«То, что мы сделали, было больше похоже на мочу»

На единственном в России ЛГБТ-кинофестивале «Бок о бок» приз за лучший фильм получила лента «Что-то должно сломаться». Игровой дебют документалиста Эстер-Мартина Бергсмарка уже получил Tiger Awards в Роттердаме и еще наверняка наделает шуму — историю любви андрогина с мифологическим именем Себастьян и стокгольмского тусовщика-гетеросексуала только ленивый не сравнит с фильмами Джармена, Гринуэя и Параджанова. Никита Рассказов узнал у отважно приехавших в Петербург Бергсмарка и его соавтора, писателя Эли Левена, про то, как они создавали свое возмутительное и выдающееся кино.

— Сегмент ЛГБТ-кино обычно оказывается довольно герметичным, эти фильмы снимают для достаточно узкого круга зрителей. Как выйти за рамки комьюнити? Как снять фильм не буквально про трансгендеров и гомосексуальность, но про нечто большее?

Эстер-Мартин Бергсмарк: Многие режиссеры снимают гей-фильмы, только чтобы рассказать миру о существовании таких людей. Но для нас было важнее показать, что иногда происходит, когда люди влюбляются. Не менее важна тут и проблема поиска собственной идентичности — а это вещь универсальная, идентичность же бывает не только гендерная, а еще и национальная, профессиональная и т.п., и человек, находящийся в поиске себя, переживает примерно одинаковые проблемы вне зависимости от той сферы, в которой проходит этот поиск. Конечно, на наше кино можно посмотреть как на политический жест: ведь мы помещаем в центр картины людей, которых общество вытесняет на периферию, маргиналов. Такой трактовки нельзя избежать — но не стоит всегда следовать самым простым объяснениям.

Эли Левен: Да просто нужно расслабиться и не зацикливаться на том, кто вокруг тебя — геи, трансы или гетеросексуальное большинство. Искореняйте раболепие перед публикой. И плевать на нормы: люди склонны принимать за норму те вещи, которые им диктует не всегда образованное большинство.

— Это же ваш игровой дебют. То есть раньше (скажем, в фильме «Мальчики-девочки») вы уже сочетали элементы документального кино и фикшена. Но в «Что-то должно сломаться» окончательно расстались с доком. Зачем?

Бергсмарк: В некотором смысле документалистика дает больше свободы. От нарративности, например, — ты меньше думаешь о том, как рассказать связную историю. В финансовом плане снять такой фильм тоже легче. Документальный жанр позволяет яснее объяснить свой замысел тем, кто дает деньги, — что ты собираешься исследовать, как ты будешь это реализовывать. А при запуске художественного фильма ответы на все вопросы должны быть готовы заранее. По крайней мере, в Швеции ситуация такая. Меня это угнетает, поскольку ко многим решениям я прихожу во время работы. У меня весь процесс подчинен интуиции, сдерживаемой каркасом сценария. Многие сцены — результат наблюдений жизни на съемочной площадке. Внеэкранная и экранная жизнь обуславливают друг друга.

В фикшене я точнее могу реализовывать свои идеи — и чувствую, что ближе подхожу к правде. А в доке приходится как-то соотносить героев с реальностью, что в художественном смысле иногда влияет на них негативно.

— Как происходила адаптация художественного текста Эли в сценарий, много ли было споров?

Левен: Споров было действительно много. Перед началом работы мы поехали в Сопот — такую польскую Ривьеру. У нас был жесткий дедлайн, мы воевали друг с другом целую неделю, что пошло фильму на пользу. Хотя изначально целью поездки было мое лечение.

Бергсмарк: У нас не было планов буквально адаптировать эту историю. Ведь книга в большей степени о внутренней жизни главного героя, о его внутреннем голосе. Поэтому мы добавили новых персонажей, предоставили зрителю несколько точек зрения.

— А как вы нашли актеров на главные роли?

Левен: Игги, играющего Андреаса, я встретил задолго до написания книги. Во многом он сам был персонажем, которого я пытался придумать.

Бергсмарк: Мы не знали точно, кем будет герой — им, ей или трансгендером. Несколько кастингов ничем не помогли. Но после появления статьи о съемках фильма по книге Эли вдруг из ниоткуда появилась Сага и сказала, что она — это Себастьян. У нее с Игги оказалось поразительное взаимопонимание, хотя вне съемок между ними ничего не было. Мне важно, чтобы любовь на экране была обусловлена не столько сюжетом, сколько невидимыми, но ощутимыми внутренними связями двух героев. У меня прекрасные отношения с актерами. Сцены секса мы обсуждали за месяц до съемки, поэтому Игги и Сага мне полностью доверяли.

— А почему большинство сексуальных сцен происходит утром или днем? Вы пытались показать все как можно более натуралистично, без этой ночной романтики?

Бергсмарк: А я думаю, что у нас все как раз очень романтично. К тому же мне нравится скандинавский свет, он хорошо передает настроение героя.

— Сцена с писающим на Себастьяна мужчиной — кстати, снятая в темноте — выглядит скорее шокирующе откровенной, чем романтической. Как вы ее снимали?

Бергсмарк: Вообще по сценарию там должна была быть задействована сперма, но выглядело это так себе. А у нас был всего один день на эту сцену — камера для замедленной съемки очень дорогая. Надо было быстро что-то придумывать. В итоге то, что мы сделали по рецепту, выглядело больше похожим на мочу. Результат мне понравился, поэтому мы решили остановиться на таком варианте. Здесь я вдохновлялся образом Пьеты («Оплакивание Христа» работы Микеланджело в Ватикане). Но я не старался переснять ее буквально.

— Это куда более неожиданная христианская аллюзия, чем даже выбор имени главного героя. А вы как-то использовали иконографию св. Себастьяна в мизансценах?

Бергсмарк: Я бы сказал, что только одна сторона нашего героя может быть связана с великомучеником Себастьяном. Другая же — женская сущность, которую он называет Эли, — не привязана к дереву, так сказать. Образ святого Себастьяна скорее соответствует его любовнику Андреасу. Когда мы снимали некоторые сцены, то представляли, будто камера — это лук, пронзающий его тело стрелами. Так мы хотели добиться одновременного выражения боли и удовольствия, акта подчинения, ведущего к высшему знанию.

Левен: Кстати, я начал писать книгу после того, как увидел изображение св. Себастьяна работы Содомы в каком-то сборнике советской анимации, кажется, 1960-х годов.

— В фильме очень много города, с одной стороны, и природы — лесов, речек, скал — с другой. Но ландшафт этот почти всегда изранен человеком — камера пытливо фиксирует мусор и грязь, эстетизируя их. Вы специально выстраивали такую оппозицию?

Бергсмарк: Пейзаж всегда коррелирует с физическим и ментальным состоянием моих героев. А природа связана с истиной и истинной красотой, она избавлена от искусственных границ. Я хочу преодолеть существующую травматичную бинарность в поле гендера, а отношения природы и города в каком-то смысле являются ее иллюстрацией.

— Российскому зрителю довольно трудно определить, что место действия фильма — Стокгольм. Вы хотели создать усредненный образ окраины европейского города?

Бергсмарк: Нет-нет, мне было важно, чтобы это был именно Стокгольм. Для большинства Стокгольм — это такой открыточный, стерильный город. А я хотел показать его другую грань. История разворачивается там, где я провел всю жизнь. Мое взросление тесно связано с индустриальным прошлым этих мест. Нынешний вид Стокгольма отражает состояние общества, в котором все должно выглядеть идеально, где царят чистота и толерантность. Но иногда наше общество может быть очень жестоким, особенно если ты к нему не принадлежишь. Мы оба устали от этого антиизображения, создающего утопию. Для Себастьяна она оказывается губительной и вступает в конфликт с его романтическим видением мира, как бы одухотворяющим то, что вызывает неприязнь большинства.

Левен: Город был предметом особо ожесточенных споров. Я ненавижу Стокгольм по многим причинам. Он нагоняет на меня депрессию, вызывает инфернальные образы. Мне казалось, что если мы поместим события в Стокгольм, то ограничим возможности интерпретации. Мой герой не хочет превращаться в продукт вещей и среды. Я хотел рассказать о выживании в обществе, создающем назойливые ограничения.

Понравился материал? Помоги сайту!