Наше возможное будущее

Примерно год назад я загорелась идеей повторить путешествие поэта Велимира Хлебникова по Персии, которое тот совершил в 1921-м. В период с 1920 по 1921 год в провинции Гилян на севере Ирана существовала социалистическая республика — власть Советов пыталась разжечь революционный огонь на Востоке. Красная армия находилась в постоянной конфронтации с местными шейхами (или, говоря языком тогдашней советской пропаганды, «ханами») за власть на севере страны. Помимо сражений с обеих сторон велась активная пропагандистская работа. Хлебников был командирован в Гилян из Баку в качестве агитатора и колумниста газеты «Красный Иран», выходившей ежедневно на русском языке для красноармейцев, служивших в Гиляне.

Мой проект был задуман как романтическое исследование исчезнувшей социалистической республики и обращение к теме русского авангарда через фигуру поэта Хлебникова, которого в силу множества мистических совпадений я считаю своим художественным альтер эго.

Кое-как сформулировав свою идею, я принялась искать художественные резиденции в Иране. Несмотря на то что большая часть знакомых, у которых я спрашивала контакты, только крутили пальцем у виска и говорили про авторитарный режим с 1979 года — какая там художественная жизнь?! — мой друг, журналист, пишущий об искусстве, связал меня с неким Алирезой, который работал в галерее Raf Projects в Тегеране. На имейл с моим предложением Алиреза ответил, что они уже полгода как закрылись, но есть центр современного искусства Sazmanab с одноименной резиденцией и их дорогой друг Сохраб Кашани, занимающийся там выставочной программой. Прошел год более чем неторопливой переписки и обмена любезностями в Facebook, и Сохраб, о котором будет отдельный рассказ, пригласил нас с моим другом и соавтором, фотографом Сергеем Савенковым, в резиденцию в Тегеран. Получив инструктаж о том, что если вы не занимаетесь каллиграфией или изучением ислама, то на туристические визы лучше не рассчитывать, мы оформили документы через турагентства и уже через два дня были в Иране.

Сохраб уже успел установить запрещенный Facebook и запрещенный YouTube через запрещенный прокси-сервер на компьютер Сергея.

Я ехала на автобусе из Баку — это было незабываемое путешествие. Примерно за 10 минут до пересечения границы где-то в горах все женщины в автобусе, от мала до велика, начали доставать какие-то пальто и темные вуали и все это на себя натягивать, ничуть не смущаясь присутствием мужчин. Я, как всегда, не подготовилась, рассчитывая, что маленький платок легитимирует мою наготу. В итоге переодевать меня пришлось всем автобусом. На паспортном контроле невидимая рука всучила мне какой-то кулек с одеждой, я оглянулась на своих соседей по очереди: они сжимали в руках точно такие же. Я решила, что это в обязательном порядке, мало ли, может быть, потому что билет был совсем дешевый, вот нам дают багаж в нагрузку, в бакинском поезде так тоже бывает. Мне ставят печать в паспорт, и добрая женщина из Дагестана говорит, что теперь я должна отдать свой пакет вот тому человеку за углом и получить сколько-то туманов, в районе тысячи рублей. Так я неожиданно для себя провезла контрабанду и отстала от своего автобуса, пришлось догонять на такси. Больше опасных приключений не было — только хорошие, хотя тоже иногда с нарушением законов.

Темнеет на юге рано, особенно в неизвестной местности. Такси, которое вызвал для меня водитель автобуса, привозит меня по адресу резиденции. Я никак не ждала, что это будет трехэтажный мраморный особняк за прозрачным бамбуковым забором в районе, застроенном элитным жильем, в не менее элитной северной части Тегерана, прямо у подножия гор. Сохраб уже успел установить запрещенный Facebook и запрещенный YouTube через запрещенный прокси-сервер на компьютер Сергея. Пока они меня ждали, они успели выпить полуторалитровую бутылку запрещенного арака, местной виноградной водки, так что выглядели немного уставшими.

Сделаю небольшое отступление относительно запрета на алкоголь и других дисциплинарных законов, ограничивающих свободы граждан Ирана. Повседневную жизнь в Персии я бы сравнила с таким важным в арабской философии принципом, как «захир — батин», то есть «явное — скрытое». Огрубляя, эту идею можно изложить примерно так: внутри дома могут храниться несметные сокровища, там может происходить все что угодно, но этого не должно быть видно за пределами жилища. Есть закон, его всегда можно обойти, как говорят многие мои иранские знакомые. Ты приходишь в гости к новым друзьям, рассчитывая на скромный домашний ужин. Все едят пасту и играют на музыкальных инструментах, говорят о культуре и политике, но в конце вечера ты обнаруживаешь себя на танцполе, где девчонки в шортах трясут волосами под дабстеп и алкоголь льется рекой, остальное можно себе представить. В публичном пространстве все иначе: там чувствуется давление и контроль, но и там возможны компромиссы. Например, ты сидишь вечером с друзьями за дастарханом на берегу моря, и вдруг к вам в компанию просачивается новый человек и очень доброжелательно о чем-то спрашивает. Друзья, изменившись в лице, что-то вкрадчиво ему отвечают, они спрятали водку и налили в стаканы чай сразу же, как только заметили его маленькую фигурку на горизонте. Выясняется, что новый знакомый не просто так тут гуляет, а за небольшую оплату помогает полиции: ходит по побережью, одетый в гражданское, и если замечает, что кто-то пьет алкоголь или нарушает еще не знаю уж какие порядки, то немедленно сообщает куда следует.

Они основали институцию, хотя никто их об этом не просил, и сделали это по собственному желанию, без спонсорской или государственной поддержки.

На следующий день мы отправились смотреть здание арт-центра Sazmanab, которое сейчас находится на реконструкции и в одном из залов которого должна состояться наша будущая выставка. Здание 1930-х годов — очертания и прозрачность архитектуры выдают влияние Баухауза — изначально строилось как многоквартирный дом. Вышеупомянутый Сохраб и двое его друзей, основатели Sazmanab, выкупили здание на собственные средства под выставочное пространство. Сохраб — художник и куратор, сын известного сценариста Фарида Мостафави, только что выигравшего «Золотого льва» на Венецианском фестивале, работает 3D-дизайнером; его партнеры — архитектор Аббас-Омид, художник Салман Матинфар и «Зиба, что значит “красивая”», как нам ее представили. Зиба училась в Кингстонском университете, работает координатором и куратором проектов в Sazmanab. Ребята — выходцы из интеллигентных или обеспеченных (или всё вместе) семей. Они основали институцию, хотя никто их об этом не просил, и сделали это по собственному желанию, без спонсорской или государственной поддержки, — такой пример самоорганизации и энтузиазма.

От своих коллег, много путешествующих по работе, приходится часто слышать о network как о взаимодействии, обмене информацией в новом месте, которое они посетили. Например, в Бразилии был «ужасный нетворк», что значит — принимающая сторона не сообщала нам ничего о локальных культурных событиях, а в Берлине нетворк был фантастический, нас все время возили на разные открытия, дискуссии и конференции. Так вот в Иране нетворк — это не прерогатива культурных институций, это что-то вроде национального вида спорта. Выходишь на улицу и плывешь по волнам нетворка и добра. Едешь в троллейбусе и не успеваешь оглянуться, как 50-летний инженер, проживший полжизни в Америке, уже все про тебя выяснил и рисует карту к Музею современного искусства, а заодно и к Музею кино. На прекрасном английском тебе рассказывают, что сумку на всякий случай нужно держать закрытой и надевать через плечо, платок должен покрывать не только голову, но и шею, и вот это все: «Кстати, на этой площади продают недорогие большие платки, дай я посмотрю через окно. Может, они работают сегодня» — короткий взгляд, почти избежавший участи быть замеченным, скользит по моему воротнику. Иначе, продолжает наш новый знакомый, тебя заберет «хиджаб-полиция». Если ты видишь полицейскую машину, а внутри женщина в кепке, то будь осторожна. Они увезут тебя в участок и будут звонить твоему мужу, если мужа нет — будут звонить родителям и не отпустят, пока кто-нибудь не придет за тобой. Весь троллейбус в это время, как в советском анекдоте про секс на остановке, дает советы и обменивается мнениями. На выходе выясняется, что кто-то уже оплатил твой проезд. «В Иране плохое государство, но хорошие люди» — слышу я напоследок.

Музей по какой-то странной причине остался, его не сожгли, как американское или израильское посольство.

Примерно так я оказалась в Тегеранском музее современного искусства, о котором я, как, наверное, и большинство читателей, уже многое слышала. На всякий случай небольшой экскурс. Само здание музея, находящееся в западной части огромного парка Лале, было открыто для публики в 1977 году, незадолго до революции. У этого музея нет веб-сайта, нет официальной информации в интернете ни на одном языке, кроме фарси, так что приходится доверять мнению иранских друзей, путеводителям и Википедии.

Модернистское железобетонное здание музея было спроектировано и построено Камраном Диба, двоюродным братом Фарах Пехлеви, супруги последнего иранского шаха. В своем проекте архитектор использовал на тот момент современные достижения градостроительства и базовые элементы иранской архитектуры. Вентиляционные трубы в здании, очень похожие на те, что есть у Центра Помпиду, должны были напоминать, по замыслу архитектора, так называемые воздушные башни — традиционную систему кондиционирования, много веков используемую на Ближнем Востоке.

Фарах лично участвовала в формировании коллекции будущего музея, приобретая произведения у художников. Коллекция Тегеранского музея современного (contemporary) искусства — сейчас будет правильнее назвать ее коллекцией модернистского (modern) искусства — официально считается одной из самых значительных вне территории Соединенных Штатов и Европы. Она содержит работы самых прогрессивных художников всех направлений от начала прошлого века и до 1970-х годов. Здесь есть импрессионизм, русский супрематизм и итальянский футуризм, фовизм, кубизм, экспрессионизм, мексиканские муралисты, сюрреализм, минимализм и концептуализм, абстрактный экспрессионизм и американская жанровая живопись. Стоимость коллекции Тегеранского музея оценивают в сумму от 2 до 5 миллиардов долларов. По другим данным — в 1—2,5 миллиарда фунтов.

Большинство людей здесь, даже полицейские, играют в игру под названием «Шухер! Вожатка!», как в пионерлагере.

Увидеть ее, однако, не так просто. В течение всего правления Ахмадинежада коллекция была спрятана в хранилищах, подальше от глаз широкой публики, так как ассоциируется с тлетворным влиянием Запада. В основном в музее показывают традиционное иранское искусство, иногда бывают тематические выставки, на которых все же можно увидеть работы из сокровищницы музея. Мне повезло: как раз одна из таких выставок и проходила в то время, когда я была в Тегеране. Повезло вдвойне, поскольку это была выставка офорта и других техник авторской печати, а я этот предмет обожаю. Кураторский текст поражает глубиной: «Функция печати на сегодня заключается не только в возможности репродуцирования изображений; нет, это еще и богатейшее медиа в поле визуальных искусств, которое может трансформировать новый опыт в чистую экспрессию изображения». Дальше еще интереснее: «Современное общество нуждается в общедоступном искусстве; что же может быть дешевле и доступнее для общества, чем printmakes, то есть техники гравюры, офорта и т.д.». Действительно, эти техники тиражной графики были очень популярны и получили широкое распространение в период с XVI до середины XX века. Сейчас же это скорее рафинированные, очень дорогие и энергозатратные в производстве медиа, об общедоступности которых говорить просто нелепо. «Таким образом, работы художников, которые являются результатом многолетних поисков и экспериментов, не должны быть закрыты в музеях, они могут быть доступными для всех людей» — ну, пара слов о пользе и освобождающем потенциале репродукции изображения еще никому не мешала. Комментарии, я полагаю, излишни. Такие выставки проходят в государственном музее страны, много лет живущей в условиях цензуры и изоляции.

Я наблюдаю за деятельностью моих коллег-художников в контексте «государственного музея» как места, находящегося под контролем официальной культурной политики. Я участвовала в параллельной программе «Манифесты» в Петербурге, где были и цензура, и самоцензура, где сама выставка могла служить наглядным пособием, повествующим о взаимоотношениях сторон, представляющих искусство и власть. Но выставка в Тегеранском музее создает несколько другое ощущение, несравнимое с современной российской ситуацией. Я бы назвала это реконструкцией будущего, которое представляет модернистское искусство, после взрыва атомной бомбы. Ну вот произошла катастрофа, многие погибли, образовался определенный вакуум, немногочисленные выжившие или только что родившиеся приспособились.

Музей по какой-то странной причине остался, его не сожгли, как американское или израильское посольство. Посмотрите налево: вот так представляли себе будущее под влиянием технического прогресса футуристы; по работам Ричарда Гамильтона и Дэвида Хокни мы можем составить представление об интерьерах и экономической ситуации, охватывающей жизнь среднего и высшего класса в Америке в 1970-х; вот натюрморты Роя Лихтенштейна, вот Энди Уорхол. Тогда, в 1977-м, были и «Макдональдс», и джинсы (настоящий деним, не то что из Китая), в кино показывали американские фильмы. Ну вот кола осталась, колы сколько хочешь в любом киоске — не знаю, пьют ли ее Обама и Лана Дель Рей, но ты все еще можешь.

«В Иране плохое государство, но хорошие люди» — слышу я напоследок.

Мы спускаемся по лестнице, может быть, самого красивого модернистского здания из всех, где мне приходилось бывать. С потолка спускается кинетическая скульптура Брюса Грея, под потолком висит портрет президента. Несколько картин, в примитивной манере изображающих сцены битвы из персидского эпоса, напротив них — инсталляция Дональда Джадда. Дальше — полтора часа удовольствия от поглощения изображений. Действительно, по выставке можно отследить путь развития печатной графики за семь десятилетий ХХ века. От Тулуз-Лотрека и Мунка до Раушенберга, Хокни и Уорхола. А также Пикассо всех периодов, Миро и Дали, Кандинский и Шагал и почему-то еще бронзовая скульптура Умберто Боччони. При всех ее минусах и несложности кураторской идеи выставка производит впечатление.

С современным искусством здесь все неплохо, несмотря на полное отсутствие государственной поддержки. Каждая пятница в Тегеране — галерейный день, проходит множество открытий. За один такой вечер вернисажей мы посетили шесть галерей в разных частях города. Последнее место было на севере, высоко в горах. Aun Gallery была спроектирована и построена специально для экспонирования современного искусства: большое пространство с внутренним двором вблизи индустриальной зоны, владелец — архитектор. Известный иранский художник Хосров Хассанзаде представил серию панно из изразцов, изображающих традиционную иранскую борьбу. Несколько галерей в этот день показало работы совсем молодых иранских художников, другие — маститых и уже коммерчески успешных. Судя по тому, что я слышала от своих коллег, в Иране с арт-рынком все хорошо: в июне в Тегеране прошла первая арт-ярмарка Art Collect Iran, есть коллекционеры, с энтузиазмом вкладывающие средства в работы местных художников. На вернисажах — огромные букеты цветов, которые, как правило, присылают семьи художников, особенно молодых, с пожеланиями успеха, и совсем нет алкоголя, что никак не отражается на посещаемости выставок. Судя по всему, люди здесь действительно любят и интересуются искусством.

А еще здесь любят танцевать, приглашать в гости в первые две минуты знакомства прямо на улице, красиво наряжаться и писать «my dear sweet Ksenia» и «much wormth, azizam» даже в официальной переписке. В поэме «Труба Гуль-муллы» Хлебников писал о необычайной доброте и гостеприимстве, которые он встретил в Персии. Он считал, что люди были так добры к нему, так как принимали его за дервиша, священника цветов и проповедника революции. Я думаю, поэт ошибался: гостеприимство — такая же часть жизненного уклада Ирана, как улыбаться в ответ случайно задевшему тебя прохожему, курить хабл-бабл, по-нашему — кальян, и переходить дорогу на любой сигнал светофора. Такое впечатление, что большинство людей здесь, даже полицейские, играют в игру под названием «Шухер! Вожатка!», как в пионерлагере. В первый же день съемок на море мы попали под ливень, в поисках кафе набрели, как выяснилось, на полицейский участок. В Реште нельзя снимать без разрешения на съемку, а у нас его не было. Полицейские пригласили нас внутрь, дали одеяло, чтобы укрыться, дали поесть голодному рту. Задали несколько вопросов о фильме и, хочется сказать, отпустили на волю, но это не совсем так. Минут 15 мы помучились под дождем, работать все же нужно, камера намокла, экранчик не показывает, на одежде не осталось сухой нитки. Подъезжает машина, за рулем один из полицейских, заднее сиденье заботливо укрыто полиэтиленом. Оказывается, новый знакомый просто решил любезно подвезти нас до города, раз уж мы такие отчаянные промокшие иностранцы без документов и разрешения на съемку, бегаем зачем-то в бурю по побережью с голубым флагом Председателя Земного Шара, бисмилля, алла, алла.

Автор благодарит центр современного искусства Sazmanab и людей, которые в нем работают, за гостеприимство, а также музей «Гараж» за поддержку. 

Понравился материал? Помоги сайту!