Без правого дела, со сгорающим векселем

В «Театрe.doc» премьера — спектакль Михаила Угарова «Молодой и рассерженный» по знаменитой пьесе Джона Осборна «Оглянись во гневе», адаптированной сценаристом Любовью Мульменко на русский и сегодняшний лад.

Спектакль посвящен вопросам, остро интересующим и редакцию: куда делись те молодые люди, которые четыре года назад штурмовали площади Москвы и Питера? Куда ушла их энергия? Она еще здесь? Ждет своего часа? Нашла себе лучшее применение? Безнадежно растрачена? Коротко говоря: а есть ли они, эти самые молодые и рассерженные?

Именно поэтому Кольта попросила подумать об этом в форме текстов тех, кто думал над этим в форме спектакля: Угарова и Мульменко.

Я никогда не была «рассерженным молодым человеком». И, скорее всего, не буду. Однажды кончится молодость и откроется вакансия «рассерженной немолодой» — но я подозреваю, что и она меня минует. Если уж я в самом перспективном для гнева и бунта возрасте не дебютировала — о чем тут говорить?

Британские angry young men бились в шестидесятых за свободу проживать жизнь так, как им хочется. За право на биографию. Это, кстати, веский повод сражаться. Я тоже сражаюсь, хоть и не гневаюсь, — но поле этой битвы всегда лежало внутри меня самой: в границах моего сознания или, правильнее сказать, сердца. Чувство, что я живу не ту жизнь или не могу идти по судьбе, всегда было связано с моим собственным малодушием, а не с тем, что кто-то извне перекрывал кислород.

Джимми, герой пьесы Джона Осборна «Оглянись во гневе», — один из первых «рассерженных» на театральной сцене. Осборн сочинил Джимми в 1956 году и в этот же год поселил его жить — то есть больше десяти лет пройдет, прежде чем angry young men (условные Джимми) выйдут на улицы.

Чувство, что я живу не ту жизнь или не могу идти по судьбе, всегда было связано с моим собственным малодушием, а не с тем, что кто-то извне перекрывал кислород.

Когда читаешь «Оглянись во гневе» — несмотря на массу отсылок к реальной политической повестке, на совершенно конкретную классовую нелюбовь разночинца Джимми к потомственной элите, — ясно, что это пьеса не о гражданском протесте, а о персональном ужасе героя, о внутрисердечном, внутричерепном конфликте.

Джимми живет в аду. Джимми ищет виноватых в том, что жизнь — ад, ищет в малом мире (жена, мать, друг, другие близкие), ищет в большом (патриархальная Англия, лживая и инертная система, подлая эпоха) — и находит. Джимми — гениальный и неутомимый прокурор, гранд-мастер обвинения, разоблачитель от Бога.

Джимми пальчик покажи — взбесится. А не покажи — найдет специально, а не найдет — так вылепит из пластилина, сам создаст, сам себе вырастит этот пальчик.

Я вовсе не хочу сказать, что все претензии Джимми к миру надуманные (наоборот, они почти всегда очень точные). Я хочу сказать, что Джимми для разрядки клинически необходимо гневаться. Он назначил себе эту терапию, чтобы не сойти с ума и чтобы подарить себе иллюзию действия, хотя бы речевого. Джимми упаковал свою панику в гневные домашние монологи — для аудитории из двух человек: жены и лучшего друга.

У Джимми, понимаете, не было Фейсбука.

* * *

А если бы был у Джимми Фейсбук? А если бы Джимми — канонический angry young — был сейчас и в Москве? Он был бы кто? И где? Он ходил бы на Болотную или он ездил бы добровольцем в ДНР?

Наверняка ни Болотная, ни ДНР не удовлетворили бы Джимми. В обоих случаях он нашел бы, на что сердиться и чему не верить. Он ускользнул бы от этих призывов, как Колобок — он от бабушки ушел, он от дедушки ушел. Просто у Джимми потребность в подвиге во имя безупречной идеи. Он мечтает о войне за гарантированно великое и совершенно точно правое дело. Но нет такого дела и такой войны.

Джимми клинически необходимо гневаться, чтобы не сойти с ума и чтобы подарить себе иллюзию действия, хотя бы речевого.

В прошлом году вышел русский фильм «Пионеры-герои» о поколении последних пионеров, которые выросли и маются со своим незакрытым геройским гештальтом. Люди дожили до тридцати пяти, а места подвигу так и не нашлось, и это в них болит.

Осборн придумал Джимми двадцатипятилетним. То есть наш, отечественный, современный Джимми, раз ему двадцать пять, пионером не был. Я вот тоже — ни пионером, ни октябренком, но я все равно читала про Зою с Шурой, и «Четвертую высоту», и Гайдара, и Крапивина, у которого уже не в строго советском, а в условно фантастическом мире дети воюют против взрослых за правду до последней капли крови. Да вся детско-юношеская литература была о смельчаках, о максимальных ставках, о жертве, о принципах. Зло там было злом, добро — добром, а совесть — совестью. Все было понятно.

В жизни я чрезвычайно редко сталкивалась с чистым, беспримесным дьяволом, определенно заслуживающим ненависти и уничтожения. Зло и добро, как и все на свете, редко бывают стопроцентными — и я не умею на эти недостающие проценты наплевать. Более того, они для меня самые интересные: чем плох хороший, чем хорош плохой — это можно попытаться понять. А как только запускается процесс понимания, ты уже не можешь быть явно против или явно за. Ты — везде. Биполярность разрушена.

Но ладно, я-то — как уже было сказано — профан в вопросах гнева. Вернемся к опытному Джимми.

Латентный воин Джимми, допустим, рассуждает так: вот у меня есть вексель — моя единственная жизнь, и этот вексель некуда применить, некому и не за что отдать. Все варианты — мелкие либо сомнительные. И Джимми с его чувством векселя очень страшно так и просидеть всю жизнь разборчивой невестой. Страшно вексель не потратить. Но еще страшнее — потратить не на то.

У Джимми потребность в подвиге во имя безупречной идеи. Он мечтает о войне за гарантированно великое и совершенно точно правое дело. Но нет такого дела и такой войны.

Человек вексельного мышления страдает по всем статьям, включая личную, включая — какую женщину мне полюбить навсегда? А «кого мне навсегда возненавидеть?» — такого векселя нет. Вексель может быть только позитивным, то есть созидательным — в силу онтологических причин.

Джимми скуп на любовь, но щедр на ненависть. Он не знает пока, кто достоин его любви и что достойно, — но он знает, на что гневаться. И если Джимми — модель человека, который постоянно нуждается в топливе, в материале для «рассерженности», то нашему Джимми, образца 2016-го и с российским гражданством, повезло больше, чем осборнскому: он живет в щедрые на топливо времена. Выйди в интернет, включи телевизор или радио — и знай себе топи.

* * *

Последнее и главное я вдруг поняла о Джимми, когда мы ехали с подружкой в первые дни фестиваля «Московская весна» мимо одного из очагов — у Большого театра. Пальмы, цветы, макеты, декоративная вода откуда-то льется. И подружка говорит: «Так утомили эти негодующие в Фейсбуке! Все пишут, что вот, изуродовали город за кучу денег, лучше бы те бюджеты больным детям. А у меня мама сходила недавно — ей понравилось. Людям нравится — обычным, не интернет-ораторам».

Так вот: Джимми не нравится «Московская весна». И те, кому она не нравится, не нравятся тоже.

Есть такая позиция: можно я никого не буду ненавидеть? У Джимми: можно я буду ненавидеть всех? И то и другое сегодня фактически запрещено. Если не примыкаешь, не разделяешь и не солидаризируешься — это же самая непопулярная ниша. Мы лишены права на непримыкание. Стыдно не быть примкнувшим. Стыдно не обзавестись понятной мишенью или понятным же объектом, который будешь классно защищать.

Бабушка моя мне говорит: ты русофоб, потому что ты врешь, что русофобов нет. Русофобы мне говорят: что-то ты недостаточно русофоб. В общем, хорошо быть бабушкой, да и русофобом чудесно, плохо только без приписки.

Мы лишены права на непримыкание. Стыдно не обзавестись понятной мишенью.

Аутсайдер сегодня — не тот, кто против партийной линии или против антипартийной, а тот, кто в принципе не согласился ненавидеть или любить что-то одно.

Сегодня (да и тогда) Джимми — это аутсайдер.

Джимми осточертела вся повестка — вся. Вся частная, вся публичная. Каждый миллиметр. А это не дело: будь добр, определись с тем, что именно тебя так бесит, Джимми. Ну вот — что конкретно? Эта женщина или та, этот либерастский пост или тот ватный?

Режиссер Михаил Угаров, который предложил мне воскресить Джимми и переселить его (максимально нетронутым) в сегодняшнюю Москву, сначала хотел назвать спектакль «Партия гнева». И я восстала очень горячо. Ни одна «партия» не для Джимми — по умолчанию. Тут история не о партийности, а о беспартийности, о гневе сольном, одиночном и потому трагическом. Гневаться компанией (как и коллективно угорать за что-то общее) — милое дело и умножение энергии. Если бесишься один, как дурак, без единомышленников и даже без аудитории — энергию только тратишь. И тщетно.

Вот и актеры на репетициях жалели Джимми, говорили: ну бессмысленный же бунт, ну кому он это все, сам с собой на кухне. Угаров отвечал: когда десятки тысяч Джимми сами с собой на кухне, пусть даже они друг о друге не подозревают и пока не встретились, — это сила.

Не знаю, сколько их, тех Джимми, которые толкают кухонные манифесты в эту минуту. Сколько монологов, подобных тем, что мы выдумали с опорой на Осборна, улетает ежедневно в ноосферу. Мне не так важно думать о множестве Джимми — мне Джимми важен, пока он один, пока он не слился с группой единомышленников, пока можно ручаться, что его гнев — это только его гнев, а его любовь — только его, никем и ни до чего не округленная. Даже если Джимми — мудак.

Понравился материал? Помоги сайту!