Между архаикой и модерном

Новая книга о деле Бейлиса вышла в только что возобновленной серии «Современная западная русистика», в которой публикуются переводы ведущих западных специалистов по культуре и истории России; оригинал был предназначен для американского читателя, и это многое предопределяет в авторской оптике, но именно потому она может быть интересна читателю в России.

Основные фактические детали дела Бейлиса интеллигентному россиянину известны — суть в культурно-идеологическом контексте. И вот здесь свежий взгляд часто необходим. В сферу рассмотрения американского историка попали некоторые обычно упускаемые российскими наблюдателями аспекты. С другой стороны, правда, иные важные для нас проблемы оказались недостаточно освещенными (об этом мы еще скажем чуть ниже). Но все объять и невозможно, а вот тех мелких ошибок в понимании реалий и отношений, без которых редко обходятся труды историка-иностранца, здесь — скажем сразу — практически нет. И это уже само по себе ценно.

Еще одна важнейшая особенность работы Роберта Вейнберга — это ее жанр. Перед нами не монография в обычном смысле слова, а комментированное собрание документов. Мы слышим аутентичные голоса из другой эпохи, читаем документ отдельно от голоса современного интерпретатора, во всей его подлинности. Такой подход к прошлому имеет свои преимущества. Подлинные материалы, относящиеся к процессу или связанные с ним, бросают новый свет на некоторые культурологические вопросы, связанные со знаковым, символически наполненным событием российской истории.

Вейнберг начинает с истории того, что принято называть «кровавым наветом». Первые обвинения в адрес евреев в употреблении христианской крови относятся к XII веку. Вейнберг (вслед за своими предшественниками) связывает их распространение с решениями Латеранского собора католической церкви (1215). «Собор принял доктрину пресуществления, в соответствии с которой хлеб и вино, преподносимые верующим во время таинства Евхаристии, превращаются в Тело и Кровь Христову. Некоторые историки утверждают, что употребление в пищу крови и плоти спасителя христиан было плохо воспринято верующими и те спроецировали на евреев собственное недозволенное поведение, осознаваемое ими как ритуальный каннибализм» (с. 15). При этом сам Ватикан с кровавым наветом боролся (хотя и не слишком успешно).

Угасшая на Западе к XVI веку волна обвинений и судебных процессов сместилась в Центральную и Восточную Европу, где во второй половине XIX века кровавый навет переживает настоящий ренессанс. «Только в 1890-х годах было отмечено 79 таких случаев, преимущественно в Германии и Австро-Венгрии (Венгрия, Богемия, Моравия), но также в Болгарии, Сербии и Румынии, причем обвинения выдвигались и протестантами, и католиками, и православными» (с. 18). Понятно, что обычно эти обвинения не становились поводами к судебным процессам (в условиях той же Австро-Венгрии это было мало возможно), но сама их активизация на фоне модернизации общества кажется странной.

Вейнберг, как нам кажется, очень точно и тонко замечает, что процесс Бейлиса «ставит под сомнение четкую грань между средневековым (религиозным) и современным (светским) антисемитизмом» (с. 19). Вопрос, однако, в том, каковы именно критерии «светского» антисемитизма. Только ли то, что на евреев «возлагали ответственность за проблемы, порожденные глубокими социальными, экономическими и политическими переменами на Европейском континенте»? Но это тоже лишь развитие средневековых представлений. Для людей феодальной эпохи «жид-ростовщик» был воплощением разлагающего патриархальные отношения буржуазного духа. Символом хищной и низменной буржуазности было еврейство и для консервативного сознания конца XIX века.

А вот что было новым — это апелляция к данным естественных наук, расовая, а не религиозная мотивация. Еще недавно юдофобия отвергалась во имя прогресса — теперь же последнее слово передовой науки (которая в начале XX века всячески биологизировала социокультурные различия) поддерживает как будто старые предрассудки. Причем происходит удивительная (поверх здравого смысла) смычка такого рода прогрессизма с глубочайшей архаикой, которая внезапно пробуждается к жизни, получив санкцию от современности.

Это проявилось и на процессе Менделя Бейлиса, киевского приказчика, обвиненного в убийстве христианского мальчика Андрюши Ющинского. Показательно, скажем, выступление эксперта обвинения, психиатра Ивана Сикорского:

«Психологической основой типа такого рода убийств является, по мнению профессора Сикорского, “расовое мщение и вендетта сынов Иакова” к субъектам другой расы, причем типическое сходство в проявлении этого мщения во всех странах объясняется тем, что “народность, поставляющая это злодеяние, будучи вкраплена среди других народностей, вносит в них с собою и черты своей расовой психологии”. Преступления, подобные убийству Ющинского, говорит далее профессор Сикорский, не могут быть полностью объяснены только расовой мстительностью. С этой точки зрения представляется понятным причинение мучений и лишение жизни, но факт избрания жертвой детей и вообще субъектов юных, а также обескровление убиваемых, по мнению профессора Сикорского, вытекают из других оснований, которые, быть может, имеют для убийц значение религиозного акта» (с. 134).

Здесь удивительны не сами традиционные обвинения, а именно то, что они излагаются языком науки.

Добавим от себя: поворот российского государственного антисемитизма от традиционного антииудаизма к расизму XX века символизирует, например, циркуляр по военно-учебным заведениям 1912 года, запрещавший принимать в офицерские училища выкрестов, их сыновей и внуков (в том числе детей и внуков офицеров еврейского происхождения). При этом, однако, религиозная нетерпимость не ослабевала.

Парадоксальность такого «старо-нового» мышления заключалась в том, что оно, апеллируя к наивно-архаичным средневековым «страшилкам», полностью исключая всякую критику по отношению к ним, от своих оппонентов требовало рациональности (в своем понимании). Возмущение вызывал, например, тот факт, что евреи и их защитники-либералы априорно исключают возможность существования у «секты хасидов» кровавых ритуалов и не желают рассмотреть эту версию наравне с другими. «Если среди евреев нет секты, которая проповедует ритуальные убийства, то самим евреям важно, чтобы истина восторжествовала» (с. 124) — буквально вслед за этими словами В.М. Пуришкевич в своей думской речи начинает подробно пересказывать свидетельство «крещеного еврейского раввина Серафимовича», относящееся к 1710 году, о ритуальных убийствах во Львове, утверждая, что оно «не может быть оспариваемо». Если бы речь не шла о кровавых и угрожающих событиях, ставших прологом к событиям еще более мрачным, можно было бы сравнить позицию обвинителей Бейлиса с поведением адептов современных паранаучных концепций («плоская Земля», «новая хронология»).

В числе хранящихся в архивах «доказательств» виновности Бейлиса фигурируют протоколы спиритического сеанса, на котором дух Ющинского сообщает: «убил миня бейлис и жокман схватили пиком кололи кров мотцу делали а миня бейлис бросил писчору» (с. 160). Показания духа переданы фонетически буквально (что создает иллюзию документальности), тогда как сопроводительный текст анонимных спиритов вполне грамотен. Между тем в начале XX века спиритизм многими вполне культурными людьми (например, В.Я. Брюсовым) воспринимался не как суеверие, а как новый, спорный, но перспективный путь научного познания мира. Некая Екатерина Иванова в письме прокурору предлагает: «Мне кажется, что в таких случаях, когда попадаются люди, подобные Бейлису и Чеберячке, от которых правды мудрено добиться, должна быть применена наука — Гипноз» (там же). В обоих случаях обывательское преклонение перед «последним словом науки» (которая смешивается с паранаукой) сочетается с верой в наличие чудодейственных колдовских методов, позволяющих извлечь истину без помощи логических умозаключений. (Введение в оборот такого рода экзотических источников — еще одна важная заслуга Вейнберга.)

Интересно, однако, в какой мере этот психоз охватил власти, которые курировали и направляли процесс. Двигал ими циничный расчет — или истеричный фанатизм? Американский историк полагает, что, по крайней мере, лично Николай II верил в реальность ритуальных убийств. На уровне киевских судебных властей (прежде всего, речь идет о прокуроре Киевской судебной палаты Г.Г. Чаплинском) и руководства черносотенных организаций имели место откровенные и сознательные фальсификации (подговор лжесвидетелей и т.д. — не говоря уж о смещении следователей, копающих в «неверном» направлении). Но в случае рядовых членов «Союза русского народа» опять-таки не приходится сомневаться в искренней экзальтации. Очевидно, что дело Бейлиса все же нельзя рассматривать как централизованно срежиссированный процесс в сталинском духе.

Любопытно и то, что власти, желая «покарать еврейство» за реальные или воображаемые прегрешения, в то же время сами побаивались погромной волны, которую их действия могут разогнать (1905 год был у многих в памяти). Отсюда постоянно меняющаяся тональность таких газет, как «Двуглавый орел» или «Русское знамя»: от пафосных обличений («Мы должны звонить во все колокола, бить в набат и кричать на всех перекрестках, что звери в образе жидов-людоедов не могут быть терпимы в русском государстве») до призывов к спокойствию («Излишняя горячность всегда и во всем только портила дело, а потому как можно с большим спокойствием ожидайте окончания следствия этого возмутительнейшего убийства») (с. 120–121). Лишь относительно автономная от властей «Земщина» неизменна в своей непримиримости.

Черносотенным кругам противостояла солидарная позиция левой и либеральной интеллигенции. Об этом можно было бы сказать и больше: удивительно, что в книге вообще не упоминается имя В.Д. Набокова, хотя его статьи оказали большое влияние на ход дела и, в частности, на общественное мнение в англоязычных странах. Зато достаточно подробно освещена роль газеты «Киевлянин» и ее издателей — Д.И. Пихно и В.В. Шульгина, людей другого лагеря, неожиданно примкнувших к защитникам Бейлиса. Характеристика этих деятелей как «ультраконсерваторов», разумеется, неверна: Пихно и в особенности его пасынок Шульгин были националистами-прогрессистами, сторонниками сильной, но парламентской монархии и форсированного экономического развития страны, «столыпинцами». Антисемитизм, как и вообще жесткое отношение к национальным меньшинствам, был интегральной частью их позиции, но это был антисемитизм рациональный, «практический», лишенный расовых и мистических аспектов. Сам Шульгин позднее достаточно подробно изложил свою позицию по еврейскому вопросу в книге «Что нам в них не нравится». Последовательные выступления Пихно и Шульгина в защиту Бейлиса достаточно четко демонстрируют: граница проходила не столько между анти- и филосемитами, сколько между рационалистами и людьми, соскользнувшими в мир иррациональной архаики (или циниками, использующими чужие архаические страхи).

Важно обратить внимание на то, что тоже практически не нашло отражения в книге Вейнберга: на дискуссии вокруг дела Бейлиса в кругу русской культурной элиты. Открытое обсуждение «осязательного и обонятельного отношения евреев к крови» у Розанова (упоминается у Вейнберга один раз — сноска на специальную работу), приватные юдофобные разговоры Флоренского (не упоминается), метания Александра Блока, который подписал воззвание в защиту Бейлиса, но далеко не был уверен в том, что находится на правильной стороне (упомянут в именном указателе — но отсутствует в тексте на указанной странице), — все это имеет общий корень. Для людей символистского круга позитивизм, рационализм, принужденный прогрессистский филосемитизм — все это было отброшенным наследием XIX века. Новые философские идеи (в диапазоне от Ницше до Вейнингера) причудливо корреспондировали с уже помянутыми «данными естественных наук». Если у образованного обывателя архаические пласты сознания прорывались стихийно, то некоторые представители интеллектуальной элиты сознательно культивировали их, видя в этом путь к личностному раскрепощению, к освобождению от «интеллигентщины». Далеко не все, конечно. Большинство интеллектуалов, движимых антиправительственным инстинктом, было на стороне Бейлиса и его защитников.

Есть и еще один аспект, не освещенный в книге Вейнберга, а между тем очень важный. Дело Бейлиса носило не только антисемитский, но и антисектантский характер. Ведь кровавые ритуалы приписывались (по крайней мере, официально) не иудеям вообще, а «секте хасидов». Попытки втянуть христианские власти в споры хасидов и миснагидов относятся еще к рубежу XVIII–XIX веков. Тогда правительство предпочло, как известно, сохранить нейтралитет: после двукратного ареста Алтер Ребе был освобожден. Обвинения в адрес хасидов в начале XX века стоит воспринимать в контексте тех страхов, которые внушали многим христианские секты. И здесь было еще одно поле для непонимания. Довольно распространенной была такая конструкция: «если среди нас, христиан, существуют такие изуверские секты, как хлысты и скопцы, то почему таких сект не может быть среди иудеев, а если они существуют, почему светские евреи их прикрывают?» Это еще один парадокс: сорвавшееся в архаику в процессе модернизации сознание склонно приписывать архаическое поведение другим, проецировать на них свои страхи и желания, себя же продолжает воспринимать как носителя идей гуманности и прогресса. Этими «другими» могут быть национальные меньшинства с языческими пережитками («мултанские вотяки»), могут быть русские сектанты, а могут быть и «жиды» вообще или «секта хасидов». К которой — по чисто мифологической логике — причисляется вовсе не религиозный, случайно попавшийся под руку Мендель Бейлис.

Хотелось бы получить ответ еще на один вопрос. Вейнберг приводит множество примеров возмущенной реакции демократической общественности стран Запада на процесс. Но ведь там была не только такая общественность. Нашло ли обвинение Бейлиса сочувственный отклик в антисемитских и консервативных кругах Европы? Что в данном случае оказалось сильнее — юдофобия или неприязнь к Российской империи? Увы, книга Вейнберга и об этом не сообщает.

Вернемся, однако, к процессу. Перед лицом всеобщего мистического помешательства адвокаты Грузенберг и Маклаков выбирают единственно верную тактику: обращаясь к «темным» присяжным, они апеллируют к здравому смыслу, переводят разговор на обстоятельства дела, анализируют и опровергают конкретные показания.

В результате битва современности и архаики закончилась, как известно, «вничью», причем условия этой «ничьей» парадоксальны. Присяжные сняли обвинения с Бейлиса, но признали, что убийство совершено на заводе Зайцева и что тело мальчика было обескровлено. Слова «евреи» и «ритуальное убийство» не произнесены, но (по мнению представителя обвинения А.С. Шмакова) «это видно из порядка постановки или редакции вопроса» (с. 206). Обвинение и защита объявили о своей удовлетворенности приговором и не подавали апелляции.

В сущности, интерпретация материалов следствия, которая привела бы к таким выводам, была в принципе невозможна. Можно было верить словам «жены почтового чиновника Чибиряковой» (в реальности — хозяйки воровского притона) и ее друзей — тогда убийцей был Бейлис и убийство происходило на кирпичном заводе. Можно было, напротив, прислушаться к доводам защиты и приведенных ей свидетелей — но тогда убийцами оказываются сама «Чибирячка» с присными, а местом убийства — ее дом. Однако обвинение и сочувствовавший ему председатель суда, понимая, что дело рассыпается, фактически подсказали присяжным компромиссное решение.

Оно, однако, перевело вопрос о «ритуальных убийствах» в абстрактно-теоретическую плоскость и выставило власти в невыгодном и нелепом свете. В самом деле: трудно декларировать свою веру в ритуальный характер убийства и при этом с демонстративным равнодушием смотреть на то, что человек, вчера еще объявленный главным злодеем-изувером, уходит от наказания.

Идейные черносотенцы как раз не готовы были с этим согласиться и посылали Бейлису письма с угрозами. Власти, судя по всему, были напуганы этими угрозами больше, чем сам приказчик, с явным увлечением переживавший свалившуюся на него «минуту славы»: «Киевский губернатор настаивал на моем отъезде из города, так как не мог отвечать за мою безопасность» (с. 211). Власти выглядели невыигрышно с любой стороны — и с левой, и с ультраправой. Компромисс объективно стал проигрышем царской юстиции и победой либералов, хотя правая пресса (см., например, приведенную Вейнбергом статью из «Двуглавого орла») усиленно пыталась убедить своих читателей в обратном.

И тем не менее тот же Блок (чей антисемитизм был одновременно очень интенсивным и сугубо приватным, даже тайным — тоже, кстати, характерная для Серебряного века ситуация) убедился в том, что в деле Бейлиса было «много натяжек, т.е. грязи» (А. Блок. Записные книжки. — М.: 1965. С. 331) и что «вопрос об употреблении евреями христианской крови» следует разрешить отрицательно, лишь в ходе работы в следственной комиссии Временного правительства в 1917 году. В том же году был поставлен игровой немой фильм «Вера Чибиряк, или Кровавый навет» по сценарию Брешко-Брешковского. Фильм был, однако, вскоре снят с экрана, чтобы «не бередить старые раны» (Вейнберг, к сожалению, упустил возможность рассказать и об этом).

Победа нормы и здравого смысла, увы, оказалась временной. Архаическая агрессия и архаические страхи, вызванные к жизни слишком быстрой модернизацией, предопределили многое в русской и европейской истории XX века. Не мертвы они и ныне.

Роберт Вейнберг. Кровавый навет в последние годы Российской империи: процесс над Менделем Бейлисом по обвинению в ритуальном убийстве. — СПб.: Academic Studies Press / БиблиоРоссика, 2020. 224 с.

Понравился материал? Помоги сайту!