Премия «Поэзия»: немного о демократических механизмах экспертной оценки

После прошедшего в Москве 2 декабря итогового вечера премии «Поэзия» ее первый годовой цикл можно считать практически завершенным, а ее реноме как наиболее важного поэтического события года (если не считать, разумеется, самих написанных и опубликованных в этом году стихов) — окончательно утвержденным. Начали появляться и первые аналитические публикации, посвященные результатам (в частности, статья Александра Соловьева). Я не буду конкурировать с этой аналитикой и сосредоточусь на замечаниях, прогнозах и предложениях системного характера — в ясном сознании того, что фокусировка внимания на премиях вообще и на работе премиальных механизмов в частности прочитывается (и особенно в российском культурном сознании, сформированном крайней малочисленностью и непрозрачностью этих механизмов) как разговор о власти. Власть может вызывать возмущение самим фактом своего существования (но для любителей культурного анархизма поучителен пример горизонтальных по видимости проектов типа «Стихи.Ру», в которых при ближайшем рассмотрении очень быстро начинают простраиваться властные структуры — отчасти спонтанно, отчасти умело и расчетливо, конвертируя желание множества что-то пишущих избавиться от иерархии авторитетов в довольно прибыльный и циничный бизнес). Власть может вызывать возмущение конкретными фигурами, ее репрезентирующими (и персонально Виталий Пуханов, куратор новой премии, вызвал на себя шквальный огонь со многих позиций — хотя знакомство с поэзией и особенно малой прозой Пуханова, тематизирующими стоическую обреченность любой попытки сделать что-либо позитивное с миром и с самим собой, могло бы подсказать критикам, что их усилия пропадают втуне). Но в первую очередь все-таки любая власть (в этом месте должен быть привет Екатерине Шульман, к сожалению, больше пишущей о политике, чем о поэзии) институциональна — так что желательно понимать, как именно она функционирует и какие пути своего совершенствования допускает. И раз уж других поводов обсудить работу демократических механизмов в России нет — отчего бы не поговорить о том, как выбирают лучшее стихотворение года?

Разумеется, можно использовать представленную Пухановым новинку русской литературной жизни и как материал для разбора премиального списка или рассуждений о трендах, ведущих к наличному составу первых лауреатов. От таких рассуждений я вынужден воздержаться, и не только потому, что сам стал одним из лауреатов (напомню, что в основной номинации награду разделили стихотворения Дмитрия Веденяпина и Екатерины Симоновой, а лучшим переводом была признана работа Григория Кружкова). Среди многочисленных откликов в социальных сетях вновь и вновь повторяются одни и те же лежащие на поверхности обобщения: звание лучшего стихотворения года разделили силлабо-тонический текст и верлибр, но при этом оба они — о старости и смерти. Но это про сами стихотворения, а не про премию: значат ли что-либо именно эти свойства данных текстов, хотели ли члены жюри непременно поощрить своими голосами «верлибр о смерти» или руководствовались совершенно иными соображениями — мы не знаем (напомню, что 65 членов жюри выбирали из 100 предложенных им стихотворений, а также из 15 переводов и 10 статей). Минимальную возможность обсуждать именно результаты выбора дала бы разве что публикация анонимизированных данных голосования, показывающая, с каким отрывом и относительно каких альтернатив были определены окончательные избранники ^[1].

Премиальный список в известном смысле является даже более важным плодом проекта (так и в премии «Дебют», которой Пуханов много лет занимался, длинные списки всегда были гораздо интереснее начинавшейся потом лотереи с лауреатами — другое дело, что интерес этот короткоживущий, а лауреатов запоминают сравнительно надолго). Широта его охвата наглядно видима — и даже заставляет Александра Соловьева предположить, что мера расхождения между поэтическими стратегиями таких авторов, как Сергей Завьялов, Светлана Кекова и Вера Полозкова, препятствует самой возможности выбора между их текстами. Мысль о превращении единого поля русской поэзии в набор различных автономных друг от друга поэзий обсуждается уже лет 20 (и началось это обсуждение ровно тогда, когда прежнее разделение на субполя официальной, неподцензурной и эмигрантской поэзии перестало — по крайней мере, в институциональном аспекте — определять контуры поэтического целого). Однако, как явствует из проведенного журналом «Воздух» опроса на эту тему ^[2], мало кто из авторов эту мысль в последовательно проведенном виде разделяет. Напротив, проектами такого рода, как премия «Поэзия», единство поля как раз и удерживается. И если предложенные Соловьевым три имени принять за три точки, задающие (выбор несколько произвольный, но почему бы нет) координатные оси современной русской поэзии (исходящие, предположим, откуда-нибудь из Пушкина как из начала координат), то легко увидеть, что пространство между этими точками заполняется — с неравномерной плотностью, но без катастрофических разрывов — другими авторами, в том числе и представленными в премиальном списке. В то же время широта списка еще не есть его репрезентативность. Репрезентативность — это не про то, почему в списке нет выдающегося поэта N: на то может быть много причин, и они в основном уважительные — в диапазоне от «именно в отчетном году этот, несомненно, выдающийся поэт не опубликовал ничего особенного» до «выдающегося поэта все чтят, но не настолько, чтобы номинировать». Впрочем, конкретно премия «Поэзия» предполагает еще одну дополнительную причину: сам автор мог заблокировать свою номинацию — и то, что у автора есть такая возможность, думается мне, неправильно (премия — не право автора быть отмеченным, а право читателя получить указания). Но идея репрезентативности в искусстве выходит далеко за пределы поименного списка. В каких именно пропорциях должны сочетаться в топ-100 русских стихотворений года тексты разных жанров и форм, разных тематики и оптики, написанные авторами разных поколений, живущими в разных местах, и опубликованные в разных изданиях, чтобы мы могли заключить, что этот спектр соответствует общей картине русской поэзии — или, лучше, картине самого важного в ней? Мы этого не знаем: попыток нарисовать общую картину происходящего у нас крайне мало, не с чем сверять (можно вспомнить к слову, что предпринятая Максимом Амелиным в издательстве «ОГИ» попытка воссоздать на русской почве американский формат ежегодников «Лучшие стихи года» — какие бы претензии к этой попытке ни предъявлять — попросту захлебнулась на третьем выпуске).

Тем самым благодаря премии «Поэзия» перед нами широкая панорама неизвестной достоверности. Тем важнее понять, какова технология ее формирования и как эта технология может быть усовершенствована.

Представляется, что первый сезон выявил существенную недооценку проекта со стороны ряда ведущих литературных институций — потенциальных номинаторов, причем любопытно, что среди этих институций — как старые (и эстетически консервативные), традиционно ассоциировавшиеся с предшественницей «Поэзии», премией «Поэт» (и, вероятно, ощущающие новый проект как подрыв старого), так и новые (и эстетически продвинутые), которые, казалось бы, должны активнее реагировать на нестандартные вызовы. Понятно, что идея выбирать одно стихотворение могла вызывать идейное несогласие у вторых даже в большей степени, чем у первых, поскольку, как мне уже приходилось отмечать, в целом представление об отдельном тексте как единице измерения поэзии — элемент консервативного (в российских условиях — домодернистского) понимания в противоположность прогрессивному (модернистскому, но также и постмодернистскому) представлению о том, что единицей поэзии является авторская индивидуальность ^[3]. Однако такое идейное расхождение не помешало бы прогрессистам активно участвовать в наполнении двух дополнительных номинаций — переводной и критической, а этого также не произошло. Итоги первого сезона (включая попадание сразу двух текстов на первое место в основной номинации — а это, естественно, показатель высокой конкурентности) заставляют предположить, что многие из тех, кто на сей раз воздержался от участия в номинировании или не был достаточно активен на этой стадии (ограничившись, например, выдвижением единственного текста от регулярно выходившего на протяжении года журнала), во втором сезоне сделают выводы и попробуют исправиться. Ряд комментариев в соцсетях со стороны представителей изданий выдержан в этом ключе.

Повышение вала номинаций сделает задачу формирования премиального списка в 100 стихотворений значительно сложнее. И сейчас членам жюри, можно предположить, нелегко выбрать из сотни текстов именно пять, а не шесть и не семь. Но эксперту выбрать именно 100 текстов, а не 105 или 110, руководствуясь при этом именно свойствами самого текста, а не привходящими факторами (кто автор, кто номинатор, где опубликовано), практически невозможно: разница между 99-м и 101-м местом в иерархии предпочтений совершенно неощутима. Методически возможно решить эту проблему введением квот (условно 20 экспертов, каждый из которых может поставить в итоговую сотню по пять позиций), но эта возможность, скорее, теоретическая: непонятно, где взять столько квалифицированных экспертов, чтобы они не попадали ни в число номинаторов, ни в число номинированных, ни в число членов жюри. Любое процедурное затруднение можно обойти, тут мыслимы различные схемы (например, каждый год 10 членов жюри по жребию выполняют обязанности экспертов), но все это достаточно трудновыполнимо.

Следовательно, премия встает перед необходимостью сузить ворота на входе. И эта задача как раз решается очень легко: достаточно запретить самовыдвижение и перестать рассматривать размещение автором текста в своем блоге (в Фейсбуке, прежде всего) как публикацию. Второе условие тем легче, что нигде никто это как публикацию и не рассматривает: в частности, как бумажные, так и сетевые периодические издания безоговорочно принимают тексты, которые уже появлялись в ФБ. Принципиально важно, что над текстом, который разместил у себя сам автор, сохраняется авторская воля: автор может этот текст удалить, перевести в подзамочный режим, отредактировать — текст еще не отчужден от автора (а именно это и есть базовая характеристика публикации). Кроме того, следует иметь в виду, что по правилам премии требуется, чтобы текст был впервые опубликован в отчетном году. Однако значимая часть стихотворений, которые впервые увидели свет в журналах и книгах в 2019 году, в Фейсбуке была впервые выложена в 2018-м — и, таким образом, установление факта первой публикации при сохранении практиковавшегося в первом сезоне подхода становится крайне проблематичным.

Что касается самовыдвижения, то при максимально широком круге возможных номинаторов (помимо практически любой литературной или окололитературной институции правила премии позволяют номинировать ЧУЖОЕ стихотворение персонально любому поэту, критику, филологу и т.п.) самовыдвижение, скорее всего, будет говорить о том, что данный текст никому, кроме автора, особенно не интересен. В то же время предложить осуществление нужной автору номинации кому-либо из коллег никто ему (автору) не воспретит. Представление о том, что где-то живет и творит подпольный гений, не удостаивающий своими сочинениями никакие издания, но желающий представить их на суд экспертов премии «Поэзия», я предлагаю отмести как нереалистичное. Замечу также (об этом неоднократно говорилось еще в связи с премией «Дебют»), что самовыдвижение в принципе является инструментом не премии, а другого механизма культурной селекции — конкурса, разница же между премией и конкурсом носит содержательный, а не технический характер (конкурс проводится в условиях недостатка предложения и призван обнаружить и подключить ранее неизвестные ресурсы, откуда бы они ни происходили; премия присуждается в условиях избытка предложения и призвана выделить и рекомендовать вовне наиболее существенное в материале, который сторонним, непрофессиональным взглядом необозрим как слишком обширный).

При такой реорганизации процесса (не требующей никаких изменений в действующих правилах: все это исключительно в рамках возможной интерпретации писаных правил) фигура номинатора приобретает заметно большее значение — и это, как мне кажется, правильно и важно. С одной стороны, неплохо было бы получить карту литературных институций, наиболее активных в публичном поле вообще и в промоции своих авторов и текстов в частности. С другой стороны, хотелось бы узнать, насколько велико расхождение между источниками номинаций и источниками текстов — иными словами, какая доля текстов номинируется не теми, кто их опубликовал или был еще как-то причастен к их появлению, а иными лицами и организациями, то есть предположительно теми, кто эти тексты прочитал без предварительного пристрастия. Это не имеет прямого отношения к процедуре определения лауреата — если не считать, что происхождение номинации будет оказывать определенное давление на членов жюри (но вряд ли резонно полагать, что именно это давление будет действовать сильнее, чем репутация автора и вдобавок место публикации ^[4]). Однако целесообразно, не устану повторять, рассматривать любую литературную премию не только как способ выделения и валоризации лауреатов и финалистов, но и, прежде всего, как исследовательский инструмент, позволяющий нам лучше понять, что в целом происходит в литературе. При таком понимании, безусловно, номинатора или номинаторов желательно указывать для каждого выдвижения. Это помимо прочего стимулирует ответственное поведение номинаторов — хотя защиту от номинаторской безответственности (в виде, прежде всего, разумного численного ограничения номинаций от одного лица или одной институции), вероятно, придется все же предусмотреть ^[5].

Запрет на самовыдвижение — даже при сохранении действующего, по условиям премии, права вето со стороны автора — потенциально приводит к возможному столкновению в премиальном списке (или, по крайней мере, к конкуренции за место в премиальной сотне) нескольких текстов одного авторства. В первом сезоне премии «Поэзия» 100 стихотворений премиального списка были написаны 100 поэтами (более того, среди этой сотни не было ни одного финалиста из переводческой и критической номинаций, а многие из последних активно действуют и как авторы собственных стихов). Можно увидеть в таком решении желание экспертов премии и/или ее куратора уравнять шансы участников (в том числе и на стадии голосования, чтобы голоса поклонников данного автора не размазывались между разными его текстами), но вернее будет сказать, что таким образом конкуренция отдельных стихотворений все же была интерпретирована как конкуренция их авторов, пусть и представленных лишь одним текстом. Я бы осторожно согласился с тем, что такой подход делает премиальную сотню более показательной относительно литературного поля в целом, но действительную иерархию ценностей он, скорее, искажает: легко себе представить, что в некоторых особенно ярких журнальных или книжных публикациях разные читатели выделят разные тексты как самые важные и что именно эти разные тексты будут тем не менее более важными событиями по сравнению с даже самыми яркими текстами менее ярких авторов. Затрудняюсь однозначно сказать, какой политики в данном вопросе стоило бы придерживаться премии, — но из обсуждений первого сезона мы видим, что сожаления по поводу представленности того или иного высоко ценимого автора не самым удачным текстом высказываются довольно часто, так что надуманной эту проблему не назовешь. Может быть, в премиальном списке можно было бы в справочном порядке указывать, сколько других стихотворений этого автора (и какие именно) было номинировано? Но не усилит ли такая мера эффект голосования за автора, а не за конкретный его текст? Или (пофантазируем) имело бы смысл предварительное голосование членов жюри (всех или части по жребию) за попадание в премиальный список одного из нескольких выдвинутых текстов одного и того же автора? Или при попадании в этот список нескольких текстов одного автора объем премиального списка увеличивается на соответственное число позиций (если у одного автора проходят два текста, то в итоговом премиальном списке будет 101 стихотворение)? Кажется, последняя версия решения — наилучшая, но не приведет ли она к заметному разрастанию премиального списка? А если и приведет, то важно ли это (кажется, что если члены жюри согласились прочесть и оценить 100 стихотворений, то и 120 их не смутят)?

Отдельных размышлений заслуживают дополнительные номинации премии (замечательно уже одно то, что они вообще есть, т.е. подчеркивается, что тело русской поэзии состоит не только из написанных по-русски стихов: это более сложный конгломерат текстов). В обсуждении номинированных на соискание премии критических статей часто поднимался вопрос о том, насколько та или иная статья соответствует определению литературной критики — или же она принадлежит, скорее, к эссеистическому дискурсу с одной стороны либо к научному с другой. Стоит отметить, однако, что по вопросу о границах критического дискурса существуют довольно различные мнения — и в то же время даже внутри этого дискурса в его сравнительно общепринятом, «ядерном» проявлении возможны чрезвычайно различные стратегии и жанры. Кроме того, именно сейчас русская поэзия находится в ситуации острого дефицита квалифицированной рефлексии по ее поводу — независимо от дискурса и жанра. Думается, что в свете этого было бы правильно убрать определение «критический» из условий номинации, явным образом допустив конкуренцию строго критических высказываний с текстами филологического, социологического, публицистического и иного рода, лишь бы их предметом была современная поэзия. В обсуждении переводческой номинации, напротив, звучала мысль о том, что переводы современной поэзии невозможно сравнивать с переводами поэзии классической, т.е. в идеале это, скорее, две разные номинации, чем одна. Согласиться с этим трудно, поскольку границу между поэзией «современной» и «классической» применительно к иноязычным традициям установить невозможно (условно говоря, задача создания русского Паунда или Каммингса вряд ли может расцениваться как реконструкция давно прошедшей эпохи), а с другой стороны — стратегия переводчика может быть революционизирующей или музеефицирующей независимо от избранного им первоисточника (вспомним здесь как переводы Наталии Азаровой из Ду Фу, так и переводы Ильи Кутика из Тумаса Транстрёмера). Вероятно, разнородность текстов, конкурирующих друг с другом в этой номинации, — не баг, а фича.

В несколько более мечтательном регистре я бы заметил еще, что потенциально премия «Поэзия» могла бы включать в себя как минимум три другие дополнительные номинации. Во-первых, это поэзия для детей — совершенно особая сфера, существующая по своим правилам и, за исключением полудюжины выдающихся авторов, в персональном измерении с миром поэзии в строгом смысле слова не пересекающаяся. В идеале ее подключение к единой системе поэтического кровообращения могло бы этот заповедный мирок несколько взбодрить, а поэтов «взрослых» — стимулировать к опытам в сопредельной сфере. Во-вторых, разворачивавшиеся в недавнем прошлом, хотя и сравнительно приутихшие прямо сейчас ожесточенные баталии вокруг русского рэпа как (будто бы) новой формы бытования поэзии намекают на возможность отдельной оценки поэтического текста в составе мультимедийного целого — опять же можно было бы видеть в таком жесте попытку втянуть широко востребованную, но качественно маргинальную субкультуру в более жесткую и выработанную систему ценностей. Наконец, в-третьих, среди участников литературного процесса — а вернее сказать, среди исполняемых ими ролей — есть помимо тех, кто пишет стихи, переводит стихи и пишет о стихах, еще одна важная позиция: те, кто создает из стихов надтекстовые единства — журналы, книжные серии, фестивали и т.д. Идеологически внимание к построениям такого рода — к тому, как работает сочетание многочисленных текстов разных авторов в качестве единого высказывания, — как будто бы противостоит установке премии «Поэзия» на прочтение отдельного стихотворения как самодостаточного, но противоречие это конструктивное и диалектическое: именно в нем особенно хорошо видно, как изменяется картина при перефокусировке взгляда на нее. Однако эти пожелания, вероятно, стоит рассматривать скорее как дальнюю перспективу развития проекта, нежели как насущную необходимость второго сезона.

---

^[1] Практика такого частичного обнародования внутренней премиальной кухни существует, но связана на русской почве по большей части с довольно маргинальными премиальными и конкурсными проектами вроде недавней премии «Антоновка». Однако из истории премии «Московский счет», с которой благодаря многочисленности голосующих премию «Поэзия» сравнивают в первую очередь, мы помним, что в первом ее сезоне (2003) — анонимизированные итоги голосования публиковались только тогда и впоследствии исчезли из открытого доступа — звание лауреата весило около 30 голосов из примерно полутора сотен голосовавших. Грубая (без учета количества претендентов, которое, впрочем, более или менее сопоставимо) экстраполяция этих цифр на нынешний случай позволила бы предположить, что из 65 возможных голосов победители в основной номинации (нет оснований полагать, что для переводов или статей закономерность та же) могли бы получить 13–15 голосов. Кажется, что это не так много, но математик Сергей Штейнер провел по моей просьбе ряд подсчетов, чтобы оценить статистическую вероятность подобных результатов; общий смысл полученных им данных сводится к тому, что при случайном распределении голосов вероятность получения даже одним из соискателей премии «Поэзия» первого сезона более чем девяти голосов стремится к нулю: все, что выше этого, — не случайность, а отражение какой-то культурной реальности.

^[2] Сжимается или расширяется? Опрос. // Воздух. 2019. № 38. Стр. 222–233.

^[3] См. об этом, в частности, один из вводных пассажей в моей давней статье «Постконцептуализм» («Новое литературное обозрение», 2001 г., № 50). В последнее время высказывается предположение — в частности, в парадоксальной по мысли статье Наталии Азаровой «Новизна без креативности» («Воздух», 2019 г., № 39, с. 307–313), — что от императива выработки индивидуального языка новое поэтическое поколение отказывается в пользу выработки единого группового/поколенческого койне. Насколько эта тенденция долгосрочна, насколько она качественно отлична от модернистских практик общего языка в рамках художественного течения и, применительно к нашей нынешней теме, насколько она способствует или препятствует фокусировке внимания на свойствах отдельно взятого стихотворения — предстоит еще разобраться.

^[4] Наглядное свидетельство того, что для некоторых специалистов решающее значение приобретает именно этот фактор, мы видели в первом сезоне премии «Поэзия», когда Константин Комаров посчитал необходимым методически обругать все — в остальном весьма различные — номинированные тексты из журнала «Воздух» (иеремиада Комарова вышла особенно комичной из-за допущенной им нелепой ошибки: в стихотворении Елены Михайлик уральский критик не опознал опорной аллюзии на известную в пересказе Сомерсета Моэма древневавилонскую легенду о свидании со смертью в Самарре, в силу чего принял месопотамский город Самарру за неверно написанную Самару, а действующую в стихотворении смерть — за влюбленную поволжскую девушку).

^[5] О том, что такое злоупотребление процедурой возможно, я могу свидетельствовать как член жюри завершившегося недавно конкурса на совместную работу русского поэта и английского переводчика в течение месяца в резиденции, предоставляемой Оксфордским университетом (грант от лондонского Пушкинского дома единодушным решением русско-английского жюри получили Галина Рымбу и ее переводчица Хелена Кернан): некто Иван Пинженин подал на этот конкурс сразу семь заявок с семью разными переводчицами (русскими, хотя и взявшимися почему-то переводить на английский). В столь специфическом конкурсе эта странная демонстрация не нанесла никакого ущерба, но для премии «Поэзия» подобный саботаж может представлять определенную угрозу.

Понравился материал? Помоги сайту!