Всадник Густав Маннергейм

Воскресный вечер, переходящий в белую ночь, я на кухне размашисто жестикулирую — пересказываю коллегам впечатления от «Линий Маннергейма» — документального исследования Элеоноры Иоффе, биографии финского маршала, переизданной месяц назад к его 150-летию. Выключаю свет, на столе остается разлапистый подсвечник.

— Насть, скажи честно, это спиритический сеанс? Сейчас Маннергейм прилетит?

— Зря вы ржете. Мне вот кажется, Маннергейм — фигура масштабнее Ленина и Сталина.

— Я бы так не сказала. Хотя бы исходя из того, сколько Сталин людей угробил…

— А я не считаю, что масштаб личности измеряется количеством угробленных людей. Или тем, насколько человек тиран и самодур.

Фигуру Густава Маннергейма удобно и ловко обходить в рамках школьной программы по истории. Особенно если она ограничена историей России, которая, как зафиксировал Владимир Мединский, «субъективна и опосредована» и сочиняется «в интересах». Лишь готовясь к профильной олимпиаде в седьмом классе, я неожиданно заметила, как много нитей XX века связано с этим долгожителем военной и политической арены. Уже тогда интуиция подсказывала, что составить пазл столетия можно, только выглянув из зоны комфорта — за пределы обложек школьных учебников.

Маннергейма знают в основном в контексте «линии Маннергейма» — оборонительных сооружений на советско-финской границе, которые Красная армия едва преодолела в Зимнюю войну. То есть ни сильно ругать, ни хвалить в отечественных учебниках маршала не принято — просто был такой белый финский офицер, который смог дать отпор русской армии. Но это потому, что он сам в ней служил еще при царе. И старшеклассник должен почувствовать и толику гордости за империю, и немного тоску, и михалковскую сентиментальность «просрали Россию-с». Более остро на Маннергейма реагируют на Северо-Западе, в Карелии, и тем более в родной Финляндии. Главная улица Хельсинки названа в честь Маннергейма, там же — бодрый конный памятник маршалу. Средних лет подтянутый усатый мужчина в ушанке на плотном, будто пластилиновом, коне. Правда, неслучившаяся красная Финляндия все же дает о себе знать провокациями, но официально Маннергейм — национальный герой. В России, естественно, все неоднозначно, да и с нашими темпами переписывания истории сложно выработать «официальную» позицию в отношении человека, чья деятельность простирается более чем на 50 лет и охватывает самые главные болевые точки историографов.

Поэтому и неясно, как должен выглядеть российский монумент Маннергейму (и нужен ли он нам). Летом 2016 года памятный знак с подачи Российского военно-исторического общества попытались установить в Петербурге на Захарьевской улице. До революции в здании находилась полковая церковь святых Захарии и Елизаветы лейб-гвардии Кавалергардского ее величества императрицы Марии Федоровны полка, где служил Маннергейм. Доску открывали Владимир Мединский (глава РВИО), глава администрации президента Сергей Иванов, бывший глава ЦИК Владимир Чуров и вице-губернатор северной столицы. Многие с ходу заметили вопиющую неточность: на монументе указано, что «Густав Карлович» (русифицированный вариант имени) служил в русской армии до 1918 года. Но в 1918-м деятельный барон уже воевал с красными соотечественниками.

Старшеклассник должен почувствовать и толику гордости за империю, и немного тоску, и михалковскую сентиментальность «просрали Россию-с».

Официально установку доски мотивировали заслугами «русского» периода Маннергейма. Но, как справедливо отмечают историки, генералов в царской армии было много, как и тех, кто отличился в Первую мировую. На всех досок не напасешься. Монумент на Захарьевской поливали краской и кислотой, рубили топором, зачем-то в маршала даже стреляли. Негодующие комментарии сводились к следующему факту: финские войска под командованием Маннергейма в Великую Отечественную составляли часть блокадного кольца. В защиту доски и маршала звучали реплики, что финны не обстреливали Ленинград, да и советско-финскую войну с отторжением 10% финских земель спровоцировала коварная Москва. В итоге октябрьской ночью доску убрали с глаз подальше — в Царское Село, в музей Первой мировой.

Автор «Линий Маннергейма» Элеонора Иоффе в ответ на мой вопрос о целесообразности памятника сказала: «Отвечу вопросом на вопрос: почему имя Маннергейма вообще следует увековечивать в России? В бытность свою российским военным, генералом царской армии, он не был выдающимся военачальником, а просто хорошо выполнявшим свой долг военным. Таких, как он, в русской армии были десятки — тогда уж надо увековечить имена многих генералов. Я не знаю, есть ли памятники или мемориальные доски генералов Алексеева, Деникина, Корнилова, Врангеля — и многих-многих других, участвовавших в Первой мировой войне и пытавшихся затем остановить ход событий и отстоять прежнюю, довоенную Россию, которая была близка и Маннергейму».

И здесь пора уточнить. В русскую армию отпрыск обедневшей финляндской ветви шведского баронского рода Маннергеймов пошел вынужденно. Только там были перспективы построить карьеру и относительно скоро получить финансовую независимость. Маленькая и гордая финляндская автономия не давала перспектив. Большая семья Маннергеймов, конечно, переживала, что Густав может обрусеть, особенно когда он женился на Анастасии Араповой, состоятельной девушке из семьи военных. Со стороны кажется, что опасения родни сбылись — осенью 1917 года Маннергейм вернулся в родную Финляндию убежденным монархистом, жестким белым генералом с имперским мышлением и сторонником сильной власти. Но нельзя не заметить, что финский курсант органично влился в царскую армию, что имперской системе вовсе не пришлось «ломать» иностранца и вообще такие люди ей были нужны. В свою очередь, Маннергейма искренне привлекали масштаб и самодостаточность России, которых никогда не могло быть у маленькой Финляндии. И он точно знал, что делать, чтобы не допустить на родине революции по русскому сценарию. В мае 1918 года Маннергейм в статусе регента уже принимал парад победы белофиннов, за несколько месяцев справившись с красными войсками. Но вернемся к воспеваемому Военно-историческим обществом «русскому» периоду. До осени 1917 года Густав Маннергейм состоял в чине свитского генерала русской армии. Участник нескольких войн, соавтор Брусиловского прорыва, летом 1917 года 50-летний генерал едет с фронта в Одессу лечить травму колена.

Сотрудники музея признаются, что наибольший интерес экспонат вызывает у групп из Петербурга и Финляндии, причем финнов волнует идеологический момент.

И вот какой эпизод украшает этот смутный период. Через некоторое время Маннергейм получает известие, что его отправили в запас «по политическим». В письмах к родным он несколько иронично добавляет, что уже полгода как не чувствует себя «подходящим». Поэтому решает дождаться официальных бумаг, а затем ехать в Петроград подавать в Генштаб заявление об уходе из русской армии. Осенью 1917 года Маннергейм поездом неделю добирается из Одессы в столицу. Найти приличный штатский костюм не удалось (забастовки всех и вся, в том числе галантерейщиков), и Густав Маннергейм едет через охваченную революцией страну в мундире свитского генерала. Звание генерала свиты давало право свободного входа в императорский дворец и еще ряд уже бесполезных привилегий. На погонах у столь приближенной особы красовался императорский вензель, что осенью 1917-го на железной дороге было, мягко говоря, рискованно. Офицеры в пути обычно срывали погоны, и тот факт, что царский генерал едет при полном параде, говорит не о залихватской удали или отчаянной храбрости Маннергейма. Подобные романтические жесты — вообще не про него. Это, во-первых, гигантская выдержка (еще в марте того же года Маннергейм, будучи в недолгом отпуске в столице, считал, что в Петрограде довольно спокойно, и радовался, что удалось достать билеты в Мариинский театр), во-вторых, абсолютная уверенность в себе. Не самоуверенность, а расчет на то, что профессиональный военный с 30-летним опытом переиграет «товарищей». Так оно, в общем, и получилось. Уже понимая, что в Финляндии тоже назревает гражданская война, Маннергейм еще раз едет в Петроград — якобы узнать, все ли окончательно потеряно. Пожалуй, этот эпизод можно было бы читать как сентиментальный порыв в русском духе, но оставим это Военно-историческому обществу. Заметим только, что некую привязанность к образу жизни и культуре царской России и даже к петербургскому обществу Маннергейм сохранил до старости.

Еду посмотреть на доску Маннергейма в Царское Село — там, за Александровским дворцом, в стороне от толп туристов, стоит белокаменная Ратная палата, музей Первой мировой войны. Монумент переселили сюда по понятным мотивам — в контексте Первой мировой бронзовый Маннергейм вполне логичен. Доска укромно висит во дворе, на металле — царапины от ударов, следы травления кислотой, на лбу маршала — пулевое «ранение». Сотрудники музея признаются, что наибольший интерес экспонат вызывает у групп из Петербурга и Финляндии, причем финнов волнует идеологический момент. Спрашивают, в каком свете Маннергейма преподносят русским туристам. Более того, в музей звонят финские журналисты с вопросом, как много гостей из Финляндии интересовалось доской. «Сейчас споров практически нет, — рассказывает хранитель экспозиции «Россия в Великой войне» Николай Оноприенко. — Доска находится в музее, посвященном Первой мировой, она здесь в качестве экспоната, а не городского памятника. Что касается реставрации, то это современная работа, выполненная как памятный знак для установки в городе. Это экспонат со следами происшествий, которые он пережил. Мы храним доску в том виде, в котором ее получили. Есть ведь и другие спорные персонажи Первой мировой, не только Маннергейм. К тому же здесь эта доска на своем месте. Маннергейм долгие годы служил при конюшенном ведомстве, имея две казенные квартиры: одну — в Петербурге, другую — здесь, в Царском Селе, где была постоянная резиденция императорской семьи с 1905 года. Он жил тут недалеко, и мы практически уверены, что он видел это здание. Когда передавали доску, это учли. Попыток провокации здесь, в музее, пока не было. И, я надеюсь, не будет».

Как мог бы выглядеть актуальный, не провокационный памятный знак Густаву Маннергейму в России? Доска, эпатажно «засветившаяся» в центре Петербурга и дискредитировавшая авторов неверной датировкой, сойдет как музейный экспонат, но недопустима в городской среде. Дед петербургского скульптора Павла Игнатьева Патвакан Григорьянц был едва ли не единственным художником, зарисовавшим «линию Маннергейма» в период Зимней войны, Выборг сразу после присоединения к СССР в мае 1940 года и морскую базу в Ханко. Его графику экспонируют в Финляндии. Сам Павел — автор ряда ключевых современных монументов в городе. «История Зимней войны мне близка и знакома. И я думаю, что Маннергейму не нужно никакого монумента в нашем привычном смысле — на лошади, в шинели, или там задумчивого в пальто, — считает Павел. — Достаточно просто текстовой таблички. Если у какого-то художника возникнет сам по себе, без заказа, какой-то красивый образ — для хорошего произведения всегда можно найти хорошее место, и оно может быть где угодно: в парке Монрепо в районе старой русско-финской границы, в руинах форта Ино — как знак бессмысленности Первой мировой войны, в Институте востоковедения или где-то еще. Сейчас, в эпоху цифровых технологий, это может быть и не обязательно гранит или бронза, а может наоборот — именно гранит и медь как архаичные материалы из “Калевалы”».

К слову, о старой русско-финской границе. Прочувствовать дух места можно в ходе не вполне легальной, но отчаянно зрелищной экскурсии по ладожским шхерам — островам-скалам, разбросанным по глубокой, холодной северной Ладоге. Местный гид показывает далекий Валаам и шутит на тему частых визитов первых лиц на богомолье. Вся эта северная роскошь до 1944-го оставалась за Финляндией, более того, финны до сих пор считают российскую Карелию немного своей. Здесь, например, находится самая крупная карельская лютеранская кирха. В начале нулевых огромная базилика горела, крыша обрушилась. Финские реставраторы оперативно законсервировали оставшиеся руины (российская сторона, понятное дело, ничего не предпринимает, пытаясь «развести» соседей на полноценную реставрацию). Не говоря о том, что во всех туристических центрах Финляндии тиражируют красочные открытки «Viipuri, Finland» — с названным на финский лад приграничным Выборгом и замковой башней.

— А вот тут, посмотрите, видно остатки финского погранпоста. Тут была самая граница, казармы, а этот пост был крайним. Валаам оставался советским.

— А зачем здесь пост и казармы? (На недоступной скале, вдали от обитаемых районов.)

— Как зачем? Если поставить сюда орудия, в обе стороны будет отличный прострел, два фарватера на Сортавалу можно держать. Вообще, если бы не Маннергейм, не было бы давно Ленинграда. Он же сюда прошел и забрал свое, финскую землю. Дальше не шел, как его Гитлер ни просил, — неожиданно заканчивает историю про финских пограничников гид. — Потом даже Сталин сказал, чтобы его не трогали.

— Ну, знаете, он такая фигура, что его не сильно «тронешь».

Действительно, с 1918 года на Маннергейма многократно организовывались покушения. Зная намерение белого генерала освободить Петроград от большевиков и его способности к организации, зарождающаяся советская власть не могла не желать ему смерти. В одно из покушений коммунист с ручной бомбой подошел к барону на 10 метров, но взрывчатку так и не бросил. «Потерял самообладание», как сказано в сообщении резидента Особого отдела ВЧК в Финляндии от 20 апреля 1920 года ^[1]. При этом должности, которые формально занимал Густав Маннергейм, не дают представления о масштабе этой фигуры. О его широте мышления, выходящей далеко за границы «маленькой ультрадемократической Финляндии», как он сам иронично называл родину в письмах. К слову, дворянин и обладатель изрядного капитала, Маннергейм нигде, кроме Финляндии, не имел собственности и банковских счетов. Кажется, именно в силу старомодного аристократического воспитания Маннергейм был не в состоянии принять Советскую Россию и не обманывался, как позволяли себе многие финны, насчет Гитлера: «У нас на Севере тоже есть все причины для беспокойства. Народы Европы стремятся превратить просто в белых негров, обслуживающих Третий рейх… Можно ли представить себе что-то более отвратительное, чем главу государства, едущего в Берлин и после ночного собеседования сдающего страну и народ, первым слугой которых он является. Или нацию, которая, не сделав ни выстрела — даже в упомянутого бандита, — покоряется подобному решению. Начиная с мировой войны, я презирал чехов, особенно после того, как они за золото Российской империи — то самое золото, которое сейчас перевезено в Берлин, — продали главнокомандующего адмирала Колчака большевикам. Меня возмущает не их участь, а насилие и примененные методы. Мы здесь негодовали на российскую политику притеснения и возмущались этим, но ведь то были только детские игрушки по сравнению с Адольфусом и его оберчекистом с кроткими подручными. Тут грядет конец света» ^[2].

— К сожалению, сейчас неизвестно, что лучше: Россия большевистская или новая Россия: обе будут равно неудобны соседям, особенно маленьким.

Мне никогда не импонировали «люди культуры», брызжущие ядом в министра Мединского. Как говорится, обычный министр, не лучше и не хуже других. Как и все, в публичных выступлениях подражает манере речи первого лица. Как принято в нашей стране, профильный министр являет неприкрытое и совершенно беззащитное невежество в вопросах, находящихся в его прямой компетенции. Неумело считывает «сигналы», транслирует пародию на «партийную линию». Но этот самый обычный министр зачем-то начал публично высказываться о Густаве Маннергейме (которого он называет Карлом. Карлом, Карл!), натянуто упоминая и Георгия IV степени, и присягу Николаю II, и фотографию императора, всегда стоявшую на рабочем столе нашего героя. То ли потому, что к мемориалу Маннергейма в Хельсинки некогда возлагал цветы Владимир Путин, то ли еще почему, Мединский начал тиражировать мнения по теме, спровоцировав резкое отрицание. В адрес того Маннергейма, которого пытался «продать» министр, оно вполне естественно.

Чиновник как будто хочет выдавить из россиян поверхностные сантименты по отношению к Маннергейму, к которому такие эмоции никак не хотят приставать. В целом позитивный взгляд на маршала среди условной интеллигенции зачастую базируется на утверждении, что Россию Маннергейм все-таки (!) любил. Я с удивлением обнаруживаю критерий любви или нелюбви к нашей стране в комментариях самых уважаемых специалистов. То есть вопрос о том, будет или нет исторический персонаж в российском учебнике, решается исходя из того, любил ли он Россию. И такой подход уже не встречает сопротивления, более того, кажется естественным. Здесь можно развести знатную демагогию на тему, кого еще под предлогом «нелюбви» можно вырезать из учебников, но оставим эту радость соцсетям. Куда важнее, что, пока «не любящих» Россию стирают со страниц истории отечества, его сыны не способны к адекватному самосознанию. Без крайностей в виде полного неприятия с навязчивой идеей эмиграции или, напротив, добровольного порабощения голубым экраном. Пресловутую матрицу все тот же Маннергейм емко очертил в 1919 году: «К сожалению, сейчас неизвестно, что лучше: Россия большевистская или новая Россия (возможное «белое» государство. — А.С.): обе будут равно неудобны соседям, особенно маленьким. Русские ничему не научились и ничего не забыли, несмотря на то, что они пережили, и я предвижу, что мы скоро должны будем считаться с Россией еще более империалистической и националистической, чем когда-либо, которая захочет соединить массы и заставить забыть внутренние неурядицы ради великой идеи реставрации старой Руси» ^[3].

«В России, к сожалению, отсутствует традиция полемики — я имею в виду уважительное отношение к чужому мнению, способность выслушать противную сторону и вежливо изложить собственные аргументы. Не хватаясь за топор, — продолжает Элеонора Иоффе. — Несмотря на все его заслуги перед отечеством, о маршале Маннергейме не поют песен и не снимают художественных фильмов. Создавать себе кумиров вообще не в характере финнов. К тому же отношение к нему менялось на протяжении десятилетий в зависимости от политической ситуации в стране. В последнее время некоторые финские историки заново пересматривают биографию и деятельность Маннергейма и пишут не только о достижениях, но и об отрицательных сторонах личности и ошибках. Что касается “любви” маршала Маннергейма к России — он любил ту Россию, которая ушла. Он всю жизнь поддерживал отношения с русскими эмигрантами — однополчанами, бывшими подчиненными, светскими знакомыми. Помогал деньгами, протекциями, просто добрым словом. Для него Россия и Советская Россия были понятиями противоположными, как белое и черное».

Получается, вопрос о том, готовы ли мы принять Маннергейма в русло официальной истории, — это традиционная дилемма: оставаться ли историографии в коконе «своего пути» или принять как факт, что наша огромная страна не может не быть частью всеобщего исторического (экономического, социального) процесса. И многогранная, неоднозначная фигура Густава Маннергейма очень метко в этот глобальный ландшафт вписывается. С одной стороны, это сильная, по европейским меркам авторитарная, личность, каких хорошо принимает наша история. С другой стороны, Маннергейм, по сути, создал и сохранил независимое государство, которое имело наглость, простите, «подняться с колен» на виду у грозной империи. И министр Мединский ухитряется такого удачного русско-интернационального Густава Маннергейма впрячь в местечковую изоляционную риторику. Поневоле хочется и правда организовать спиритический сеанс.

---

^[1] Э. Иоффе. Линии Маннергейма. Изд. Пушкинского фонда. — Санкт-Петербург, 2017. Стр. 215.

^[2] Из письма Еве Маннергейм, возможно, 1939 г. Публикуется по: Э. Иоффе. Линии Маннергейма. Изд. Пушкинского фонда. — Санкт-Петербург, 2017. Стр. 292.

^[3] Густав Маннергейм — Марии Любомирской, Париж, отель «Регина», 28 октября 1919 г. Публикуется по: Э. Иоффе. Линии Маннергейма. Изд. Пушкинского фонда. — Санкт-Петербург, 2017. Стр. 210.

Понравился материал? Помоги сайту!