Берлинский дневник Романа Должанского

Две недели накануне коронакризиса. Часть IV

текст: Роман Должанский
Detailed_picture© dronepicr

COLTA.RU завершает публикацию «Берлинского дневника» Романа Должанского. Этот цикл писался известным театральным критиком и куратором, заместителем художественного руководителя Театра наций в минувшем феврале — в дни репетиций спектакля «Фрекен Жюли» Тимофея Кулябина в Дойчес-театре, над которым Должанский работал в качестве драматурга. «Берлинский дневник» — это одновременно и хроника последних недель накануне локдауна, и репортаж из репетиционного зала, и театральный травелог, автор которого, один из самых тонких отечественных знатоков современной немецкой культуры, не только размышляет о буднях сегодняшнего Берлина, но и возвращается к собственным воспоминаниям разных лет. Первую, вторую и третью части цикла читайте здесь.

Четверг, 20 февраля

Утром, по дороге из дома в Дойчес-театр, я пересаживаюсь с U2 на U6 на станции «Штадтмитте». Перед ней на U2 — тихая станция «Моренштрассе», то есть «улица Мавров» (якобы именно на этой улице триста лет назад жил единственный на весь Берлин чернокожий). Красно-бурой мраморной облицовкой стен она напоминает некоторые станции московского метро. Говорят, это тот же мрамор, из которого нацисты собирались построить памятник победе Гитлера на месте затопленной Москвы. Потом его привезли-таки в СССР в качестве трофея и использовали в конце 40-х при строительстве новых станций метрополитена — уже как памятник победе над Гитлером. Во всяком случае, такую историю нам, советским школьницам, рассказывали в Берлине в 1981 году. «Моренштрассе» тогда называлась «Площадь Эрнста Тельмана» и была конечной — следующая, «Потсдамер-плац», находилась практически под стеной, дальше был Западный Берлин. А для нас, московских пионеров, его как бы не существовало вовсе.

На карте, которую нам дали, — она у меня до сих пор хранится в коричневом бумажном пакете вместе с черно-белыми фотографиями из той поездки — столица ГДР казалась приморским городом. Стена выглядела как береговая линия, за ней начиналась ровная пустота, однотонное серое море. Центр полугорода выглядел выпирающим на запад огромным полуостровом, и бульвар Унтер-ден-Линден, казалось, должен привести прямо к воде, к прибрежным Бранденбургским воротам. В реальности он упирался не в ворота и даже не в саму Берлинскую стену, а в заграждения, начинавшиеся на дальних подступах к бетонной границе с западными секторами города... Одним из главных событий той поездки стало посещение телебашни на Александерплац. Со смотровой площадки, устроенной в надетом на иглу шарике, хорошо просматривался, разумеется, и Западный Берлин тоже. Взгляд сам скользил по широкой улице под липами и легко перелетал через ворота, за которыми начиналось совсем не море, но громадный парк, а за ним — опять дома, дома, дома… продолжение города. «Там ничего хорошего, ребята, там люди страдают от несправедливости, — учителя строго вели нас к другим окнам, — не нужно туда даже смотреть». «Вот лучше поглядите сюда, как красиво все построено для трудящихся», — указывали они на кварталы блочных домов по обе стороны от прорезавшей город в восточном направлении Карл-Маркс-аллее.

© Роман Должанский

Лишь спустя много лет я узнал, что все те почти тридцать лет, что стояла стена, нынешняя U6, ведущая с юга на север под Фридрихштрассе, не прекращала работать. Жители Западного Берлина могли пересечь «полуостров» под землей, проехать через коммунистический Берлин — и оказаться вновь в Берлине Западном. На станциях, находившихся под Восточным Берлином, — в том числе «Ораниенбургер-тор», ближайшей к Дойчес-театру, на которой мне выходить, — поезда притормаживали, но не останавливались. Сверху входы на платформы были лишены опознавательных знаков и буквально замурованы. На некоторых станциях дежурили сотрудники гэдээровской службы безопасности. И восточные немцы, конечно, пытались проникнуть в туннели — через люки и подземные ходы. Многие из них погибли, потому что военным разрешали стрелять на поражение. Но некоторым удалось-таки сбежать именно через метро.

Кстати, метро в Берлине очень мелкое, и, когда идешь по улице, под которой проходят поезда, иногда не только чувствуешь легкое подрагивание под ногами, но и слышишь звук поезда… Это так близко, буквально под ногами. Метафора подсознания как подземки была буквально воплощена жизнью. Сколько же лет один мир не просто соседствовал с другим, опутанным колючей проволокой, но реально пересекал его, практически касался, едва ли не задевал — и двигался дальше. Под вами буквально на глубине пары метров ежедневно могли проезжать ваши друзья и родственники, но вы никогда не могли их увидеть. Хотя бы мельком, оглянувшись… Непостижимо.

* * *

В обеденный перерыв идем с Тимофеем на Нордбанхоф — Северный вокзал. Сам вокзал войну не пережил, теперь это просто станция S-bahn — городской электрички. В годы разделенного Берлина станция оказалась еще и туннелем между двумя частями города: южный вход остался в коммунистическом Берлине, а северный очутился в Берлине Западном. В переходах и пристанционных залах сегодня можно увидеть большую фотовыставку про транспортную систему времен Берлинской стены. На станции малолюдно, гулко и промозгло, призракам прошлого ничто не мешает.

Рядом с Нордбанхофом, на Бернауэрштрассе, — парк-мемориал, посвященный самой Берлинской стене. Часть ее специально сохранили, а там, где бетонной границы давно уже нет, из земли торчат ржавые металлические прутья — ровные, регулярно «высаженные» на участке в километр длинной и аккуратно заржавленные. Здесь туристов всегда немало (хотя на «Чекпойнт-Чарли» их еще больше, именно там принято делать фотографии на фоне надписи на четырех языках «Вы выезжаете из американского сектора»), стена приносит городу неплохой доход, ее маленькие осколки — ну или якобы ее — до сих пор хорошо продаются в сувенирных киосках. В парке на Бернауэрштрассе много поясняющих стендов, на которых можно прочитать разные драматические истории о временах разделенного города, о том, как возведенная за несколько часов в 1961 году граница разрезала Берлин по живому. Бернауэрштрассе, конечно, не единственный, но самый наглядный свидетель этого разреза: две ее стороны оказались в двух разных частях города.

Парк-мемориал, БернауэрштрассеПарк-мемориал, Бернауэрштрассе© Роман Должанский

Главный «экспонат» этого музея под открытым небом — остатки дома, который стоял буквально на границе: сам он остался на Востоке, но северный фасад его смотрел окнами на Запад. И эти окна в первые месяцы вынужденного размежевания стали буквально воротами к свободе — люди прыгали из них, рискуя жизнью ради того, чтобы сбежать из восточного сектора. Потом окна заложили кирпичом, а через какое-то время гэдээровские власти просто выселили всех из несчастного дома и разрушили его. Сейчас фундамент раскопан и накрыт щитами с текстами и фотографиями. Туристы (сегодня по преимуществу это молодежь из Испании) тихо и подавленно переходят от одного щита к другому. Свидетельства, что и говорить, жуткие и печальные. Но я вдруг понимаю, что для многих это уже довольно далекая история. И сами «раскопки», тщательно огороженные, законсервированные и музеефицированные, вдруг кажутся едва ли не античными развалинами. Они уже под приличной толщины «культурным слоем». Было — и прошло.

* * *

Вечером слушаю «Дон Жуана» в «Комише опер». Всегда в подобных фразах спотыкаюсь на глаголе — знаю, что правильно говорить и писать «слушаю», но я, человек без музыкального образования, оперные спектакли все-таки «смотрю»: тонкости дирижерской музыкальной интерпретации оценить я, честно говоря, не в состоянии, хотя не бросаю попыток научиться, а музыку помню в общих чертах — прежде всего, как полупросвещенный обыватель, по самым знаменитым мелодиям. Так что хожу в оперу именно как в музыкальный театр — смотреть на режиссуру и игру певцов. Люблю, получается, то, что многие меломаны презрительно называют «режоперой». Хотя, думаю, отличить хорошее пение от плохого я все-таки уже могу. Тонкости вокала — нет, а общий уровень, качество — надеюсь, что да.

В общем, для такого зрителя, как я, «Комише опер» — самый правильный оперный адрес в Берлине. Вальтер Фельзенштейн основал его в 1947 году именно как, в первую очередь, режиссерский музыкальный театр. Разумеется, с тех пор «разделение труда» между берлинскими оперными домами менялось и теряло значение много раз. Но, по моим представлениям, ни труппа театра, ни его оркестр ни в какие европейские «первые десятки» не входят. Это программно демократический театр: почтенная, родовитая опера тут сближается со своими легкомысленными родственниками — опереттой и мюзиклом и дружно живет с ними в одном доме. «Опера принадлежит народу» — в хорошем смысле, хотя в ГДР смысл этого слогана был идеологизирован.

Сцена из спектакля «Дон Жуан» в театре «Комише опер»Сцена из спектакля «Дон Жуан» в театре «Комише опер»© Monika Rittershaus

Здание «Комише опер» — живое свидетельство о прошлом веке. Когда-то это был Театр Унтер-ден-Линден, но к бульвару он повернут тылом, а зрители входят с параллельной Беренштрассе. В самом конце позапрошлого века здесь почти на полвека поселился Метрополь-театр, показывавший публике оперетты и эстрадные ревю. 20-е годы были его «золотым веком», но и при национал-социализме тут продолжали развлекать народ и по возможности старались быть подальше от политики — ну разве что всех евреев пришлось вычистить и со сцены, и из оркестра. Вторую мировую Метрополь-театр пережил, но здания лишился — театр был разрушен. Хотя не целиком: зрительный зал худо-бедно выжил. Аккуратно разбомбили. И теперь праздничный старинный зал «Комише опер» со скульптурами, балконами, позолотой и зеркалами «обстроен» со всех сторон некрасивой бетонной коробкой. Зрительское фойе, правда, чуть облагорожено явно посткоммунистическим дизайном.

Пока Метрополь-театр скитался по другим площадкам, его здание отдали Фельзенштейну. Потом за старой труппой «закрепили» Адмиралспаласт прямо рядом с вокзалом Фридрихштрассе. В середине 80-х в соседнем квартале отгрохали Фридрихштадтпаласт... И в объединенной Германии Метрополь не выжил — денег в Берлине не хватало, три оперных театра обескровили культурный бюджет, и Метрополем все-таки пожертвовали: в 1998 году труппу распустили и театр ликвидировали. Адмиралспаласт, нуждавшийся в реконструкции, решили приватизировать. Недавно, в середине нулевых, Метрополь-театр возродился там же, но уже как частное предприятие — каковым, собственно говоря, и должна быть концертно-эстрадная организация.

В «Комише опер» в этот вечер мне не повезло. Шел я на Герберта Фритча, поставившего «Дон Жуана». Спектакль не новый, 2014 года, а тогда как раз был разгар моды на Фритча — бывшего актера, принесшего на социально и концептуально озабоченную немецкую сцену яркие и пестрые клоунские костюмы, беззаботную (как минимум внешне) эксцентрику, ужимки и прыжки, гримасы и кувырки, в общем, все то, что ей было несвойственно (и что наказывалось критикой) уже много десятилетий. Фритча вдруг приняли с распростертыми объятиями, можно сказать, с коллективно-бессознательным вздохом облегчения — смотрите, оказывается, мы все это можем делать, и это не стыдно.

Но в «Дон Жуане» фритчевская костюмированная арлекинада, как мне показалось, не сработала. Поскольку спектакль старый, ограничусь констатацией. Тем более что Фритч, кажется, сам все понял. Ну или интенданты оперных театров поняли — и помогли понять режиссеру: его «хождение в оперу» ограничилось тремя постановками.

Пятница, 21 февраля

Все театры на свете похожи друг на друга. Или, чтобы так пафосно не обобщать, — все актерские сообщества. Казалось бы, всего четыре человека, но «роли» в коллективе проявляются очень быстро. Есть «приходящая» звезда местного масштаба — появляется только на репетиции своих сцен, благо это самая маленькая роль в пьесе; она ловит все на лету, спрашивает, есть ли замечания, и, услышав, что все отлично, удаляется с чуть надменной улыбкой. Есть дисциплинированная молодая актриса, которая пока хочет больше, чем может, но готова работать, пробовать, предлагать, просит замечаний и повторов; через три дня репетиций она кажется слабым звеном, а еще дней через десять оказывается опорой режиссера, его доверенным лицом и союзником замысла. Еще есть хороший молодой актер того типа, который я называю «приятель» — потому что другом он никогда не станет: сыграет, что скажут, постарается оправдать и хорошо выполнить любую задачу, но лишь помогает, никогда не возьмет ответственность на себя. Наконец, главный герой — уже средних лет, еще не «первач», но непременно им станет; голыми руками его не возьмешь, и доверие его следует долго запрашивать — пока что он во всем сомневается, задает бесконечные вопросы, сам регулирует дистанцию и очень любит, чтобы его все ждали, поэтому неизменно приходит на репетицию последним. Сегодня видел его утром в кантине: стоит в стороне, медленно отпивает что-то из пластиковой бутылки — ждет, чтобы все остальные прошли на репетицию, и только потом пойдет сам, чтобы зайти в зал последним.

Кстати, вполне возможно, что в других работах «роли» у тех же актеров распределятся совсем по-другому. «Приятель» станет лучшей опорой, а «звезда» — рабочей лошадкой. И к ним же режиссеру нужно будет искать иные подходы. Давно уже я понял, что главное в режиссерском ремесле — терпение. Или, чтобы ненароком не вспомнить Нину Заречную, которая говорила про «умение терпеть» в совсем другом смысле, скажу так: деятельное терпение. Не выжидать, а двигаться. Нужно, чтобы талант жил дома, и, уходя на репетицию, его не следует брать с собой. Вот если он не провожает режиссера утром, не целует на прощание и не встречает вечером на домашний пир, то дело дрянь. Но и если его таскать с собой повсюду без надобности и без отдыха, то поизносится, обветшает он очень быстро, и тогда ведь тоже беда…

Из репзала, находящегося на последнем этаже, открывается неожиданный вид — на главную берлинскую больницу «Шарите». Если вдруг идти от Дойчес-театра до клиники, то придется долго обходить, и в воображении они топографически не соединяются. А оказывается, что театр и больница — просто ближайшие соседи. Что-то в этом есть... Внизу, буквально под окнами, стоит круглое здание, как и большинство корпусов «Шарите» — из красного кирпича. Оказывается — анатомический театр, и не простой, а ветеринарный. Что ж, и со зверинцем театр любят сравнивать, и смерть со сценой состоят в дальних родственных отношениях — через жизнь... Ладно, дальше уже одни банальности.

* * *

От станции «Фридрихштрассе» к театру «Берлинер ансамбль» быстрее всего пройти по пешеходному мостику под путями S-bahn — в конце платформы один пролет вниз, потом по заплеванному коридорчику сквозь металлоконструкции над Шпрее. Там всегда лежит один бомж и сидит один попрошайка. Потом ступеньки вниз, и идти вправо по Шиффбауэрдамм — мимо популярного у туристов ресторана «Постоянное представительство», еще каких-то едален и жилого подъезда, около которого висит маленькая мемориальная доска: здесь жил Георг Табори, автор великой пьесы «Майн кампф» и еще двух десятков менее известных пьес, писатель и режиссер удивительной судьбы, последние семь лет своей 93-летней жизни работавший в «Берлинер ансамбле». Родился в Будапеште в еврейской семье, учился в Берлине и Дрездене, из нацистской Германии сбежал в Лондон. Его отец погиб в Холокосте, а сам он объездил множество стран военным корреспондентом британской армии, четверть века провел в Голливуде, писал сценарии, один из которых поставил Хичкок, посещал студию Ли Страсберга; в конце 60-х вернулся в Европу, руководил театральной лабораторией в Бремене и театром в Вене, прежде чем уже глубоким стариком оказался режиссером в театре Брехта, которого лично знал и переводил на английский… Захватывающая биография.

В этом месте история окружает тебя со всех сторон. Особенно если встать на Weidendammer-Brücke — мосту, по которому проходит Фридрихштрассе. Когда-то мне его показал Мартин Вуттке. То есть мост я видел, конечно, и раньше. Но Вуттке — я провожал его как раз из «Берлинер ансамбля» после спектакля — остановил меня посреди моста и сказал, что очень ценит именно это место, потому что с него будто видна вся история этого города. Впереди и сзади — Фридрихштрассе и ее продолжение Шоссештрассе, дважды пересекающая границу Западного и Восточного секторов, слева высится символ ГДР — телебашня, еще ближе — остров музеев, тоже символ, но культурного наследия, не спасшего Германию от катастрофы. Напоминанием о которой, в свою очередь, служит Рейхстаг — он вдалеке справа (на самом деле с моста его не видно, нужно немножко пройти вперед), а по правой стороне рядом — «Дворец слез», бывший погранпункт, где люди прощались, возможно, навсегда. Ну и само собой — театр Брехта, важнейший театральный бренд города.

Впрочем, слово «бренд» мы тогда не использовали. Дело было году в 97-м. Вуттке незадолго до того приезжал в Москву со спектаклем «Карьера Артуро Уи» в постановке покойного уже к тому моменту Хайнера Мюллера. Спектакль произвел на театральную Москву неизгладимое впечатление, особенно покорил зрителей сам Вуттке-Уи. И Валерию Фокину пришла в голову идея поставить «Двойника» Достоевского, соединив на сцене Вуттке и Константина Райкина: двойники не двойники, но в их психофизике, в природе дарований и вправду есть немало общего. Не помню, почему я оказался где-то поблизости от этих планов, но именно меня, без ума влюбившегося в Берлин вообще и в спектакль Хайнера Мюллера в частности, отправили «послом» к Вуттке. Он как раз в то время стал интендантом «Берлинер ансамбля» — и вот я явился к нему с предложением о сотрудничестве театра Брехта и Центра имени Мейерхольда.

К сожалению, дальше разговоров дело так и не продвинулось. Но два или три раза я с Вуттке тогда встречался и в одну из тех встреч как раз прогулялся с ним через мост от театра до метро. Интендантом Мартин пробыл недолго — кажется, около года. Главное, что он успел сделать, — поставил последнюю пьесу Мюллера «Германия 3», которую автор не успел принести на сцену сам. А потом Вуттке интендантство бросил: далеко не каждый великий актер может и хочет быть руководителем театра. В этом они с Райкиным оказались совсем не «двойники». Кстати, «Карьера Артуро Уи» до сих пор официально числится в репертуаре «Берлинер ансамбля».

* * *

Премьеры в статусных столичных театрах выглядят примерно одинаково — хоть в Берлине, хоть в Москве. Половина или даже две трети партера — приглашенные, знают друг друга, поэтому многие, пробираясь к своим местам, раз пять целуются с приятелями. И с некоторыми неприятелями тоже. А от других отводят глаза. Вот высокий, смуглый, накачанный парень в матросской бескозырке — явно от-кутюр. Театр ему до лампочки, но его привела спутница неопределимых лет, не раз удовлетворявшая страсть к пластической хирургии. Немолодой, хмурый и помятый мужчина в очках достал из внутреннего кармана пиджака блокнот с ручкой — критик, значит, наш брат. Ухоженный господин с женой, оба в черном — видимо, политик: он косится на окружающих и жадно ищет их интерес. Две безвкусно одетые женщины рядом со мной — театралки, вполголоса обсуждают все культурные новости подряд. Хорошо, что я здесь никто и звать меня никак. Дома разглядывать публику труднее.

Сцена из спектакля «Катцельмахер» в театре «Берлинер Ансамбль»Сцена из спектакля «Катцельмахер» в театре «Берлинер Ансамбль»© Matthias Horn

Сегодня премьера «Катцельмахера» в постановке Михаэля Тальхаймера: это версия пьесы Фассбиндера, точнее — ремейк его фильма, снятого по собственной пьесе. Фильму полвека, но вопроса, зачем режиссер вспомнил о материале пятидесятилетней давности, не возникает — речь идет о ксенофобии. Фильм рассказывает о греке-гастарбайтере (его на экране сыграл сам режиссер), который попадает в мюнхенское предместье конца 60-х годов. «Катцельмахерами» в Германии презрительно называли мигрантов из южных стран — вот и плохо говорящему по-немецки греку Йоргосу достается немало насмешек и унижений. Конечно, герой-иностранец нужен автору не сам по себе, а как лакмусовая бумажка — чтобы проявить уныние окружающего мира, в котором молодые люди живут дрянной и пустой жизнью.

У Тальхаймера дело происходит в павильоне-коробке, выдвинутом в зрительный зал: за большим окном-проемом скрывается «большой мир», а здесь, по эту сторону, физически ощущается какое-то другое давление. А еще это танцплощадка, герои то и дело поют старые хиты и танцуют под них. Михаэль Тальхаймер — великий мастер находить точное, единое решение материала. Не всегда в последние годы его решения «выстреливают», но «Катцельмахер» меня захватывает и убеждает. Он построен как вокально-танцевальный вечер, хотя в нем есть и выразительные зоны статики; пустота и жестокость жизни впечатляюще «переливаются» из движения в неподвижность, как переливается социальная драма в экзистенциальную и обратно. Важно, что режиссер не перетаскивает действие в наше время, герои одеты — правда, чуть шаржированно — по моде 60-х, и о ксенофобии Тальхаймер говорит без прямых отсылок к сегодняшнему взгляду на расизм и экстремизм. Наверняка критики строго укажут ему на этот «промах»... Обычно Тальхаймер ставит канонические старые пьесы, а здесь — материал, которому несколько десятилетий. Что ж, дистанции, соизмеримые с одной человеческой жизнью, постигаются гораздо драматичнее, чем века. И чем дни или месяцы — тоже.

А потом я улетел, чтобы вернуться к выпуску спектакля «Фрекен Жюли», назначенному на 21 марта. Но 11 марта из-за пандемии закрыли Дойчес-театр, а 14 марта — и Каммершпиле. Премьеру законсервировали и перенесли на неопределенный срок. Сейчас планируют на ноябрь. Посмотрим...

Февраль—июнь 2020 года, Берлин — Балабаново Калужской области


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Дни локальной жизниМолодая Россия
Дни локальной жизни 

«Говорят, что трех девушек из бара, забравшихся по старой памяти на стойку, наказали принудительными курсами Школы материнства». Рассказ Артема Сошникова

31 января 20221857
На кораблеМолодая Россия
На корабле 

«Ходят слухи, что в Центре генетики и биоинженерии грибов выращивают грибы размером с трехэтажные дома». Текст Дианы Турмасовой

27 января 20221976