Алтарь Победы

Через год с небольшим, в сентябре 2019-го, исполнится восемьдесят лет со дня начала Второй мировой войны. Некоторые страны-участницы до сих пор выставляют исторические претензии друг другу, сопряженные с текущей политической повесткой. Однако только в России та война — и в степени все возрастающей — является важнейшим, стратегическим ресурсом актуальной политической пропаганды; источником морального капитала, «легитимизирующего» право государства на внешнюю и внутреннюю агрессию, на пренебрежение человеческой жизнью.

Такой феномен затруднительно объяснить исключительно в плоскости социального и политического. Священная война и Победа — объекты насчитывающего десятилетия культа, который вполне можно назвать светской религией. Этот культ апеллирует именно к вере и поклонению, он внерационален и в этом смысле находится в глубоких противоречиях с памятью, историей, хотя якобы им служит.

* * *

В чем различие между человеческим и надчеловеческим, сакральным отношением к погибшим воинам?

В человеческом измерении главный долг живых перед павшими — не гигантские монументы, музеи и произведения о героизме.

Главный долг — достойное захоронение как единственное и последнее, что можно сделать для покойника. На этом держится цивилизация: не случайно главным шагом «в культуру» для доисторических людей считается не утилитарное, а церемониальное отношение к мертвым. Люди — это те, кто хоронит своих, не считаясь с затратами и не ища себе оправдания в трудности задачи.

Достойное, личное захоронение — это опора, на которой держится индивидуальная память; знак ценности этой памяти, ценности единственной человеческой жизни.

Казалось бы, советская культура все это признавала. Вот, например, военные стихи Константина Симонова:

Опять мы отходим, товарищ,
Опять проиграли мы бой,
Кровавое солнце позора
Заходит у нас за спиной.

Мы мертвым глаза не закрыли.
Придется нам вдовам сказать,
Что мы не успели, забыли
Последнюю почесть отдать.

Не в честных солдатских могилах,
Лежат они прямо в пыли,
Но, мертвых отдав поруганью,
Зато мы живыми пришли.

Не правда ль, мы так и расскажем
Их вдовам и их матерям:
Мы бросили их на дороге,
Зарыть было некогда нам…

Казалось бы — признавала. Но на деле отчасти невольно, отчасти осознанно совершилось величайшее предательство по отношению к павшим красноармейцам, многие из которых так и не обрели «честных солдатских могил».

Метафизический ужас оставленности во тьме беспамятства, «стирания» человека с удивительной силой передал замечательный Александр Твардовский в своем знаменитом стихотворении:

Я убит подо Ржевом,
В безыменном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете.

Я не слышал разрыва,
Я не видел той вспышки, —
Точно в пропасть с обрыва —
И ни дна, ни покрышки.

И во всем этом мире,
До конца его дней,
Ни петлички, ни лычки
С гимнастерки моей.

Я — где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я — где с облачком пыли
Ходит рожь на холме;

Я — где крик петушиный
На заре по росе;
Я — где ваши машины
Воздух рвут на шоссе;

Где травинку к травинке
Речка травы прядет,
Там, куда на поминки
Даже мать не придет.

Ни петлички, ни лычки… Даже солдатские знаки различия, последнюю мету личности, уничтожила смерть.

Никто в нигде, в неопределенной области посмертия, там, где обретаются неприкаянные души. Вызволить человека из этого плена, вернуть ему имя и судьбу — непременный долг всех живущих, обязанных жизнью погибшему.

На словах все это декларировалось: никто не забыт, ничто не забыто. На деле само устройство власти, общества и армии обрекало множество ушедших солдат на забвение. Исследователи до сих пор спорят о количестве пропавших без вести солдат и офицеров, но в любом случае речь идет о миллионах человек. А подавляющее большинство учтенных, опознанных покойников лежит в общих могилах.

Административно-политический механизм, эту «машину забвения», создавшую примат коллективной памяти над личной, нужно рассмотреть во всех подробностях.

21 декабря 1939 года Народный комиссариат обороны ввел в войсках красноармейскую книжку и смертный медальон. В июне 1940-го, после Финской войны, и медальон, и книжка были отменены. 15 марта 1941 года медальон был введен снова.

«Практически весь 1941 год военнослужащие оставались без медальонов, о чем не менее убедительно свидетельствуют итоги поисковых работ. В поисковой практике весьма редко владельцы найденных медальонов учтены погибшими или пропавшими без вести в 41-м. Главная причина этого — подавляющему числу военнослужащих медальоны еще не выданы. Положение дел исправилось только со стабилизацией фронта и восстановлением заводов и фабрик», — пишут авторы сайта «Поисковое движение России».

7 октября 1941 года была введена красноармейская книжка — в дополнение к медальону. 17 ноября 1942 года медальон был отменен — с объяснением, что достаточно красноармейской книжки (которая сделана из бумаги и очень легко приходит в негодность).

«В итоге опознавательные медальоны более или менее регулярно выдавались в течение неполного 1942 года. А война, как известно, продолжалась четыре года», — резюмируют авторы.

Добавим, что в немецкой, американской, английской армиях использовались металлические солдатские жетоны, практически не подверженные порче.

Таким образом, с самого начала войны были созданы все предпосылки для того, чтобы множество солдат остались впоследствии неопознанными, безымянными.

Официально в Красной армии существовало «Положение о персональном учете потерь и погребении погибшего личного состава Красной Армии в военное время», утвержденное 15 марта 1941 года. Братские могилы для солдат были предписаны этим самым «Положением».

Согласно документу, похоронная команда, составленная из бойцов части, должна была захоронить погибших, пронумеровать могилу и составить книгу погребений, где указывалось место конкретного солдата в захоронении. Впоследствии такое захоронение реорганизовывалось в воинское кладбище и по акту сдавалось представителям местных властей.

На практике же во время ожесточенных оборонительных боев, отступлений, «котлов» хоронили тут же, на поле боя, в траншее, воронке — или не хоронили вообще.

«Главной задачей похоронных команд был сбор оружия и солдатского обмундирования для повторного использования. Раздетых бойцов сбрасывали в ближайшие воронки или оттаскивали от дорог в кусты», — пишет автор на одном из сайтов поисковой тематики.

«Порядок погребения при захоронениях такого рода не соблюдался, список не составлялся. В этих случаях бойцы и командиры Красной Армии числились по армейским документам либо без вести пропавшими, либо погребенными без указания места захоронения. Информация о таких захоронениях, как правило, не документировалась. Основные сведения о них — это воспоминания участников и очевидцев их создания. Понятно, что сведения эти легендарны и в целом крайне скудны», — рассказывает исследователь Марина Сафронова.

Позволим себе и дальше процитировать замечательную статью Сафроновой в газете «Псковская губерния» (№№ 43—44, 2011 год):

«18 февраля 1946 года Совет Народных Комиссаров СССР принял постановление № 405-1650 “О взятии на учет воинских захоронений, о благоустройстве и сохранении братских могил и захоронений бойцов и командиров Красной Армии, партизан и партизанок Великой Отечественной войны”.

В постановлении военным отделам комитетов партии, местным Советам предписывалось до 1 июня 1946 года взять на учет все имеющиеся на подведомственной территории воинские захоронения и до 1 августа 1947 года принять меры по их благоустройству.

Основные затраты — финансовые, людские — ложились на плечи местных Советов. Тяжелее всего приходилось на территориях, разоренных войной, там, где долгое время шли ожесточенные бои и, как следствие, были тысячи захоронений.

На нынешней Псковщине (в 1946 году это территория Псковской и Великолукской областей) после окончания войны осталось 175 воинских кладбищ, 5417 братских могил и 11 558 индивидуальных воинских могил.

К сожалению, из-за поверхностной оценки масштаба работ, состояния воинских захоронений, их количества были определены нереально малые сроки работ по благоустройству захоронений. К тому же эти работы были довольно слабо подкреплены и материально, и организационно. Поэтому результат работ по благоустройству был предсказуемым.

На местах под благоустройством понималось не только приведение захоронений в более-менее достойный вид, но и перезахоронение из существующих могил в новые, т.е. укрупнение могил.

При укрупнении, естественно, мелкие составляющие ликвидируются, а следы от них и вовсе исчезают.

Уровень работ по перезахоронению погибших был крайне низким. В результате захоронения частично остались по-прежнему безымянными, многие были просто срыты, запаханы, разрушены или перенесены не полностью. Но в отчетах эти захоронения числились “перенесенными”. На самом же деле на новое (укрупненное) захоронение просто переносились фамилии (но не останки). Правда, некоторые захоронения все же были перенесены. Вопрос: какие и до какой степени?

Теперь очень трудно определить, как на самом деле поступили с тем или иным захоронением. Необходимой документации — старых книг учета захоронений, актов сдачи захоронений военными похоронными командами, новых документов со сведениями о переносах могил, перезахоронениях, схемами захоронений — нет нигде. Или ее не было, как чаще всего бывает в отечественной практике, или она была просто уничтожена за ненадобностью или утрачена».

Советское искусство много сделало для того, чтобы оправдать братскую могилу как отдельный и точный похоронный жанр. «Здесь нет ни одной персональной судьбы, все судьбы в единую слиты», — пел даже фрондирующий Владимир Высоцкий.

Вынужденный отказ от «персональной судьбы» (вы помните, что в советском языке слово «персональный» носило негативный оттенок: «персональная машина», «персональная пенсия» вызывали подозрения — здесь какой-то блат) преподносился как дело благое, как собственный выбор мертвецов.

Конечно, в ходе войны и после нее СССР переживал невиданную разруху, и попечение о мертвых по понятным причинам уступало место попечению о живых. Но все-таки страна, способная к мобилизационным проектам вроде выхода в космос или освоения целины, наверняка могла — не в сороковые, так в пятидесятые — вскрыть братские могилы и по возможности устроить персональные захоронения.

Этому препятствовало только одно. И это «одно», я думаю, было решающим. Миллионы личных могил невозможно спрятать. Они стали бы частью ландшафта в любом месте страны. И с ужасающей ясностью показали бы, какая цена уплачена за Победу. Сколь трагична Победа по сути своей.

Поэтому погибших солдат и «упаковывали» под стелы со звездочками — чтобы никто не видел, сколько их.

И еще потому, что индивидуально похороненный солдат принадлежит родным, он больше не в посмертном «героическом строю», его затруднительно использовать в целях идеологии. Огромная нерасчлененная масса людей, пребывающих в утробе земли, как бы не родившихся для собственной смерти, навечно мобилизованных, — великий ресурс для тех, кто будет говорить от их имени.

Каждая братская могила сама по себе — потенциально место не памяти, ибо нельзя помнить скопом, но культа; культа, потому что не выполнен цивилизационный долг, люди смешаны в смерти, упокоены грудой, и это автоматически отбрасывает нас в пространство архаики, в древние культурные слои, в миф, где человек еще не осознавался как отдельность, был частью бессловесной массы и только герои, особые существа, наделялись индивидуальностью.

Обратимся снова к Твардовскому.

Я — где крик петушиный
На заре по росе;
Я — где ваши машины
Воздух рвут на шоссе;

Где травинку к травинке
Речка травы прядет,
Там, куда на поминки
Даже мать не придет.

Великие стихи — если их оборвать. Но дальше сам Твардовский сбивается на идеологически выверенную речь: вставало из-за нашей спины пламя кузниц Урала… Чтоб за дело святое, за советскую власть…

Два человека писали. Один — поэт, второй — стихотворный публицист.

Поэзия, драма закончились. Началась пропаганда. Мертвый солдат произносит идеологически правильные вещи.

Живым заткнули рот. А мертвые получили право «говорить» — стали идеологическими «медиумами», которым можно приписать любые изречения. И мы еще вернемся к этому сюжету.

* * *

Читатель, возможно, задастся вопросом: а как можно было сделать иначе? Ответ есть. Он был дан Соединенными Штатами Америки. Я буду писать об опыте США не затем, чтобы подчеркнуть превосходство американцев. Просто в данном случае действия американских властей действительно показывают, как можно действовать, если единицей отсчета является человек, его память и достоинство.

14 августа 1945 года с капитуляцией Японии закончилась Вторая мировая война. 15 августа президент США Трумэн издал указ, назначающий на новую должность генерала Омара Брэдли.

Главком Сухопутных войск США на европейском театре, Брэдли для Америки — примерно как для СССР Жуков или Рокоссовский. Легендарная личность (в его честь названы боевые машины пехоты, сегодня стоящие на вооружении армии США). Тот, кто командовал американцами в схватках с немцами.

15 августа он стал главой управления президентской администрации. Управления по делам ветеранов.

Великий жест: ты, отправлявший людей на смерть, разменивавший дивизию на дивизию, теперь отдашь свой долг — живым, тем, кто был ранен, искалечен. Долг генерала — солдатам.

Представляете, если бы в тот же день, 15 августа, Рокоссовский, Жуков, Василевский, только что принявший капитуляцию Квантунской армии Японии, Конев — любой из них, маршалов, был назначен на аналогичный пост в советском правительстве? Какое значение это имело бы для страны?

Но этого не было.

Брэдли отвечал за живых участников войны. В 1944 году в США был принят документ под названием The Servicemen's Readjustment Act. Readjustment — переход в гражданское состояние после военной службы. Действие акта распространялось на 17 миллионов ветеранов, получивших право на займы для открытия бизнеса, выплату годового пособия по безработице, выплаты, покрывавшие затраты на обучение в университетах и других образовательных учреждениях.

По статистике на 1956 год 2,2 миллиона ветеранов использовали право на обучение в вузах, 5,6 — на участие в разных образовательных программах. Считается, что акт положил начало зарождению американского среднего класса и как инвестиция в человеческий капитал заложил основы долговременного экономического роста.

Лоббистом ветеранских интересов и выступал Брэдли.

Важно заметить, что и в СССР был принят ряд актов в поддержку семей погибших и ветеранов (ветеранов насчитывалось около 35 миллионов). Советские потери были многократно больше, и экономическое положение страны было значительно хуже. Семьям погибших и инвалидам простили недоимки, освободили их детей от платы за обучение, обязали выдавать им ссуды на строительство, выделять пайки, жилплощадь. Возможно, в финансовом смысле в рамках сталинской системы это был максимум. Но даже если и так, то остается еще нравственный смысл создания самого Управления по делам ветеранов и назначения Брэдли — служение тем, кем ты командовал. Такого морального урока мы не получили.

Два других американских генерала — Джон Першинг и Джордж Маршалл — отвечали за погибших солдат.

Еще с Первой мировой в структуре американского правительства существовала ABMC, American Battle Monuments Commission — Американская комиссия по военным монументам, если переводить дословно. До 1948 года ее возглавлял главнокомандующий времен Первой мировой Джон Першинг (помните это слово — название американских тактических ракет, размещенных в Европе?). В советской табели о рангах это, например, Буденный или Ворошилов.

После его смерти в 1948 году на пост заступил Джордж Маршалл, бывший главнокомандующий всеми силами США во Второй мировой войне.

На деятельности ABMC нужно остановиться подробнее, поскольку она тесно связана с деятельностью другой службы — AGRS, American Graves Registration Service, Службы регистрации военных захоронений.

Созданная в годы Первой мировой и находящаяся под началом генерал-квартирмейстера армии США, AGRS была (и остается) особой армейской службой, отвечающей за учет потерь, опознание и захоронение. То есть в американской армии была возможность не отвлекать войска на похоронные процедуры, предоставив это специально обученным людям. Три взвода AGRS шли с войсками первой волны десанта в Нормандии. На третий день пляжи, где американцы понесли тяжелейшие потери, были очищены от трупов.

В составе подразделений AGRS существовала специализация: одни занимались сбором тел, другие — начальной идентификацией. С неопознанных тел снимались отпечатки пальцев, по возможности — слепки зубов; записывались показания солдат, могущие пролить свет на тайну личности убитого, и закапывались в бутылке или фляжке вместе с телом. Отдельно сохранялись в архиве личные вещи.

Особенность работы AGRS заключалась в том, что эта служба не рассматривала захоронения военного периода как постоянные. Все захоронения считались временными.

Почему?

После войны, как это уже было в Первую мировую, правительство США начало программу под названием The Return of the World War II Dead Program, в грубом переводе — «Возвращение наших мертвых». Составлялись карты, где отмечались места крушения военных самолетов, бывшие поля сражений исследовались в поисках отдельных могил, вскрывались временные захоронения военных лет.

Ответственной за программу службой армии США была AGRS. Семья каждого погибшего солдата получила брошюру о программе, которая начиналась словами:

«Наши американские погибшие во Второй мировой войне лежат, похороненные на кладбищах в каждом уголке земного шара. Поскольку эти военнослужащие и граждане отдали свои жизни за свою страну, правительство считает, что их родственникам принадлежат право и честь решать, где эти храбрецы должны найти последний покой. Правительство желает выполнить все возможные пожелания родственников — без различий по рангу, расе, вере».

Программа действовала до 1951 года. За это время 171 тысяча останков была отправлена в США. 97 тысяч, согласно желанию родственников, были захоронены на постоянных военных кладбищах за рубежом.

Да, эти потери несопоставимы с теми, что понесла Красная армия. Но нужно учитывать, что все театры военных действий США находились за океаном — Атлантическим или Тихим; американские солдаты погибали в Европе — и на островах, отделенных друг от друга сотнями или тысячами километров; с точки зрения логистики задача была очень сложной и очень затратной. Добавим, что каждому — каждому!!! — погибшему солдату гарантировались воинские почести при повторном погребении.

Более 13 тысяч человек работало шесть лет, программа стоила 163 миллиона долларов в тогдашних деньгах, то есть как минимум 1,6 миллиарда в нынешних. Через центральные лаборатории, куда доставлялись останки, была подтверждена либо установлена идентичность более 280 тысяч погибших. Идентификационная работа продолжается до сих пор — за счет средств армии США; армия, а не добровольческие поисковые отряды, как у нас, по-прежнему разыскивает и хоронит своих солдат, периодически подвергаясь критике общественности за то, что работа ведется слишком медленно.

ABMC, комиссия по военным монументам, действует до сих пор. В ее ведении находятся постоянные кладбища, созданные AGRS: она поддерживает захоронения в надлежащем состоянии. ABMC имеет статус федерального агентства и тратит средства бюджета США.

Итак, американские погибшие солдаты были индивидуально возвращены семьям; статистические данные показывают, что практически каждому было заказано личное надгробие (с учетом взаимодействия с Союзнической комиссией по захоронениям было заказано более 350 тысяч известняковых могильных камней). Надгробия учитывали вероисповедание погибших — иудеев, к примеру, хоронили под шестиконечной звездой.

Так работает — или вынуждена работать — власть в стране, где она контролируется избирателями. Тоталитарная власть, не ответственная ни перед кем, может позволить себе свалить солдат в братские могилы и возвести эту «братственность» в особую посмертную доблесть; «обобществить» покойников, заместив реальные могилы кенотафами, символическими погребениями.

* * *

Примечательно, что при Сталине ясно выраженного культа священной войны и Победы не существовало. На этих понятиях основывался национальный подъем непосредственно во время войны, но сразу же после нее они были отведены на задний план.

9 февраля 1946 г. по радио Сталин сказал: «Говорят, что победителей не судят, что их не следует критиковать, не следует проверять, — это неверно. Победителей можно и нужно судить, можно и нужно критиковать и проверять — меньше будет зазнайства, больше будет скромности». В это время уже возобновились репрессии против военачальников.

Уже в 1947 году День Победы не праздновался, так продолжалось до самой смерти Сталина. В том же году были отменены выплаты за ордена и медали — ветеранам указали их место.

Первые военные памятники, скромные обелиски в деревнях, были исключительно частным делом; государство на централизованном уровне этим не занималось.

Сталин, Верховный главнокомандующий, не принимал Парад Победы, поставив вместо себя маршала Жукова. Сталин практически не носил орден Победы и мундир генералиссимуса.

В стране в то время был другой культ — культ самого Сталина.

Вся история СССР, особенно в сталинскую эпоху, наполнена религиозными аллюзиями и параллелями. О том, что большевизм — новая религия, писали еще в первые годы его становления. Сталин, Отец народов, многократно уподоблялся земному богу.

Однажды я шел Арбатом.
Бог ехал в пяти машинах.
От страха почти горбата,
В своих пальтишках мышиных
Рядом дрожала охрана.
Было поздно и рано.
Серело. Брезжило утро.
Он глянул жестоко, мудро
Своим всевидящим оком,
Всепроницающим взглядом.

Мы все ходили под богом.
С богом почти что рядом.

Эти стихи Бориса Слуцкого — лишь один пример из множества, которое можно собрать. И, что важнее, мы должны понимать: здесь идет речь не об удачной метафоре, не о рискованном сближении понятий.

Люди, «рекрутированные» Сталиным в историю, наделенные новой советской идентичностью, действительно верили в него как в сверхъестественное начало жизни: он «сотворил» их для нового бытия.

Но было и другое: бессилие человека перед жуткой, иррациональной, безжалостной властью, вызывающее религиозные чувства еще более архаичные, заставляющее обожествлять власть в лице ее носителей. Если Бог — владыка жизни и смерти, дарующий и забирающий жизнь по своему изволению, то Сталин действительно был божеством.

И когда Сталин умер, очень многие чувствовали ницшеанское «умер Бог» — тому есть множество документальных свидетельств в воспоминаниях.

В этом контексте интересно посмотреть на Никиту Хрущева, разоблачившего «культ личности», посмертно свергнувшего Сталина с небес, как на богоборца ХХ века; богоборца и одновременно — парадокс — религиозного реформатора; такая точка зрения очень многое объясняет в нем самом и в его действиях.

Любой тоталитарный режим нуждается в сверхъестественной легитимации, ибо не может получить ее обычным, демократическим путем. Для сталинского СССР легитимацией во многом был сам Сталин.

Он умер. Осталась зияющая пустота в метафизической картине мира. И эту пустоту нужно было чем-то заполнить. Новым богом никто уже стать не мог. И оказалось, что в пространстве сакрального есть только одно явление, сопоставимое с ним: Победа.

Послевоенный Союз самим ходом событий был назначен быть государством ветеранов, бенефициаров (в разных смыслах) Победы. Она его породила. И только ей он держался, она была и стержнем, и формой общности.

Ни одно государство в мире не стоит на фундаменте такой массовой национальной жертвы, на стольких смертях, случившихся в столь краткий срок. На таком количестве пролитой жертвенной крови, которого самого по себе хватило бы для возникновения внеисторического, архаического культа.

Индивидуальный, библейский в этом смысле культ исчез. Стал возникать культ коллективный, в большей степени языческий, предполагающий «места силы», иерархии посвящения, сонмы героев, особые мистерии… Культ огнепоклонников, обожествляющих Вечный творящий огонь войны и Победы.

Это только кажется, что благодаря прогрессу мы далеко от таких вещей. Война сама по себе была чудовищным выбросом архаики — и породила она в СССР нечто столь же архаическое по содержанию, только облеченное в современные культурные формы. Конечно, риторика о Победе, памяти, долге перед павшими была общей для всех победителей — вопрос только в градусе экзальтации, в сдвинутой границе между культурно-метафорическим и архаически-буквальным восприятием символов.

В пятидесятые-шестидесятые годы по стране массово начали загораться Вечные огни, возводиться исполинские монументы. Появилась временная ретроспектива по отношению к войне, ветераны состарились, стали пожилыми людьми, стариками, предками.

Возникла сложная система ритуальных взаимоотношений: в центре была Победа как женское рождающее начало, сменившее Сталина — Отца; Победа и дети, апостолы Победы, — живые и мертвые солдаты, герои, причем мертвые имели вес больший, чем живые.

Тот свет, вечность, откуда смотрят на день сегодняшний погибшие герои, которым живущие обязаны жизнью — что правда, — стали неотъемлемым элементом духовной реальности, породив удивительный сплав мировоззрений, который можно проиллюстрировать строками Константина Симонова, написанными в 1961 году:

Не попы, а мы, коммунисты,
Говорим, что душа бессмертна,
Если наше смертное тело,
Не страшась, мы сожгли в огне
На Отечественной войне.

Не похороненные по-человечески бойцы превратились в «Неизвестных солдат», в сакральные фигуры; религия Победы, обращенная в прошлое, объявляющая делом всех и каждого поддержание ушедших предков в тонусе вечной жизни, — в клей, цемент государственности. Ее обслуживала огромная инфраструктура, сотни тысяч людей, — при том что собственно история войны как наука и как реальность памяти оставалась практически в забвении, в ничтожестве.

Трагическая жертва народа стала жертвой сакральной. У культа появились свои жрецы — люди искусства; возникло состязание талантов и самолюбий, началось соревнование в производстве героев и символов. При этом частная память о войне фактически не была представлена в общественном пространстве.

Да, в больших количествах были опубликованы генеральские мемуары. Да, на роль частной памяти претендовала «лейтенантская проза». Но тут, во-первых, были цензурные рогатки, во-вторых, это все-таки художественные произведения, то есть речь велась от имени искусства, некой «инстанции».

Реально существующие ветераны, носители памяти, были замещены сочиненными личностями; сама собой возникла фигура Автора, бога мгновения, проницающего пространство и время, посещающего, как ангел, людей в их последний час, чтобы откинуть смыкающиеся покровы и капнуть в смертную чашу нектар патриотического волхвования.

Результат всем знаком: эти тексты, отличающиеся лишь именами и географическими названиями, сами собой перетекали из газеты в газету, из книги в книгу.

«Истекая кровью, Дуся доползла до подруги и, умирая на ее руках, прошептала: “Передай моей маме, подругам и товарищам, что я умираю за Родину, за родной Сталинград”».

«Ворвавшись во вражеский блиндаж, Юдаев схватил первого гитлеровца за горло, а на него набросилось более десяти фашистов. В неравной схватке погиб отважный воин Юдаев. Умирая, он успел крикнуть: “Прощайте, товарищи! Держитесь, не отдавайте гадам ни клочка Сталинградской земли!”».

Беда заключается в том, что и разведчица Дуся, и солдат Юдаев были реальными людьми, погибшими страшной смертью, а из них после гибели сделали говорящие чучела, произносящие жалкие бумажные фразочки, которые ни крикнуть, ни прошептать невозможно, они и существуют только на бумаге.

Конечно, были тексты и много талантливее. Но не случайна горькая фраза из дневника Юрия Нагибина: «Маресьев ненавидит Полевого, Момыш-Улы — Бека».

Вот за это и ненавидели: за превращение мужественных людей в героев оперетки. За вынужденность обслуживать своей жизнью написанное чужим, взыскующим славы пером.

* * *

День Победы снова стал праздником, нерабочим днем, в 1965 году, уже при Брежневе. Примерно в это же время по местам боев стали открываться огромные мемориальные комплексы, главным из которых стал комплекс Мамаева кургана, открытый в 1967 году.

Память о войне стала предметом монументального искусства. Прежде небольшие сельские памятники, пусть зачастую «пустые», то есть хранящие лишь имена, а не останки, все-таки были близки людям; в них жила связь с местом, с обстоятельствами гибели, они были соразмерны человеку и не требовали от смотрящего каких-то особых, высокопарных чувств. В них были и горе, и печаль, и скорбь — не возведенные, так сказать, в степень абстракции, вызванные, хотя и с определенной долей условности, конкретными судьбами конкретных людей. Даже те, кто остался непохороненным, кто лежал безымянным в засыпанных траншеях, были осенены тихим светом этих памятников, похожих на маленькие сельские святилища; они как бы негромко благословляли округу, местность, невольно ставшую могилой, землю полей и лесов, хранящую прах погибших.

Гигантские абстрактные монументы, сопоставимые на тот момент размером только со статуями азиатских божеств, разорвали эту местную, тонкую связь.

По сути, монументальное искусство создало новый объект и нового субъекта памяти, переформатировало саму память в иной жанр: в поклонение.

«Здесь, на Мамаевом кургане, невольно замедляешь шаги, словно слушаешь чьи-то строгие слова: “Остановись! Земной поклон отдай! Ты стоишь на святой земле. Она святая от крови советских людей, защищавших каждую ее пядь”».

Это фрагмент из выступления студентки Лилии Киршиной на открытии Мамаева кургана.

На кургане, который во время Сталинградской битвы еще не был Мамаевым курганом, а был высотой 102, действительно шли тяжелейшие бои. Но не менее, а может быть, и более трудные схватки происходили на Лысой горе в южной части города. Однако выбор планировщиков пал на высоту 102 — и она стала священным местом, где земля святая от крови советских людей, а Лысая гора, где в земле не меньше смертного железа, осталась Лысой горой.

Курган как форму, как взывающее к древним чувствам основание монумента скульптор Евгений Вучетич выбрал еще раньше, когда ставил в Пятиморске скульптуру «Соединение фронтов»; там же он уловил эпический принцип создания подобных комплексов — выбор точки перелома в войне и создание ее образа: в Пятиморске встретились идущие с юга и севера клещи советских войск, окружавших армию Паулюса. Но пятиморский памятник не «выстрелил», а Мамаев курган — «выстрелил»: другой масштаб, другая художественная выразительность. В Пятиморске на пьедестале стоят солдаты, четверо бойцов, наделенных конкретными чертами, из замкнувших кольцо окружения армий; в Волгограде на пьедестал встала сама Победа, советская Ника, синкретичная фигура, абстракция во плоти.

По сути, новая «память» предлагала «помнить» уже не людей, а эпического масштаба события; стать участниками — наследниками эпоса, подняться на такую мнимую высоту взгляда, с которой якобы видна история как таковая.

В этом смысле интересно изучить устройство музея-панорамы «Сталинградская битва», открытого в 1982 году, на излете эпохи монументальности. Нижние ярусы музея, где выставлены экспонаты — оружие, документы, вещи, — находятся в полутьме, чтобы фотографировать, необходима вспышка. Это «вещный мир», необходимый, но недостаточный, чтобы передать правду о событии.

По мере подъема наверх по винтовым лестницам свет нарастает; и вот мы наверху, на «седьмом небе». Там, в высшей точке музея, располагается закольцованная панорама, остановленное время, единый день битвы, в который помещается и начало ее, и конец. Высшая правда доверена художественному высказыванию, а не документам и артефактам, не физическим свидетельствам; они профанны, они лишь предуготовляют к восприятию битвы как целого, как стянутых в единый узел времени, пространства и усилий духа.

Примечательно, что год спустя после открытия Мамаева кургана режиссер Озеров начал съемки эпопеи «Освобождение», которая по масштабу должна была стать новой «Войной и миром». Сценаристы приняли удивительное по своей хладнокровности решение — отрезать 1941 и 1942 годы, начать повествование с 1943-го, с битвы на Курской дуге: снимать только о победах.

Война превратилась в пиротехническое действо, в общие планы полей сражений, затянутых бутафорскими дымами; камера то ныряла вниз, в окопы, то поднималась на самый верх, в Ставку, где вежливый, добродушный Сталин советуется с генералами; навещала Тито в горах Югославии — мы уже подружились с Тито после разлада сталинских времен; снимала храбрых солдат Войска Польского — привет социалистической Польше; показывала двуличие Черчилля и наивную простоту Рузвельта, чувствующего в Сталине старшего.

Вот это и предлагалось «помнить» — разумные суждения верхов, героизм низов; общую спаянность жертвой как залог безальтернативности будущего.

…Но вернемся к Мамаеву кургану — как к примеру, как к одному из множества монументов. Здесь важно понять, что я не оспариваю необходимость почтить солдат, там погибших. Наоборот — мне кажется, что солдаты как раз потеряны в этом комплексе. Воинское кладбище убрано на задворки, за спину величественной статуи, оно не участвует в общем ансамбле, а как бы является дополнением к нему.

В этом комплексе, как и во многих других, нарушено соотношение между абстрактным и конкретным, между символическим и реальным — нарушено ровно в той степени, в которой людей не жалели ради Победы, не жалели ни при жизни, ни после смерти.

И, собственно, готовность оперировать художественными по своей сути образами, получившими статус неприкосновенных, сакральных, вместо того чтобы обратиться к памяти о конкретных людях, почувствовать великую жалость к отринутым, забытым, ненайденным, потратить силы на спасение от забвения всех погибших, и составляет главную, характерную черту культа.

Это все та же готовность видеть в человеке инструмент, средство; ровно поэтому культ не «видит» целые группы людей. Зимой 1942—1943 годов на переправах через Волгу погибло около сорока тысяч мирного населения; память о них — лишь маленькая мемориальная табличка на стене дома там, где переправы выходили на сталинградский берег, и мемориальная табличка на здании речного вокзала с указанием, сколько судов речфлота затонуло, — такое косвенное указание на то, что суда шли ко дну не пустыми… Эти погибшие не нужны культу Победы, он отвергает их как негодный к своему делу материал, опускает в беспамятство, вверяет вечно текущей Волге. Ему годны только те, чьи жизни можно положить на алтарь Победы, засчитать как жертву, что-то значащую на весах войны.

В начале девяностых культ едва не был разрушен: во множестве были напечатаны неподцензурные воспоминания солдат, обнаружен механизм создания мифа; выяснилось, к примеру, что 28 героев-панфиловцев были выдумкой военкора «Красной звезды» (это установила военная прокуратура еще в советское время). Маятник качнулся в сторону реальных людей, поисковые отряды в большем, чем в советский период, масштабе занялись поисками погибших.

Сегодня про 28 панфиловцев сняли фильм, министр культуры называет этот сюжет «святой легендой», апеллируя именно к риторике культа; «Бессмертный полк», задуманный, кажется, как попытка вернуть памяти о войне личностное измерение, вырождается в обязательное церемониальное действо, в котором портрет с лицом солдата — не более чем пиксель общей картины.

Почему?

Ровно потому же, почему культ вообще возник. Безальтернативная власть нуждается в консолидирующей основе, во внедемократических, сакральных ценностях, позволяющих связать людей на базисе прошлого, а не настоящего. А значит, трагическая жертва народа снова становится жертвой священной — но отнюдь не потому, что священна и ценна память о каждом погибшем.

Понравился материал? Помоги сайту!