«Этих людей убеждали в том, что никакие они не герои»

— У вас в фильме говорят только те, кто пережил блокаду детьми?

— Да — или их дневники. Я не говорю, что мы покажем всю правду о блокаде, то, чего никто не знал, — мы не ставили перед собой такой задачи, это было бы слишком амбициозно. Наш фильм — попытка сделать моментальный снимок, увидеть происходившее тогда их глазами. Глазами тех, кому еще есть что об этом сказать.

— Сколько серий в фильме?

— Две — они выйдут на Первом канале соответственно во вторник и в среду в 23:40. И перед «Голосами» будут показывать по две серии сериала «Ладога», снятого Александром Велединским и спродюсированного Валерием Тодоровским.

— Наверняка многим кажется, что 23:40 для такого рода фильма, который совершенно необходимо посмотреть школьникам, — слишком поздно.

— Ну послушайте, мы не можем в одночасье изменить мир и бессмысленно требовать, чтобы документальный фильм показывали в прайм-тайм. Это невозможно нигде, ни в одной стране. Но, во-первых, какие подростки ложатся спать раньше часа ночи? И потом, есть сайт Первого канала, на котором все можно будет посмотреть. Главное, что нам дали возможность сделать этот фильм и был у нас этот год работы — счастливой работы, несмотря на тему. Этот год не пропал зря. И слава богу, что у фильма будет эфир.

— Почему вы вообще стали его снимать, занялись этой темой?

— Случайно. Я вела «Открытый показ» — в программе был замечательный фильм Джессики Гортер «900 дней». На обсуждение пригласили ветеранов. Фильм очень непростой, для блокадников довольно спорный, и когда он закончился, я поняла, что сейчас начнется ужас… И мне вдруг пришло в голову сказать, что в зале присутствуют те, кто мог бы стать героем этого фильма, и если зрители чуть-чуть привстанут, они их увидят. Наши гости занимали первые два ряда. И зал встал. Выходит, встал в честь блокадников и стоя им аплодировал. Обычно обсуждение у нас шло где-то час, но тут мы вышли за два, и в зале были молодые ребята, которые вдруг стали просить этих стариков рассказать все, что они помнят: «Поймите, если вы съели кошку или сделали что-то, что кажется вам сейчас странным, стыдным, это не умаляет вашего подвига. Расскажите об этом, потому что мы же ничего не знаем». Вы понимаете, пропущено как минимум два поколения, которые ничего не знают о блокаде.

— Подозреваю, что пропущено не два поколения, а намного больше. Есть вещи, о которых не говорили никогда. Я помню, как я сама стала задумываться о блокаде — мы сидели за столом, ели кролика. И отец моего друга, в юности переживший блокаду, обычно, как все военные дети, не слишком разборчивый в еде, попросил: «Только не кролика — очень на кошку похож». «Можно подумать, вы кошек ели» — я посмотрела на него и поперхнулась собственными словами. Ели. И не только кошек. Я стала тогда задумываться о страшном блокадном быте, о гигантских доходных домах с замерзшей канализацией.

— Все знают знаменитые строчки из стихотворения Ольги Берггольц: «Не дам забыть, как падал Ленинград / На желтый снег пустынных площадей». Все знают, но никто обычно не задумывается, почему «желтый снег». Но оказалось, что нынешним детям очень важно об этом узнать и они хотят это услышать. В отличие от нас, они не замучены насмерть показательными выступлениями ветеранов в школе, они хотят знать все бытовые мелочи и горюют оттого, что не знают. Я недавно выступала в школе перед двумя классами — рассказывала о фильме. 15-летние дети сидели тихо, как мыши. Два часа. Их никто не заставлял, они не реагировали на звонки на перемену. Мальчик один спросил в конце: «Если бы у вас была возможность на день оказаться в блокадном Ленинграде, чтобы лучше понять все, что там происходило, — вы бы согласились?» Я оказалась совсем не готова к этому вопросу. Понятно, что ответ был — «Нет». Но я не могла ничего сказать, стояла перед ними и плакала.

Эрнст ленинградец. Более того, он учился в школе, где училась Таня Савичева, и, как отличник, сидел за ее партой.

На том же «Открытом показе» ко мне подошла девушка, сказала, что ее бабушка — блокадница, и спросила, нельзя ли включить ее рассказы в фильм. А картина была почти закончена, и я попросила ее записать за бабушкой все, что та расскажет. Недели через две девушка Оля пришла с квадратными глазами и стопкой листов с бабушкиными воспоминаниями — оказалось, они впервые говорили на эту тему.

И еще был разговор с Константином Эрнстом, которому я очень благодарна за возможность снять фильм. Эрнст ленинградец. Более того, он учился в школе, где училась Таня Савичева, и, как отличник, сидел за ее партой. Представляю себе, каким испытанием была для него такая награда... Видимо, всем этим объясняется та чрезвычайная деликатность, с которой Эрнст отнесся к моему поначалу абсолютному неведению. Я ничего не понимала про блокаду. Я и сейчас про нее ничего не понимаю.

— Сейчас, видимо, вы в состоянии оценить масштаб своего неведения.

— И то не до конца. Для меня это был очень смелый шаг, мое погружение в блокадную тему совершенно не контролировалось. За что я Эрнсту тоже очень признательна — такое доверие дорого стоит.

— Не было каких-то табу — об этом не говорить, того не показывать? Я имею в виду идеологические рамки, в которые в последние годы пытаются загнать всех, кто пишет или снимает о войне. Понятно, что люди в блокаду вели себя по-разному, не секрет, что, скажем, кто-то из жителей Ленинграда ждал немцев. И понятно, почему.

— Об этом в фильме тоже есть. Но — нет, не было никаких запретов. Вы понимаете, как мною не управлял Эрнст, так я не управляла этим фильмом. У меня было 12 героев, ни с одним из них я не была знакома в момент начала съемок. Поверьте, это совершенно случайная выборка. Возраст этих людей и характер наших бесед не подразумевали предварительных интервью. Когда человеку 80 лет, записать с ним двухчасовое интервью и ни кадра из него не дать в эфир — верх цинизма. Поэтому все, кто так или иначе участвовал в съемках, остались в фильме. А еще было 20 дневников и несколько десятков детских рисунков блокадного времени. С идеей рисунков нам очень помог Андрей Юрьевич Хржановский. Мы пришли к нему с таким залихватским предложением: а давайте-ка нарисуем… Мне казалось, мы сейчас придумаем некий образ — ангела, птичку, и эта птичка будет летать и смотреть из сегодняшнего мира на блокадный Ленинград. Такая безумная, искусственная идея. И спасибо Андрею Юрьевичу, который сказал: «Да вы ненормальные — зачем рисовать, когда есть же достоверные рисунки блокадных детей». Рисунков оказалось огромное количество — в Музее Петропавловской крепости, в Музее обороны, в никому не известных локальных музеях разных колледжей и школ. Это опять же невероятный подвиг, никем не увековеченный, — подвиг педагогов, которые спасали детей в блокаду, которые рисовали с ними, сохраняли эти рисунки и записывали за детьми их объяснения к рисункам, что часто еще ценнее. Все это почти нигде не выставляется, лежит в хранилищах… Но есть, например, потрясающий музей музыкального колледжа им. Шостаковича (у черта на рогах, кто туда будет ходить) — в музее есть все, вплоть до партитуры Седьмой симфонии Шостаковича, пробитой осколком снаряда, — и рисунки тоже.

— Среди ваших героев были известные люди?

— Да, Алиса Фрейндлих и Александр Городницкий, которые рассказывают о своих детских впечатлениях на равных основаниях с остальными.

— Трудно было уговорить людей вспоминать?

— Нет, рассказывали охотно. Там была другая проблема, связанная с устройством памяти. Не все, но многие вначале делились не совсем своими воспоминаниями. Они рассказывали то, что было где-то опубликовано, что они прочитали в книжке Даниила Гранина, что составляет нынешнюю среднестатистическую картину наших знаний о блокаде Ленинграда, современные представления. И требовалось время, чтобы докопаться до их настоящих воспоминаний.

— И на третьем часу беседы…

— Или на третьем часу беседы, или после какого-то вопроса они вспоминали что-то свое. Например, история Ирины Борисовны — она была найдена комсомольско-бытовым отрядом. Были такие отряды, которые ходили по домам — двери никто уже не запирал — и спасали тех, кто еще был жив. Ирину Борисовну нашли под трупами ее мамы и бабушки. Она вернулась домой с отоваренными карточками и нашла умершую бабушку. Дальше не помнит — видимо, она закуталась и ела этот хлеб. К тому моменту, как ее нашли, она лежала под мертвыми телами уже две недели. Ей было девять, а в справке о том, что ее нашли, стоит «6—7 лет» под вопросом и «мальчик — девочка» под вопросом. И вот с ней было совершенно невозможно записать интервью — на каждый вопрос она отвечала заметкой из газеты, это был замкнутый круг. При том что я-то знала ее историю. И в какой-то момент я спрашиваю, может ли она вспомнить 9 мая 1945 года. Она говорит: «Да, мы были под Ярославлем, в детском доме. По репродуктору объявили, что победа. Мы все стали радоваться, орать, потрошить подушки, кричать: “Ура! Победа!”…» А потом, как она рассказывала, все стали плакать, забились под кровати, и никто не мог их вытащить — ни к обеду, никуда. Каждый из этих детей понимал, что идти ему некуда. Война закончилась, а дома нет, их никто не ждет. И с этого момента началось ее интервью.

А с кем-то мы записывали по два интервью, и некоторые слово в слово повторяли свои первые рассказы, а другие говорили совершенно иначе. Несколько человек повторяли одну и ту же историю, прочитанную мной где-то, и я точно знала, что они не могли быть ее свидетелями. Это не значит, что они врали, просто так устроена память. Во многом это фильм про память. Со мной работала над фильмом потрясающая команда — режиссер Сергей Нурмамед, художник компьютерной графики Юрий Мелюшин, наш редактор Маша Липкович и питерский продюсер Саша Янбухтина, потрясающая девушка, совсем молодая, бесконечно любящая и знающая Питер, она помогала нам искать героев, висела с ними часами на телефоне, вникала во все их проблемы, стала частью их жизни, и все мы представляли себе фильм как попытку восстановления памяти. Поэтому у нас на кадры с какими-то местами в Петербурге накладываются фотографии, сделанные в тех же точках 70 лет назад.

— Вы задействовали актеров?

— Нет, мы не занимались реконструкцией событий. Но надо было как-то визуализировать дневники, и для этого нужны были дети примерно того возраста, в каком были во время войны авторы этих дневников. Мы снимали детей, в основном знакомых, — они стоят спиной, зритель видит только силуэты.

— Самое невероятное воспоминание из услышанных вами?

— Все герои рассказывают, каким было для них 8 сентября 1941 года — день, когда началась блокада. Можно спорить, в этот день она началась или в другой, но все они помнят, как горели Бадаевские склады. И вдруг один из них говорит: «8 сентября 1941-го мы с Юрой ходили в баню. Вдруг загорелись склады, и была тревога по всему городу. Из бани исчезли все, мы с Юрой остались вдвоем. Мы стали поливать из шаек скамейки и кататься на них, намыленные, и страшно ржали… Так мы с Юрой встретили блокаду». Или вот еще: говорили о замерзшей канализации, о сталактитах и сталагмитах, выросших до третьего этажа, и вдруг возникла такая деталь — лестница, залитая такими же отходами, замерзшими, по которой спускаются две молодые женщины, лет 25, с таким же своим ведром. Они поскальзываются, летят вниз, ведро переворачивается, и они…. Хохочут! Потому что они молодые. Хохочут так, что не могут встать, и примерзают попами к этому желтому льду, так что приходится их оттуда выковыривать. А другой герой вспоминает одноклассницу: осенью 1941-го, когда вдруг ударил мороз, а снега еще не было, эта девочка, видимо, упала и вмерзла в асфальт. Идя мимо, он увидел ее уже вмерзшую, в задранной юбке, и кто-то вырезал кусок попы… Вот он так запомнил.

Если говорить о том, что больше всего поразило меня, так это что все годы советской власти, годы такого небрежного отношения к истории и памяти, ее крупицам, этих людей убеждали в том, что никакие они не герои. И убедили. «В чем подвиг, — спрашивают они, — в том, что я остался жив?» А это действительно подвиг. Ты остался жив, ты остался человеком в бесчеловечных условиях, прожил жизнь, нося в сердце где-то глубоко эти страшные дни — у кого-то 900 дней, у кого-то меньше, сохранив ясность ума, любовь, доброту к людям, — за одно это надо упасть им в ноги.

Понравился материал? Помоги сайту!