Эрос, танатос и сельское хозяйство

Когда любят жизнь, то не читают. Впрочем, не особенно ходят и в кино. Что там ни говори, доступ к миру художественного остается за теми, кого немножко тошнит.

М. Уэльбек

Ведает Бог, мы можем повидать довольно скотов на всяком скотном дворе и понаблюдать за всеми тайнами пола в сношении коров и кобыл. Когда я взираю на человека, я хочу лицезреть свойства, кои подымают его до человеческого состояния.

Г.Ф. Лавкрафт

Мясные машины были смертны. Они не могли быть в гармонии ни с окружающим миром, ни с собой. Они рождались в страданиях и в страданиях уходили из жизни.

В. Сорокин

Франшиза

Якобы люди перестали читать. Перестали, но не в том случае, когда речь идет об Уэльбеке. Давка в магазинах за седьмым романом Уэльбека была не хуже, чем за новеньким айфоном. 4 января 2019 года книга вышла во Франции, а уже 7-го стояли очереди за немецким переводом в Германии; знаю лично пару человек, кто делал предзаказ, чтобы не упустить ни дня. Практически сразу выходят итальянское и испанское издания. Только английский и русский переводы появились сильно позже; почему — отдельная тема. Тиражи огромные, менеджеры довольны продажами, журналисты ломают копья… С чего такой успех у истории увядающего сорокашестилетнего агронома Флоран-Клода Лабруста, который ненавидит свое имя, Париж и современную бетонную архитектуру, эгоиста и импотента, этого набора патологий?

Автор «Серотонина» Мишель Уэльбек — писатель со званием пророка, которое он опять подтвердил, предсказав на этот раз движение желтых жилетов. Для европейцев это важный аргумент для покупки книги, гарантия качества: предсказал — значит, профи вроде финансового аналитика. Бренд его этим не ограничивается. Помимо этого читатель получает по списку весь фирменный уэльбековский набор: цинизм, ксенофобию, мизогинию. Его вниманию также будут представлены педофилия и зоофилия. Книга перенасыщена физиологией. Уэльбека снова упрекают в эксплуатации приема. Кто-то из его соотечественников даже шутит, что это просто франшиза у писателя такая. Его гиперреализм и стандартные провокативные приемы узнаются и работают. Средний читатель терпит его выходки, по умолчанию исходя из того, что это злобная карикатура на общество физиологического потребления. Поставим-ка галочку на этом общем месте и начнем думать, как вообще получается, что этот вроде бы махровый реакционер оказывается вновь и вновь успешным футурологом.

Для начала надо поверить, что случайного у Уэльбека нет, содержание у него никогда не исчерпывается физиологией и мизантропией. Просто текст усеян триггерами, через которые проберется не всякий верующий в великую классическую литературу. Есть, кстати, мнение, что книга не будет понятна русскому читателю, который еще исторически не доехал до задавания вопросов, занимающих думающего европейца. Но это только на первый взгляд. Дело в том, что есть абсолютно параллельно устроенная книжка по-русски, одна из самых русских и самых классических. И Уэльбек достаточно грамотен, чтобы ее иметь в виду. (И это не Владимир Сорокин, сходство с которым по очень многим пунктам слишком очевидно.) Думайте пока, если «Серотонин» уже прочитан. Ответ — чуть ниже.

Герой нашего времени, лузер

Прочитавшие книгу говорят о ней взаимоисключающие вещи, как те исследователи слона. Видимо, читать нужно хотя бы затем, чтобы составить свое собственное мнение. Что это? Психопатологический документ, книжка о любви или прокламация о сельском хозяйстве и революции? Что-то еще?

Сюжет (в той степени, в какой он все же присутствует) прост. Герой, поняв, что нелюбим, бросает свою подружку-японку и отправляется на поиски смысла в свое прошлое. Однако ничто не оказывается достаточным аргументом за продолжение существования. Попутно он наблюдает крушение жизни своего друга и немного революции. Все вокруг портится и деградирует. Депрессия усугубляется. Перед нами история лузера и антигероя, который вообще ничего не может довести до конца, кроме разве что развязки. Короче, и начиналось все плохо, и кончается хуже некуда.

Лейтмотив, действующее вещество, почти действующее лицо книги — изобретенный Уэльбеком капторикс, антидепрессант нового поколения. «Это маленькая белая овальная таблетка, которую можно разделить на части». Так звучит первая фраза книги. По-французски она выглядит совсем стихотворной строкой, проще ритм и лаконичнее, что неудивительно: мы же помним, что Уэльбек — и поэт тоже. Буквальным повтором этой же фразы начинается короткая финальная каденция, так непохожая на весь остальной текст. Но тема антидепрессанта — это обманка, только рама, внутрь которой вставлена картина совсем о другом. Анамнез болезни и воздействие препарата — это только сюжет, не более чем любой другой формальный мотив в жизни героя классического романа.

Опыты на людях — в романах, по крайней мере, — не запрещены, а даже приветствуются. Уэльбек то ли проверяет своего героя на прочность, то ли убивает его; так или иначе, мы всю книгу проводим в вивисекторской и наблюдаем за этим все менее и менее живым подопытным. Спойлер такого прочтения сюжета проще некуда: антидепрессант не действует.

Роман короткий, будто надиктованный сразу начисто. В книгу напихано довольно много всего, увиденного беспристрастным, как объектив мобильника, взглядом человека, сидящего на антидепрессантах. Но больше всего там секса и сельского хозяйства. Избыточно подробные описания физиологических актов сменяются отстраненными рассуждениями о разрушительном для французских фермеров европейском регулировании цен на молоко, об экспорте аргентинского мяса или о разведении кур.

О любви и сельском хозяйстве

Есть в классической русской литературе одна книга, которая исследует именно эти две темы. Вспоминаем школьный курс литературы, когда, прямо скажем, хотелось пропустить размышления Лёвина о правильном устройстве хозяйства в пользу сцен адюльтера Анны Карениной. С «Серотонином» у многих так же. И аналогий очень много. У Уэльбека будет даже та толстовская идея, что хозяйство надо вести на местный, а не на иностранный, глобальный в данном случае, лад. И как Константин Лёвин, по примеру самого графа Толстого, входил в каждую мелочь и косил свои луга, так уэльбековский идеальный фермер доит сам своих коров.

Этим сходство не исчерпывается. Рискну сказать больше. «Анна Каренина» — это отмычка к «Серотонину». Это тоже книга о выборе. Персонажи Толстого похожи на античных героев, у которых вместо выбора — неумолимость судьбы, с которой, конечно, можно побороться, но выиграть невозможно. Человек уэльбековский тоже не имеет выбора. Он может хотеть счастья, но выбрать его для себя он не может. И та, и другая книга — об истошной жажде любви у еще живого человеческого существа и о ее невозможности в заданных условиях.

И самое главное. Оба романа — это столкновение старого и нового, история смены времен и человеческого типажа. И в той, и в другой книге смена исторических парадигм влечет за собой жертвы. Анна Каренина пытается победить своего мужа, охранителя семьи, — и ломает систему, точнее, пытается сломать, но не очень преуспевает. Герой Уэльбека борется с современными ценностями изо всех сил, ведет себя так, как больше не принято: бойкотирует сортировку мусора, курит, его мир состоит из расизма и ксенофобии, ему претит глобализация, он относится к женщине как продукту потребления, готов убивать и озабочен сексом. (Саботаж системы, кстати, человеку из русской среды более понятен, чем европейцу.) Все это в то время, когда стало неприлично обнаруживать расизм и остальные пункты этого списка. Теперь в ходу экологическая осознанность, асексуальность, толерантность. Но самое страшное и несовременное — он помешан не на идее секса, а на идее любви.

Одно из самых частотных слов в «Серотонине» — любовь. Сорок два раза, я посчитала. Стал ли от этого текст романом о любви? Решайте сами. Не буду воровать у читателя удовольствие, посоветую только позадавать этому роману вопросы, как если бы вы по нему сочинение в десятом классе писали. Будете приятно удивлены. Кто бы мог предположить: в некотором смысле русский читатель оказывается более подготовленным к этой книге, нежели европейский.

Норма и отклонение

Еще один важный вопрос в книге — современная медикализация душевных переживаний, которая исходит из идеи о существовании некоей нормы и отклонения от нее, оформившейся в XIX веке. Таким образом, любое ненормативное чувство, в пределе — любое эмоциональное переживание следует считать отклонением и как патологию немедленно давить лекарством. Главный вопрос «Анны Карениной» — можно ли выжить вне нормы. Ответ Толстого — нельзя. Тогда лекарственные методы еще не стали выходом. Ненормативность же героя Уэльбека залечивается настолько, что исчезает сначала личность, после чего некоторое время болтается ненужное, бессмысленное тело, а потом пропадает и сам человек как биологическая единица. Так что «Серотонин» — это еще и ответ на то, стоит ли человека лечить от переживаний, если для этого его надо превратить в безэмоциональную машину. Цивилизация без чувств имеет в себе мало человеческого или совсем не имеет места для человека. Возможно, если каждую нежелательную эмоцию компенсировать, подавляя ее медикаментозно, человека не останется. Так что это только кажется, что книга посвящена волшебному гормону. Она не о дури, не о наркоте, не о таблетке: она о том, что химический способ добыть счастье не работает.

Homo houellebecquienus

Человек уэльбековский — существо несвободнoe. Он не может ни творить, ни любить, да что там — он жить не может. Все, что он может, — это восставать по мелочи (саботируя разделение мусора или ломая датчики дыма в гостиницах). Его подвиги микронны — например, подождать утром с первой затяжкой до первого глотка кофе. Он годится на то, чтобы его принести в жертву, но даже этого он не заслуживает, столь он отвратителен. Это европейская параллель мясным машинам у Владимира Сорокина из книги «Путь Бро»: в нем есть все, формально делающее его человеком, кроме главного — той самой искры. Он как насекомое, в которое превратился Грегор Замза, по отношению к нему даже отвращение невозможно испытывать долго. Человек уэльбековский достоин только безразличия, ни на что большее он рассчитывать не может. Кстати, слово, которым в исходном тексте Кафки называется Грегор Замза, — унгецифер ^[∗] — это не просто насекомое: это какой-то вредитель, точильщик, паразит, жучок. Еще один его родственник — это homo sacer, описанный подробно у Джорджо Агамбена: понятие из римской истории, обозначающее человека, который как бы утратил сам статус человека, его можно даже убить, это не будет наказуемо, но при этом он настолько никуда не годится, что сознательно принести его в жертву богам нельзя. Заметим, что все перечисленные выше авторы так или иначе говорят о биополитике — или, проще, о незавидном месте человека в законах современного мира.

Эрос и танатос

Флоран-Клод Лабруст сорока шести лет от роду изнемогает от отсутствия любви. Он знает теоретически, что она возможна: умерли же родители в один день. Он начинает окончательно отрываться от жизни, когда понимает, что сожительница планирует свою жизнь на время после его смерти. Она просто-напросто не верит в его бессмертие, а должна бы — любовь вроде бы это подразумевает. Но он и сам не умеет любить. Существо, у которого нет свободы, не может любить, любовь требует свободы. Заметим, что любовь в книге представляет собой почти всегда фигуру умолчания, зато о смерти говорится часто и помногу: там есть несколько покушений на убийство, двойное самоубийство, просто самоубийство (и не одно), тема убийства ребенка и убивание птиц в качестве движущихся целей.

Эрос и танатос, как мы помним, появляются только вместе. При помощи одного можно иногда вызвать другое. Так что финал логичен. Homo sacer должен быть убит. Уэльбек своего подопытного приносит в жертву. И вот тут, похоже, происходит чудо. Слабость становится силой. Происходит искупление. Кстати, самоубийство Анны Карениной — тоже жертвоприношение. У Толстого все просто: Каренина гибнет во имя вполне земной любви. А Уэльбек переключает нас с человеческого на другой масштаб и делает это вдруг, абсолютно неожиданно. Этой непредставимой сменой регистра он заставляет нас в конце книги подумать о том, что смерть Бога — тоже своего рода суицид. Бог сознательно убивает себя, жертвует собой. Смерть спасает любовь.

Почему Уэльбек бесит?

Есть еще один докучливый вопрос. Отчего автора серьезнейшей книги о Лавкрафте и его способах воздействия на читателя, участника дискуссий со Слотердайком, человека, который сам себя называет неокантианцем и не самым удачным учеником Шопенгауэра, снова и снова принимают за подростка, рисующего на полях своей школьной тетрадки забористые картинки? Попробуем не уподобиться дураку, который видит лишь палец мудреца, в то время как мудрец показывает ему небесное светило. Напомним, в конце концов, себе о неравенстве формы и содержания. Это не цель, это средство.

Зачем так много грубых слов и провокаций? И зачем в таких концентрациях и так демонстративно? А дело в том, что Уэльбек знает о пресыщенности и таком пороге восприятия у своего читателя и современника, что тот нуждается в повышенных дозировках, иначе вещество не действует. Если на кого-то направлять оптический прицел — то на ребенка. Если секс — то групповуха, лучше с животными. Иначе нас, толстокожих, не проймешь.

Дело еще в том, что Уэльбек — хороший писатель в старинном смысле этого слова. Ему веришь, когда он что-то говорит. Веришь повествованию. Веришь взгляду и речи изнутри героя настолько, что забываешь оставить зазор между пишущим и его творением. Очень логично в такой ситуации приравнивать квазифилософские рассуждения героя и взгляды автора, хотя Уэльбек, кажется, нарочно дезориентирует читателя. Но герой временами тупит, и автор потешается над ним. Это самые интересные места романа: например, автору смешно, когда герою всерьез обидно умирать, пока не закончились деньги на банковском счету.

Постчеловеческое, слишком постчеловеческое

Книгу трудно понять вне истории современной философии. Уэльбек всего лишь констатирует происходящие в обществе процессы: свободы и прав человека в мире становится все меньше, власть и государство работают не на человека, а против него, силовое принуждение и нивелирование желаний отдельной человеческой личности неизбежны. Идея свободы представляется все менее важной. Политический мир дрейфует вправо. А Уэльбек бьет тревогу.

Трудным для восприятия изнутри российской действительности Уэльбека делает тот факт, что у нас своя война и наш тоталитаризм страшнее и прямее европейского. Но тем полезнее книга будет для читающих по-русски: она дает адекватную перспективу современного мироустройства. С исчезновением личной свободы, распадом социальных связей, довольно быстрым исчезновением традиционной семьи, тотальным дефицитом эмпатии в сочетании с пограничной болезненной потребностью в любви в самом антикварном смысле этого старинного слова. И все это на фоне апокалипсиса глобализации, в частности, в сельском хозяйстве.

Поражают отстраненность интонации, ровность голоса при описании абсолютно любого ужаса. Изумление не встретится ни разу. Как факт — да, но не как эмоция. Что означает такой способ описания? Формально и по сюжету это передача данных из точки зрения компенсированного депрессивного больного, который способен фиксировать происходящее, не вовлекаясь, чтобы технически осуществлять ситуативно правильные действия. С другой стороны, это отсутствие интонации имеет в себе нечто пантеистическое. (Отдельное издевательство — имя героя: Флоран — от слова «флора», наименовать такой отсылкой к жизни того, кто бежит всякого проявления жизни... Впрочем, герою не удается только человеческое измерение жизни: растительную жизнь он удачно ведет.) Но пантеизм романа — это не уютная античность из прошлого, вся посчитанная под человека, а нечто противоположное: это постчеловеческий мир, не знающий страха, упрека, сочувствия. Правда, в конце книги автор смилостивится над читателем и приведет на смену имперсональному миропорядку, практически искусственному интеллекту, неспособному отличить главное от неглавного и верх от низа, которому рáвно приятно наблюдать вообще всё, — персонального Бога.

Человек персонифицируется только через смерть и жертву. Если следить за интонацией (а она вдруг изменяется в финале), смысл последнего неожиданного пассажа — от другого первого лица — понятен. Это доказательство необходимости персонального Бога и личной жертвы. Надгробие и оммаж христианскому миру, без которого человек ни жив ни мертв. Уэльбек написал книгу о невозможности и бессмысленности неантропомерной жизни. Нет ее, жизни, вне личной, персональной любви.

Конечно, Уэльбек — не просто философ или писатель. Он — пророк чего-то пострашнее желтых жилетов. Его речь неприятна, на то он и пророк. Книга — громкий сигнал сбоя в системе. Нам даже подсказка есть в виде героя, непрерывно ломающего датчики задымления. Этим как бы говорится, что у нас пожар, а сигнализация не работает. В жанре пророчества метафоры не прячут, а выставляют напоказ. Так и он.

Вот и вышла книжка как прикосновение дефибриллятора. Душевная настолько, насколько может быть душевным вой аварийного предупреждения. За это ее нельзя упрекать. Наше дело теперь — очнуться.

Мишель Уэльбек. Серотонин. Пер. с франц. Марии Зониной. — М.: Corpus, 2019. 320 с.

---

^[∗] Пользуясь случаем, выражаю благодарность философу Эдуарду Надточему, обратившему внимание на факт не совсем корректного перевода в устоявшемся варианте.

ЛИТЕРАТУРА: ВЫБИРАЙТЕ ГЕРОЕВ ДЕСЯТИЛЕТИЯ

Понравился материал? Помоги сайту!