерять из виду цель. В первую очередь — будущим астронавтам и космонавтам.

Вся пилотируемая половина отрасли «едет» вперед на исключительности своих героев, у которых есть The Right Stuff, гибкости человеческого мышления и великих делах прошлого, прочно сцепленного с настоящим. И канадец Крис Хэдфилд именно поэтому поет на МКС песню про майора Тома — или майора Эда, как мы уже выяснили.

При всем неисчерпаемом богатстве истории советской и российской космонавтики пока мы видим и слышим только чей-то ее пересказ, повтор лучших моментов, золотые голы. Нам, к сожалению, как-то не до черносмородинового сока с сахаром и снега в лунном сиянии.

Понравился материал? Помоги сайту!