Без любви

В новом «Тристане», поставленном Дмитрием Черняковым на обновленной сцене берлинской Штаатсопер, нет любви. Ну то есть она могла случиться, если бы герои решились на это сильное, всепоглощающее и разрушительное чувство. Правда, тогда Тристану пришлось бы разрушить барьеры, которыми он старательно отгородил душу от внешнего мира; раскрыть заскорузлый панцирь, внутри которого прячется слипшийся комок застарелых страхов, фобий и неизжитых детских травм. Ему бы пришлось довериться — о ужас! — другому человеку, раствориться в нем, забывая собственное «я». А что может быть страшнее для делового, рационального человека?

Изольде пришлось бы забыть об оскорбленном самолюбии — как же, ведь Тристан просватал ее за другого! Она исходит гневом — и не хочет признаться в том, что готова любить. Из-за боязни настоящей любви оба предпочитают суррогаты. Близость возникает между ними лишь на минуту — и то на экране, где какая-то другая, нежная и любящая Изольда подносит к губам Тристана стакан с водой.

Был ли это любовный напиток? Едва ли; ведь Брангена закрутила крышечку пузырька с эликсиром, так и не налив в стакан ни капли. Здесь Черняков честно подтверждает предположение Томаса Манна: «Это могла быть простая вода».

После «Парсифаля», поставленного Черняковым два года назад на сцене Шиллер-театра (задолго до того, как состоялся торжественный переезд в основное здание, открытое после долгих лет реконструкции), его обращение к «Тристану и Изольде» было неизбежно. И так как в Штаатсопер ему давным-давно выдали карт-бланш на любые неконвенциональные решения, он сумел-таки поразить и смутить публику своим прочтением музыкальной драмы, исполненной меланхолии и любовного томления.

Со времени постановки его первого «Тристана» в Мариинском театре прошло 12 с лишним лет; сегодня Черняков, повзрослевший и значительно изменивший свою картину мира, взглянул на великую историю любви-смерти другими глазами. Взгляд его оказался холодным и изучающим — это взгляд вивисектора, препарирующего душевные метания и рефлексии современного человека.

Изольда в новой версии Чернякова — усталая, опустошенная и уже немолодая женщина. Ее провожают пренебрежительными, пожалуй, даже презрительными взглядами. Она чужая в этом прекрасном мужском мире, который все за нее решил. В положении отверженного существа ей трудно утвердить человеческое достоинство. Теплая мужская компания, собравшаяся в стильной кают-компании на роскошной яхте, воспринимает ее внезапное появление как досадную помеху дружескому и деловому общению. Впрочем, они уже закончили совещание: на столике остались пустые бокалы и бутылки из-под пива. Последний из совещавшихся срывает со спинки стула свой пиджак, мерит пришедшую отчужденным взглядом — чего приперлась? — и уходит, не сказав ни слова. Теперь можно дать волю чувствам — и ярость накрывает Изольду с головой.

В тонкой проработке психологически верных, точно найденных деталей Черняков не раз выказывал себя великим мастером; но в этом спектакле он достигает каких-то уже совершенно немыслимых высот.

Удивительно то, что оркестр Даниэля Баренбойма (для которого нынешняя постановка «Тристана» — седьмая по счету) даже не пытается соответствовать режиссерской интерпретации; напротив, вступает с нею в открытую дискуссию. Скорбно и безысходно длились невыносимые паузы во вступлении. Бурливо взметались ввысь пассажи, передающие любовный восторг. Чудно и мягко переливались оркестровые краски в центральной сцене дуэта. Экстатическое, на грани вокальных возможностей пение Ани Кампе — Изольды, резковатый, пронзительно-сильный тенор Андреаса Шагера — Тристана, слегка потускневшее, но все еще звучное меццо-сопрано Екатерины Губановой — Брангены и тяжелый, гулкий бас Стефена Миллинга — короля Марка вплетались в романтически-пышное звучание оркестра.

Баренбойм исполняет вагнеровскую партитуру с таким высоким, благородным, лихорадочным пылом, что разворачивающаяся звуковая драма захватывает, волнует, трогает, вызывает слезы — и заставляет сопоставить эти два, казалось бы, нисколько не коррелирующих между собою прочтения. Нам как будто рассказывают две разные истории. Но эти истории дополняют друг друга. И оттого содержание спектакля становится особенно глубоким, емким, неоднозначным. Загадки берлинского «Тристана» хочется разгадать — хотя это и не всегда удается.

Внезапный инфаркт у мужчины средних лет, только что пережившего сильнейший стресс, крушение надежд, утрату и внезапное обретение возлюбленной, — штука если не естественная, то вполне объяснимая.

Особенно загадочен второй акт. Во время великосветского приема у короля Марка новоиспеченная супруга хозяина дома оказывается одна-одинешенька в толпе бонтонных гостей. Она совершенно потеряна, ее зеленое платье буквально кричит: ну обратите же на меня внимание! Но нет, она всем безразлична, она чужая и, похоже, слишком провинциальна, чтобы кого-то заинтересовать. Даже Тристан, с которым они недавно покатывались со смеху, отведав простой воды — и этим открыв шлюзы искренности, — снует мимо с бокалом шампанского, любезно заговаривая то с одной, то с другой дамой. Только не с нею. Он явно наслаждается ситуацией — почему?

Тристан — вполне опознаваемый типаж сосредоточенного на карьерном росте лощеного прагматика. Он не хочет наживать неприятности на свою голову, закрутив серьезный роман с женой босса. Да, с Изольдой надо дружить, не стоит ее отталкивать. Можно даже решиться на ни к чему не обязывающую интрижку. И потому, когда гости, разобрав устрашающих размеров ружья, отправляются на охоту, он возвращается к ней, изнывающей от нетерпения и неопределенности. Она порывисто подается навстречу — но Тристан, мило улыбаясь, делает отстраняющий жест: погоди, я сейчас! И мигом является с бутылкой шампанского и двумя бокалами в руках. Хлопотливо усаживает даму в кресло, пристраивает на полу бутылку, располагается напротив: глаза в глаза, колени к коленям, руки совершают странные пассы вокруг белокурой головы Изольды.

Нет, не так ведет себя истинный влюбленный: язык тела Тристана явно противоречит словам любви, и это настораживает. Тристан, похоже, морочит голову Изольде, травя ей байки о чем-то вроде бесконтактного тантрического секса. Он словно обучает ее чему-то, наставляет в новом для нее способе любви, объясняет, внушает, даже зачитывает какой-то важный текст (и это тогда, когда в их дуэте появляется самая пленительная мелодия!). Одобрительно кивает головой, поощряя правильные ответы, улыбается, когда Изольда — сначала робко, а затем все смелее и увереннее — начинает вторить его словам и мыслям. Тристан и Изольда напоминают учителя и послушную, старательную ученицу. Но на самом деле Тристан выступает как бессовестный манипулятор, гуру-шарлатан, успешно морочащий голову наивной неофитке. Он использует характерный жест внушения: потряхивание ладоней, сложенных вместе и направленных острием прямо в грудь жертве. При этом избегает прикосновений — и это важная деталь. Он доволен собой — до поры до времени.

Но тут раздвигаются двери, ведущие в соседнюю комнату. За ними — король Марк, неподвижно восседающий за массивным столом, спиной к происходящему. Кажется, его малиновый пиджак сейчас расползется по швам от гнева и скорби. Настороженные, негодующие, укоряющие взгляды гостей испепеляют героев. Во время горестной речи короля, обращенной к любимому племяннику, который предал его, Тристан вдруг преображается. Он испытывает глубочайшее чувство вины — и слетает вся шелуха лжи и фальши. В этот момент нравственного страдания он открывает правду об Изольде, излечившей его от тяжких ран, и признается в чувстве себе самому: он любит ее.

В третьем акте — почти точном повторении того, мариинского, спектакля — он лежит на белом диване, придавленный жестоким приступом депрессии. И умирает не от потери крови, сорвав с себя бинты, но от разрыва сердца, которое зашлось от радости при виде прибывшей Изольды. Они так и не успели прикоснуться друг к другу.

Рассуждая здраво, можно сказать, что внезапный инфаркт у мужчины средних лет, только что пережившего сильнейший стресс, крушение надежд, утрату и внезапное обретение возлюбленной, — штука если не естественная, то вполне объяснимая. Черняков по канве «Тристана» рассказал грустную историю о том, что для современного, помешанного на целесообразности и закрытого для душевных бурь человека настоящая любовь смертельно опасна. И не зря Тристан так долго не решался признать и принять ее. Он просто не хотел умирать.

Все три акта сценическая коробка, в которую режиссер (он же и сценограф) поместил действие, затянута прозрачной вуалью: зал и сцена, таким образом, разделены невесомой четвертой стеной. Иногда создается впечатление, будто мы смотрим кино. Берлинский «Тристан» получился ярким, даже избыточно красочным. Лишь в третьем акте господствуют приглушенные, серые тона: старая родительская квартира, стены с выцветшими обоями, скудная занавесочка, полускрывающая спартанскую кровать в нише, — все это было и в спектакле Мариинского театра. Тени умерших родителей — беременная Тристаном мать и отец самого интеллигентного вида — тихо бродят по комнате, потом усталый отец засыпает, полулежа на кровати, мать, присев подле него на стул, задергивает занавески.

Точно так же Изольда, допев свою смертную песнь, присядет у кровати, на которую положили тело Тристана, и на последних тактах оперы задернет занавески, отгораживаясь от мира живых.

Понравился материал? Помоги сайту!