О людях за пределами мужского и женского

Инна Денисова съездила в Швецию, чтобы познакомиться и поговорить с двумя людьми, отрицающими традиционное деление полов на М и Ж.

Текст продолжает совместный проект COLTA.RU с официальным сайтом Швеции в России на русском языке Sweden.ru — «Например, Швеция».

Ноа Эльстад (42)

исполнительный директор RFSU — организации, занимающейся сексуальным воспитанием

— Обычно в раннем детстве транс-люди уже понимают, что родились в чужом теле.

— По-разному. У меня было не так. Я жил(а) очень обычной, как говорят, «нормальной» жизнью до моих двадцати — той жизнью, где люди играют роли, соответствующие их половой принадлежности.

— Вы были девочкой в розовом?

— Не буквально, но примерно: юбки, косички, украшения, герл-скаутство (это не типичная «девчоночья» штука, но увлекаются многие девочки). У меня были бойфренды. Я чувствовал(а) себя абсолютно гетеросексуально до 21 года — до тех пор, пока ко мне не пришло осознание собственной бисексуальности. Это и было моим первым отступлением от «нормы».

— То есть в теле девочки вы чувствовали себя хорошо?

— Абсолютно. Мои отношения с телом не были легкими, но у какой девочки они бывают легкими из-за тех стандартов, которые навязывает нам общество? Нам повсюду говорят, что девочка должна быть худой, с гладкими ногами, большой грудью.

— В 21 год я неделю худела в клинике голодания. А однажды, оказавшись на море, не пошла купаться, потому что забыла бритву, а мои ноги меня не устраивали.

— Это постоянная суета. Сколько я вешу? Достаточно ли все выбрито? Вчера ноги были выбриты, нужно ли брить опять сегодня? Я тоже помню, что лет в 25 я был(а) со своим партнером и вспомнил(а), что у меня не сделана депиляция. Секса не вышло, мне было стыдно.

— Вернемся к моменту, когда вы осознали свою бисексуальность.

— В период с 25 до 30 меня захватило квир-движение. Облегчением для меня было вдруг понять, что пол — это вещь произвольная, что можно себя выражать по-другому. В квире я вдруг обрел(а) дом, убежище.

— Звучит это так, как будто до этого вы чувствовали угрозу.

— Скорее, постоянное давление на себя. Квир признавал другие правила. Например, с эпиляцией было покончено — можно быть одновременно женственной и волосатой, это нормально. Ко мне пришло осознание: о'кей, я ношу женское, я люблю аксессуары, я люблю звезды, они есть повсюду на моей одежде, вот, например, татуировка на руке. Но то, что я женственно себя подаю, не имеет никакого отношения к тому, какие у меня гениталии.

Долгие годы меня эта новая жизнь устраивала. А потом вдруг перестала. Примерно лет 15 назад мне стало ясно, что моя половая принадлежность — не женская. Пришел день, когда я понял(а), что не могу больше носить женскую одежду. Я посмотрел(а) в шкаф человека, жившего в то время со мной: эта одежда была мужской. С этого дня мне больше никогда не хотелось надевать женское.

— Речь только о внешнем виде?

— Нет, о самоощущении. Мне нужно было выражать себя иначе. Все, что этому предшествовало, теперь ощущалось как ложное. Мужская одежда стала для меня жизненной необходимостью.

— Как вы себя в это время определяли?

— Примерно с 25 лет я определял(а) себя как квир. Сейчас категория идентичности, которая мне ближе всего, — небинарность, или gender-queer. На самом деле очень многие транс-люди бинарны, они просто родились в неправильном теле и однажды начинают жить жизнью нового пола. Но быть небинарным — это куда сложнее, потому что ты просто никуда не встраиваешься. И это тебя политизирует. Люди, живущие в бинарной системе, могут всю жизнь прожить, ни разу не соприкоснувшись с такими проблемами. Ты можешь не знать даже про существование RFSL (шведская Федерация защиты прав геев, лесбиянок, бисексуалов и трансгендеров. — Ред.) или RFSU (организация, занимающаяся сексуальным просвещением, в которой работает Ноа. — Ред.).

— Мне казалось, что в Швеции о квире лучше осведомлены, чем во многих местах.

— Не всегда. Возможно, квир-движение здесь активнее. Но мейнстрим не в курсе. Как правило, только у людей, принадлежащих к ЛГБТ или феминистскому движению, есть понимание, что такое квир.

— Итак, вы начали носить мужскую одежду. Что было дальше?

— В целом мне было хорошо несколько лет. Позже ко мне пришло непонятное, неприятное ощущение. Мне стало очевидно, что то, что выражает мое тело, напрямую не связано с тем, чем я являюсь. Моя половая принадлежность стала причинять мне муки. Кроме того, я страдал(а) от отношений с матерью. Мне было по-настоящему сложно отделить собственные потребности от ее ожиданий.

— Ваша мать спрашивала, когда вы выйдете замуж, родите детей?

— Мне кажется, она хотя бы на эту тему сдалась после того, как узнала о моей бисексуальности. Мне было в тот момент 22 года.

— И она приняла этот факт?

— Да, более-менее.

— Она человек консервативный?

— Она бы так про себя не сказала. Но она точно придерживалась консервативных взглядов. С годами она сильно изменилась.

— Из-за вас?

— Да. Но кроме того, из-за самой себя. Моя семья — из «рабочего поселка», это мой бэкграунд. Когда меня взяли в университет, это был единственный случай в семье. Потом и мама поступила в университет, когда ей было уже за сорок. Думаю, что это помогло ее развитию.

И все же мне понадобилось много лет, пока у меня нашлись силы на то, чтобы заговорить с ней о гендерной идентичности. В тот момент у меня были такие же, как и я, гендер-квир-партнеры. Мама всегда говорила: «Мы любим тебя, мы принимаем тебя как есть. Но это все с тобой происходит не потому ли, что ты проводишь слишком много времени с Алекс (Алексом)?»

Я помню разговор с мамой примерно 10-летней давности. Человек, с которым мы жили вместе, как раз ждал операции по удалению груди. Мама тогда сказала, что он(а) еще пожалеет об этом. Финалом нашей беседы был вывод: «Хорошо, что эту операцию делаешь не ты». Эти слова звучали в моей голове много лет. Особенно когда пришло мое время и я понял(а), что тоже хочу сделать операцию.

— Транс-переход пугает всех разным. Кто-то боится хирургии. Главным страхом для вас, как я понимаю, было неодобрение мамы?

— Да, наверное, боязнь ее разочаровать.

— Как в результате состоялся ваш разговор?

— Мы впервые поговорили накануне ее 60-летия. Она мечтала собрать всю семью, чтобы провести каникулы на Майорке. Мне было ясно, что я с ними поехать не могу. Я — с моим телом, в купальнике. Это было толчком, стало ясно, что нужно говорить вот прямо сейчас. Не лицом к лицу: я отправил(а) ей сообщение в мессенджере. Хотел(а) дать ей время подумать. Но она мне тут же перезвонила: как оказалось, она и сама за это время многое передумала и поняла.

— Когда вы взяли себе новое имя?

— Пять лет назад.

— Вы можете назвать свое старое имя?

— Нет. Я знаю, что людям это любопытно, но мне неприятно. Неприятно произносить его. Я не буду.

— Откуда взялось имя Ноа?

— Оно родилось во время квир-акции 2009 года. В то время, по шведскому законодательству, не разрешалось брать имена, которые относятся к другому полу. В знак протеста мы устроили такую акцию: часть комьюнити подала заявления о смене имен на имена другого пола. Им отказали. Тупое правило. Его вскоре отменили. Но мое имя — нейтральное, поэтому мое заявление приняли. Сегодня меня официально зовут Ноа.

— Вас иногда называют старым именем?

— Да, но нечасто. На встречах с родственниками раз в году. Но они поняли мою просьбу называть меня по-новому.

— Когда вы делали транс-переход, вы понимали, что это внесет в вашу жизнь массу сложностей?

— У меня не было выбора, это была экзистенциальная необходимость. Было ясно, что я просто не смогу двигаться вперед, если я не изменюсь. Мне было ясно, что будет тяжело. Но это было неизбежно.

— Поговорим про транс-переход: эта операция стоила вам больших денег?

— Нет, она ничего мне не стоила. Все было сделано за счет государственной системы здравоохранения.

— А легко организовать эту процедуру?

— Мне было легко. Мне повезло, что мой переход произошел в Стокгольме. Здесь медицина развивается намного быстрее, мой лечащий врач — один из экспертов, которые реально двигают вперед науку и медицинские методы, необходимые для транс-людей. Уже через два месяца после первой встречи мой врач сказала мне: «Можешь начинать гормональную терапию». Я ответил(а): «Ничего себе. Я еще не готов(а)».

— Это было для вас слишком быстро?

— Ну, я долго обдумывал(а) ситуацию. Мне нужно было переварить будущие изменения, подготовить маму, пообщаться с психологом. Я шесть лет в терапии, и вовсе не из-за депрессии. Мне необходимо разговаривать с кем-то, кроме друзей и партнеров. Поэтому предоперационный процесс занял еще восемь месяцев. В июне будет четыре года с тех пор, как мне сделали операцию по удалению груди. У других могут пройти четыре года мучений, ожидания, жизни на паузе.

— Как вас сейчас воспринимают незнакомцы?

— Большинство обращается ко мне как к мужчине, думает, что я парень. Я не против. Но я и не против, чтобы ко мне обращались как к женщине.

— Вы поправите?

— Зависит от ситуации. Продавца в овощной лавке я вряд ли начну поправлять.

— Но вам будет неприятно?

— Наверное, неприятно оттого, что люди ничего не замечают. Посмотрите на меня: ну как может кому-то прийти в голову сказать про меня «она»? Мои родители потихоньку тоже отвыкают. Но у нас были по этому вопросу жесткие дискуссии.

— Вы наталкивались на агрессию в ваш адрес?

— Довольно долго мне было страшно за собственную безопасность.

— Здесь, в Швеции?

— Да. Однажды в очереди за хот-догами на одной из самых больших улиц Гётеборга, где мы с моим любимым человеком время от времени обнимались, один из парней крикнул нам: «П*доры!» — а потом, присмотревшись, добавил: «А ты — баба, это еще отвратительнее». Я боюсь харассмента на улицах, ты чувствуешь эту угрозу спиной. И постоянно живешь с этим. Возможно, здесь спокойнее, чем в других местах. Но мне, в принципе, всегда неспокойно.

— Легко ли в Швеции берут транс-людей на работу?

— Нет, не думаю. Если ты внешне неотличим от представителя одного из полов, если ты все утаиваешь, если ты выглядишь как цисгендерный человек (термин, определяющий человека, чья гендерная идентичность совпадает с приписанным ему полом. — Ред.) — это одно. Но если людям заметно, что ты транс, это будет очень и очень трудно. Известно, что многие транс-люди часто живут очень бедно. Мало у кого есть работа.

— Лично у вас были с этим проблемы?

— Лично у меня — нет, поскольку я в своей организации работаю восемь лет. Три года назад у нас открылась вакансия исполнительного директора, я подал(а) резюме, и меня назначили. Это произошло в самом начале гормональной терапии.

— Вы предупредили о терапии начальство? Или вы решили, что это не их дело?

— Мне показалось, что с моей стороны будет корректно сказать боссу, что я вот-вот начну гормональную терапию. Он ответил: «О'кей» — правда, удивился такой откровенности. Бóльшую часть своего времени я провожу на работе. Если на наши летучки приходит новичок, мы обычно садимся в круг, называем имена и местоимения, которыми нас нужно называть. Если ты говоришь о небинарном человеке в третьем лице, в английском можно использовать местоимение they. Я про себя говорю hen, это нейтральное местоимение, существующее в шведском.

— Как вы поступаете в тех случаях, когда необходимо соотнести себя с определенным полом при заполнении документов?

— В моем паспорте стоит F — женский пол. При этом, путешествуя, я обозначаю себя как M.

— А почему вы не поменяли пол в паспорте?

— Потому что и M, и F — это некорректный выбор. Кроме того, за изменением пола в паспорте последовала бы ужасная волокита с перерегистрацией квартиры, банковских счетов и удостоверений личности. Затевать ее не было смысла. Предъявлять паспорт бывает неприятно, хотя, по-моему, никто не заглядывает в графу «пол».

— А как это в путешествиях?

— На моих билетах всегда указано «мистер». При этом в паспорте у меня буква F. Это еще ни разу никого не взволновало и не обеспокоило. Правда, однажды со мной случилась заминка. Мужчин на секьюрити-контроле обыскивает мужчина, женщин — женщина. По лицам персонала было видно, что они не понимают, кому обыскивать меня. Я решил(а) им не помогать. Мне все равно, это, в конце концов, их проблема. Я свое согласие на идентификацию ни с одним из полов не давал(а). В итоге меня однажды обыскивал мужчина, в другой раз — женщина.

— А как быть с делением общественных туалетов на М и Ж?

— Это настоящая ловушка. Именно из таких мелочей и состоит жизнь транс-людей. В какой туалет я могу пойти, а в какой не могу? Если лично я сталкиваюсь с такой ситуацией, то есть с туалетами, разделенными по половому признаку, я выбираю туалет для инвалидов. Сейчас я могу ходить и в мужской, поскольку выгляжу как мужчина. Но я знаю неприятные истории. Я знаю человека, планировавшего, в какие часы пить, чтобы нечаянно не оказаться на улице и не идти в общественный туалет. В кино он(а) ходил(а) только на ранние сеансы — днем в туалетах там почти никого нет. Такая жизнь целиком пронизана страхом. Для кого-то такие вещи ничего не значат. А для кого-то это травма.

— Если бы вы захотели усыновить ребенка, вы имели бы на это право?

— Закон мне позволяет. Усыновлению детей своего партнера (партнерши) тоже никто не будет препятствовать. Но я не эксперт в этом вопросе. Меня совсем не интересуют дети.

Тони Лашден (23)

квир-активист(ка) из Белоруссии, недавно окончил(а) магистратуру Стокгольмского университета

— Ты приехал из Белоруссии учиться в Стокгольм уже с тем именем, которое ты выбрал себе сам и которое не совпадает с паспортным. Сейчас ты представляешься «Тони».

— У меня есть имя — Тони. И есть паспортное имя, на которое я тоже откликаюсь. И людям я представляюсь то так, то эдак. Вот сейчас представился «Тони».

— А друзья детства, родители называют тебя прежним именем?

— С семьей у меня нет проблем — меня вполне устраивает, что они меня называют паспортным именем. Они знают, что есть и другое имя. Но для них это не принципиально.

— Главное, что для тебя это не принципиально.

— Сейчас уже нет. Лет в 16—18 мне больше хотелось, чтобы меня называли только новым именем.

— Ты говоришь о себе в мужском роде.

— Это было тоже подростковым решением. Мне было лет 17. В старшей школе я панковал, носил черную одежду, был готом. На что люди мне говорили: «Ой, ну не надо, девочки себя так не ведут». Я был разозлен: если девочка должна выглядеть определенным образом, то я не хочу, чтобы вы считывали во мне девочку. Я буду говорить про себя «он», а вы поступайте как знаете. Это был мой персональный социальный протест.

— Против чего?

— Общество подчеркивает, что нам всем необходимо носить маркировку, лейбл. Мужчина, женщина, транс, небинарный человек — для саморепрезентации ты обязан иметь идентичность. То, как мы воспроизводим себя в реальности, — это всегда про то, как мы себя определяем. А я говорю, что практикую квир, а квир-практика для меня означает неприсоединение ни к какой определенной группе. Это разъединение. Я сопротивляюсь, хочу устранить систему «ярлыков», придумать, как от нее отказаться.

Вот я предлагаю другим говорить про меня «он». Что они чувствуют, когда видят перед собой феминного человека и говорят о нем «он»? Про что это? Когда ты предлагаешь назвать себя местоимением мужского рода, у людей случается когнитивный диссонанс. Некоторым становится интересно, дальше у нас случаются любопытные беседы о том, как язык связан с ожиданиями, как реальность находится в сцепке с лингвистическим требованием определиться, кто ты — мужчина или женщина. Если ты не определяешься, то все разваливается. Потому что в языке нет пространства для отклонений. Мне очень интересно наблюдать за тем, как все это функционирует. Хотя трансгендерного перехода я не делал. У меня нет опыта, через который проходят такие люди.

— То есть твоя потребность в квире — идеологическая, а не физиологическая.

— Абсолютно точно.

— У тебя лично нет дискомфорта из-за того, что физиологически ты женского пола?

— Сейчас я живу в Швеции. Очень много людей здесь выглядит так же, как и я. В Белоруссии девушки выглядят по-другому, сидят на диетах, они одержимы своей внешностью. Дискуссии про телесность с ними не получается, им важно соотносить себя со стандартом, поскольку для них это связано с их социальным статусом.

Но, хотя я называю себя в мужском роде, в консервативном пространстве, где люди живут с очень четким распределением ролей между женщинами и мужчинами, для меня политически важно солидаризироваться с группой женщин. И говорить о том, что у меня есть опыт женской социализации.

В подростковые годы я сам сталкивался с фэт-шеймингом и думал: «Ох, надо бы похудеть». Тогда я испытывал гендерный дискомфорт, и это как раз история про женскую социализацию. Как только отпали эти вопросы, у меня исчез колоссальный кусок тревоги. Но я знаю, что куча людей живет с ней каждый день. А если ты постоянно живешь с тревогой, имеющей отношение к твоей физиологии, у тебя не остается времени на другие вещи.

— Ксения Собчак преуспевает в фэт-шейминге.

— Да, это все о том, что прогрессивные силы на самом деле не очень-то прогрессивны. Сегодня меня связывают с моим телом абсолютно комфортные отношения. Для меня важно говорить, что то тело, которое у меня есть, — мое, я ничего не собираюсь с ним делать. И если у людей возникают вопросы — это про них, а не про меня.

При этом важно понимать, что, когда я говорю о себе «он», я ни в коей мере не солидаризируюсь с мужским полом. Я выступаю против токсичной маскулинности и всех связанных с ней стереотипов. Я восхищаюсь тем, что в Швеции отношение к маскулинности сильно трансформировалось. Здесь мужчина спокойно скажет тебе, что, конечно же, он не против делить домашние обязанности, брать на себя их часть. Ему очевидно, что он должен. Но это совсем не очевидно мужчинам в других странах.

— Как ты оказался в Швеции? Расскажи про свой путь из Белоруссии сюда.

— Я родился и вырос в Минске и долгое время жил в либеральной среде. Мои родители — врачи, мама получала дополнительную специализацию в гинекологии. В семье мне ничего не навязывали, высоко ценили образование. Когда я был подростком, мама обсуждала со мной согласие на секс, его безопасность, менструации… Я много читал, волонтерил в разных организациях. Мне казалось, что все живут в таком же принимающем контексте, где есть ресурс развиваться и помогать другим. Но сильным негативным опытом стал минский лицей. Там я увидел, как люди сталкиваются с предъявленными ожиданиями, а когда они не справляются с ними, им отвечают агрессией и насилием.

После лицея я поступил в Белорусский государственный университет на факультет философии и социальных наук. На первом курсе написал курсовую работу, посвященную гендерным стереотипам. Моя первая научная руководительница предложила на консультации: «Давайте посмотрим социальную рекламу и поговорим, как можно укреплять в ней образы мужчин и женщин». Я возразил: «Это же противоречит тому, что я говорю». Она ответила: «Вы понимаете, что сейчас не до критики. Институт брака разрушается. И мы должны думать, как снова свести вместе мужчин и женщин». В следующий раз мы увиделись, когда я сдал работу. Она поставила мне низкую оценку, потому что я на ее консультации больше не приходил.

— В Белорусском государственном университете имеют представление о гендерной теории?

— Надо сказать, что моя кафедра очень разнообразна. Там были люди, у которых был опыт обучения в европейских университетах, они были намного прогрессивнее. Но термин «гендерная теория» в моем университете никто не произносил ни разу.

Потом по студенческому обмену я впервые уехал в Швецию на семестр. Тут-то со мной все и приключилось. Если в нашей университетской библиотеке было две книжки, имеющие хоть какое-то отношение к гендеру, то в Лундском университете меня провели в зал размером со всю нашу библиотеку, посвященный гендеру. Швеция стала для меня новым и очень ярким опытом. Отсюда мною вынесено было само слово «квир». Я увидел в квир-теории способ анализировать все вокруг, главный вопрос квир-теории — что такое норма и должны ли мы ей следовать. Когда я вернулся после семестра в Швеции домой, сперва мало кому было интересно говорить со мной на эти темы.

— И что ты стал делать?

— Написал статью в белорусский проект Make Out: это журнал про гендер и сексуальность. Съездил на тренинг «Как работать с молодежью на темы гендера». Оказалось, что я знаю все, что там говорили, и даже больше. Тогда мне стало ясно, что я могу разговаривать про это с другими людьми. Я подумал, что нужно провести воркшоп. В 2014 году на первый же воркшоп пришло сорок человек, хотя всем нужно было объяснять, что гендер — это не синоним слова «пол», а домашнее насилие — это часть гендерной проблематики. Позже, когда я проводил такие встречи, многие приходили уже подготовленными.

— Но все-таки ты вернулся в Швецию, теперь уже в магистратуру Стокгольмского университета…

— Именно.

— Ты участвовал в квир-движениях и в Стокгольме, и в Минске. На твой взгляд, как чувствуют себя квир-люди в Швеции и в Белоруссии?

— Мне кажется, основная разница — в безопасности и в пространстве для дискуссии. Если в Минске каждый раз, когда я квирую, я морально готовлюсь к тому, что люди могут отреагировать агрессивно (хотя это тоже часть коммуникации про гендерную норму), в Стокгольме для меня это про любопытство со стороны других: «Ой, ты квируешь, и как это тебе?»

Конечно, мой круг знакомых в Стокгольме сам по себе далек от нормативности. Поэтому дискуссии, которые я веду, больше про политическое, про то, как квир с этим политическим связан. По моим ощущениям, в Стокгольме даже человек вне нормы может никому ничего не доказывать, не отвоевывать право на существование. В Минске это привилегия, доступная далеко не всем.

Меня восхищают и завоевания транс-людей в Швеции. В России и Белоруссии в процедуру коррекции пола сильно вовлечено государство. Для того чтобы в Белоруссии начать процедуру коррекции пола, нужно обратиться к участковому психиатру. Он принимает решение.

Большинство трансгендерных людей знают, какую историю хочет услышать государственная медицина. Поэтому рассказывают следующее: «С детства я играл только с куклами и носил розовое». Психиатру важен понятный ему язык стереотипов. Несмотря на то что многие цис-женщины не играли с куклами и розового не носили.

Версия «я не ощущаю себя ни мужчиной, ни женщиной, но мне бы хотелось принимать гормоны, чтобы у меня была грудь» не подойдет. Вы либо женщина, либо мужчина. И это очень большая проблема, потому что многим трансгендерным людям не нужна операция по смене вагины или пениса. Для многих результат, которого они хотели бы от своей телесности, достигается уже на этом этапе. После полугода приема гормонов у большинства людей пропадает гендерная дисфория, психологически они чувствуют себя безопаснее и комфортнее, их тело выглядит в соответствии с их ожиданиями. И, казалось бы, можно здесь и прекратить, но нет: в России и Белоруссии невозможно сменить документы, если вы не прошли через хирургическую коррекцию пола. Психиатр должен поставить медицинский диагноз, который в Белоруссии и в России сегодня называется «транссексуализм». Получается, что государство открывает вам вход в сферу медицинских услуг по изменению вашего тела только после того, как оно сочтет вас психически нездоровым. В Швеции информация о том, что вы состоите на учете в ПНД, не разглашается работодателю. А в Белоруссии, если ваш работодатель сделает запрос, состоите ли вы на учете, ПНД непременно подтвердит этот факт.

У меня есть хороший знакомый в Белоруссии, который пришел на собеседование на должность копирайтера. «Вот мое портфолио, то-се». Работодатель берет документы, видит в паспорте женский пол и говорит: «А что это у вас такое, ну-ка давайте объяснимся. Трансгендерный человек? Нам такие не нужны, вы же испортите нам всю корпоративную культуру».

До 80-х годов процедура коррекции пола для трансгендерных людей подразумевала стерилизацию. И это до сих пор существует в России. Государство лишает людей репродуктивных прав — не очень понятно, на каком основании. В Швеции добились отмены этого.

— Ты как-то определяешь свою ориентацию?

— Я принадлежу к ЛГБТ. Но я не лесбиянка. Наверное, если бы мне сказали, что мне нужно как-то определиться в ЛГБТ-спектре, меня бы это сильно разозлило. Я повторюсь, что для меня основная практика — это попытки ухода от слов, которые закрепляли бы меня в одном конкретном месте. Я говорю, что солидаризируюсь с ЛГБТ. Очевидно, что какие-то мои сексуальные практики могли бы попасть в тот или иной его раздел. Но закрепиться в каком-то одном определении для меня неверно.

— На тебя случаются нападки — в жизни, в сети?

— В Белорусском университете я боялся нападок, у меня не было ресурсов, чтобы справляться с агрессией. В одном консервативном паблике недавно опубликовали мое интервью. В комментах многие называют меня «лесбиянкой». Не потому, что я пощу фото с партнершами. А потому, что делают вывод, что с феминисткой не будет связываться ни один нормальный мужчина. Другие бездоказательно считают, что я — трансгендер, совершивший переход. Третьи обзывают «членодевкой» и думают, что я притворяюсь женщиной, чтобы провести гетеросексуальных мужчин, поймать их в ловушку своей женственности, чтобы они стали «п*дорами». В общем, люди не могут разобраться, какой ярлык ко мне прикрепить.

Сейчас для меня очевидно, что то, что предлагает квир, — это проект новой утопии. Для меня важно, чтобы моя идентичность оставалась процессом поиска себя.

Понравился материал? Помоги сайту!