Другой Аустерлиц

На прошлой неделе в Минске открылась немецко-белорусская выставка «Лагерь смерти Тростенец. История и память», посвященная самому крупному (и до сих пор почти неизвестному в мире) нацистскому концлагерю на территории бывшего СССР. В числе 206 500 погибших здесь людей были местные жители, советские военнопленные, партизаны, белорусские, польские, австрийские, немецкие и чешские евреи. Церемонию открытия выставки посетили узники Минского гетто, а также Курт Маркс, чьи родители в 1942 году были отправлены в Минск из Кельна и погибли в Тростенце. Его самого, тогда тринадцатилетнего, спас его школьный директор Эрих Клибанский (также пропавший в Тростенце), который организовал отправку учеников в Англию по линии киндертранспорта.

История исхода десяти тысяч еврейских детей, которых немцы согласились выпустить из Германии только без взрослых, была практически неизвестна до начала 1990-х, когда состоялись первые мемориальные встречи выживших, а по BBC показали документальный фильм «Whatever Happened to Susi?» (1991). Героини фильма, две сестры из киндертранспорта, воспитанные под новыми именами, стали прототипами Аустерлица из одноименного романа В.Г. Зебальда — человека, также вывезенного из Германии и забывшего свое довоенное прошлое. Жизнь Курта Маркса (никогда не слышавшего об «Аустерлице») сложилась гораздо более благополучно — он ничего не забыл и сейчас, в свои девяносто с лишним лет, охотно рассказывает свою историю.

— Кем были ваши родители?

— Отец работал агентом в фирме по пошиву мужской верхней одежды. Все девушки из среды моей матери учились в пансионах, а она не хотела — мечтала быть дизайнером. У ее фирмы был Дом моды в Кельне с филиалом в Париже. Году в 1937—1938-м, когда родители уже подумывали об эмиграции, к ней приходили подруги, никогда не державшие в руках иголку с ниткой, и она учила их шить. Потом они так зарабатывали себе на жизнь.

— Каким был круг общения вашей семьи?

— Мы были очень ассимилированы. Помню, я приезжал к маминым родителям в Гельзенкирхен, город в Рурской области, мы с дедушкой в пятницу вечером шли по улице в синагогу, и встречные с ним здоровались, приподнимая шляпы. Ему повезло — он умер в своей кровати в 1940 году, до начала депортаций. Это была уважаемая семья. Случались смешанные браки. Родственница моей матери вышла замуж за немца из Данцига уже после вступления в силу Нюрнбергских законов. Поскольку в Германии немцу нельзя было жениться на еврейке, они поехали в Англию, поженились там, а потом вернулись назад.

— И их не заставили развестись?

— Нет, они не развелись. Тетя моей жены была замужем за немцем, и они ухитрились прожить в Германии до конца войны. Селились в маленьком городке, а когда окружающие начинали задавать вопросы (у них не было свидетельства о браке), собирали вещи и перебирались на новое место.

— Вы помните Хрустальную ночь?

— Да, конечно. В 1931 году я пошел в школу, но после прихода Гитлера к власти еврейские дети должны были покинуть обычные учебные заведения. В Кельне, на наше счастье, была большая еврейская школа «Явне», очень известная. В сентябре 1938-го у меня была бар-мицва, а через два месяца — Хрустальная ночь. Утром я, как обычно, поехал на велосипеде в школу и, уже подъезжая, заметил, что из здания валит дым, а учителя стоят на улице и предупреждают учеников: «Сегодня занятий не будет, идите домой». Конечно, многие обрадовались — выходной! Я поехал назад и решил навестить тетю с дядей — он был мясником, владел магазинчиком, и я к нему часто забегал перехватить сосиску с огурцом. Захожу туда и вижу, что все разгромлено, разломано на мелкие-мелкие кусочки. И тут я понял (мне было тринадцать), что происходит что-то не то. Бросился домой, там была только мама, а папа куда-то ушел: оказалось, накануне позвонили и предупредили, что ему лучше спрятаться. Нас никто не тронул, но к другому моему дяде, дантисту, пришли и разгромили его кабинет. После Хрустальной ночи директор нашей школы, доктор Эрих Клибанский, решил эвакуировать всех учеников в Англию — и вывез 130 человек. Я уехал первым же транспортом.

— Как ваши родители решились вас отпустить?

— Конечно, когда Клибанский стал опрашивать родителей, некоторые сказали: «Нет, дети останутся с нами». Но мне повезло: моя семья собиралась уезжать в Америку, были подготовлены все документы. Думали, заберут меня по дороге. Но евреям запретили выезжать, и они не успели, как и доктор Клибанский, который спас нас, но не смог спасти своих жену и детей. Все они вместе с моими мамой и папой были в том единственном поезде, который уехал из Кельна в Минск, в лагерь Тростенец. Им, кстати, пришлось самим заплатить за билет.

— Когда вы узнали о том, что с ними произошло?

— После войны. Они оставались в Кельне до 1942 года: сначала жили в своей квартире, потом их переселили в бараки. Последнее письмо, которое ко мне дошло, было отправлено через Красный Крест 16 или 20 июля 1942 года. Там было ограничение по объему — двадцать пять строчек, письмо шло из Германии в Швейцарию, из Швейцарии в Англию, время в пути — месяца два. Родители сообщали, что уезжают, и поздравляли меня с наступающим днем рождения. Больше писем не приходило — сегодня мы знаем почему. Тогда мы не знали, даже после войны не знали, что именно произошло. Информация, которая была доступна, — человек умер в таком-то году. Только в 1982 году вышла книга Дитера Корбаха, где я прочел, что единственный транспорт с евреями из Кельна был отправлен в лагерь Малый Тростенец и все погибли в газовых камерах или были расстреляны. И восемьдесят лет прошло, прежде чем я смог прочитать кадиш на месте гибели своих родителей.

— Но, уезжая в Англию, вы ничего этого предвидеть не могли. Известно, что дети из киндертранспорта описывали поездку как «приключение».

— Конечно, это было приключение. Мы приехали в январе 1939-го, нас поселили в хостеле, а уже в августе мы выехали в сельскую местность, потому что начиналась война и из столицы эвакуировали всех детей. Мы оказались в Бедфорде, в пятидесяти милях от Лондона. Учителя из нашей школы шли по городу, стучали в двери и спрашивали: «Вот тут дети, сколько можете взять?» Люди брали по одному человеку, по два. Сначала брали девочек, мальчиков разбирали позже. Мой друг и я все время были вместе — нас взяла к себе семья рабочих.

— Они понимали, кто вы такие?

— Язык мы тогда знали плохо, сначала они приняли нас за своих и жаловались, что у лондонцев какой-то непонятный акцент. Но потом разобрались. Англичане — очень терпимые люди, они нас полностью приняли. Мы вели себя хорошо, а они за нами присматривали — мне не на что жаловаться. Я прожил в этой семье три года. Да, я знаю, что у других детей из киндертранспорта были проблемы. Кого-то эксплуатировали — брали девочек и заставляли драить полы и так далее. Все случаи очень разные. У меня есть друг, он до сих пор живет в Лондоне, у него очень драматическая история — он до сих пор не может забыть об этом, а ему уже девяносто. У нас все было по-другому. Мы жили в семье, на одном месте, ходили в школу, в пятнадцать оба начали работать. Учитель сказал мне: «Все, ты достаточно взрослый». Денег не было, родителей не было, я не мог продолжать образование. Мы уже не были детьми, мы были подростками и могли сами определять свою судьбу. Почему-то я мечтал стать инженером и строить мосты. Мне сказали: «Вполне возможно, начинай работать на фабрике». Я приступил, но в первый же день, в полдень, меня вызвал к себе директор и сказал: «Ты не можешь здесь работать, ты enemy alien». Еще утром я был еврейским беженцем, а к обеду я уже стал врагом страны! Но мне всегда везло. В Англию эмигрировало много голландских евреев, которые занимались шлифовкой алмазов, они открыли свои небольшие мастерские, я пошел туда и остался в этой индустрии. Потом семь лет работал в Африке — покупал, продавал алмазы.

— С женой вы познакомились в Англии?

— Да. Она родилась в Гамбурге и находилась в Освенциме с начала 1943 года до освобождения, ей было тогда 17—18 лет. В апреле 1945-го она оказалась среди тех, кто ушел Маршем смерти. Я был в этом месте зимой — это чудовищный холод. Одежды нет, на ногах — деревянные сабо. Трудно понять, как они выжили. У жены была сестра в Англии, и после войны она поехала к ней. Подыскивала себе спортивный клуб, я же был атлетом и регулярно занимался — так мы и встретились. Были женаты пятьдесят с лишним лет, пятнадцать лет назад она умерла. У нас сын и два внука. (Показывает фотографии.) Вот моя внучка, она только что окончила университет. Вот мой сын. А это… (Показывает фотографию с принцем Чарльзом.) В какой-то момент оставшиеся в живых дети из киндертранспорта оказались под патронажем королевской семьи. Проходил прием в День памяти жертв Холокоста, нас было около ста человек, и за каждым столом стоял пустой стул, чтобы Чарльз мог пообщаться со всеми.

— О чем вы с ним говорили?

— Видите этот конверт у него в руках? Я дал ему посмотреть DVD с фильмом «Забытые дети Кельна». Спросил, знает ли он немецкий (он ответил по-немецки, что знает) и могу ли я ему что-то давать согласно протоколу, он ответил: «Конечно». И через неделю мне пришло благодарственное письмо из его секретариата.

— У вас здесь была встреча с узниками Минского гетто, они рассказывали, что до начала 1990-х вынуждены были скрывать свое прошлое. Но и те, кто жил в более благополучных странах, долгие годы молчали о своем опыте.

— Сегодня в Британии «киндертранспорт» — исторический термин, но еще пару десятилетий назад о нем никто не слышал. Мы молчали, потому что не думали, что наши истории могут кого-то заинтересовать. У людей полно собственных забот, в том числе и у нас. Первую встречу детей из киндертранспорта провели только по случаю пятидесятилетнего юбилея — до этого никому не приходило в голову. Одна женщина проделала огромную работу, разыскала людей, которые жили обычной жизнью, растили детей и внуков. В нашем случае дело не в страхе: Англия — очень свободная страна. На встрече с узниками Минского гетто один из них, врач по профессии, рассказал, как его не выпустили в командировку в Африку, потому что он был евреем и советские власти боялись, что он убежит. Мой сын раньше, до пенсии, работал в музыкальной индустрии и как-то еще в советское время привозил в Англию симфонический оркестр из Сибири. Они были прекрасными музыкантами, и привезти их было гораздо дешевле, чем нанимать в Европе. Естественно, при них были комиссар и всевозможные начальники. И уже перед окончанием поездки один оркестрант потерялся. Решили, что это побег, но оказалось, что он напился в пабе и не мог ни двигаться, ни говорить — там его и нашли, к большому облегчению комиссара.

— Вы ездили в Кельн после войны?

— Да, в первый раз… Я уезжал на работу в Африку, а в Кельне оставался дядя… Не совсем дядя, дальний родственник, один из последних. Он был одним из создателей профсоюзов банкиров, перед приходом Гитлера к власти уехал из страны и спасся, а его жена была известной танцовщицей — ее называли «немецкая Павлова». Он был очень стар, и я был уверен, что по возращении в Европу уже не застану его в живых. Сейчас-то я понимаю, что он не был таким уж старым! (Улыбается.) Мы поехали с женой, но пробыли там всего два дня. У дяди были две большие овчарки. В Освенциме моя жена видела овчарок, которые могли разорвать человека насмерть. Конечно, дядины собаки были прекрасно воспитаны, но она сказала: «Не могу жить с ними, поехали». Я потом еще несколько раз ездил в Кельн, но моя жена так и не приспособилась. Все время боялась, что увидит знакомое лицо — кого-нибудь из немцев, которых она запомнила в лагере. У меня все было проще. Но что касается первой поездки в Минск… Было очень много немцев вокруг из другого поколения, все — хорошие люди, важными делами занимаются, не застали войну. Но какое-то странное чувство, от которого я не мог отделаться: мне не очень комфортно слышать немецкую речь в месте, где убили моих родителей.

— Кельн сильно изменился с довоенных времен?

— На удивление нет. Нашу синагогу сожгли, но восстановили один в один. Когда я рассказал о себе раввину, мне устроили овацию — я был единственным, кто видел синагогу до войны. Кстати, очень многие в общине — люди, приехавшие из России. Оба дома, в которых мы жили, стоят на своих местах. Как-то я решил показать сыну могилы моих предков, они все похоронены в Кельне. У меня есть рисунок семейного древа, он охватывает почти пятьсот лет. Семья Маркс поселилась в Рейнской области в XVI веке — они были среди первых евреев на этой земле. Один из них упоминается в летописях в 1620-х годах как уважаемый человек. Не каждый немец может проследить историю своей семьи так далеко, но кого это волновало? Моисей Мендельсон, дед известного композитора и известный философ, в XVIII веке приезжал в Берлин, все еще окруженный крепостной стеной, он попадал в город не через главный вход — для людей, а через второй, который был предназначен для скота и евреев. Но вот что интересно. Сейчас в Германии сохраняют еврейские кладбища — они считаются мемориальными в память о нас. А место на нееврейских и новых кладбищах через какой-то срок используют снова — земли ведь не хватает. Так что я могу прийти на могилу своего прапрадеда, которого я никогда не знал и который умер в тысяча восемьсот таком-то году, а современный немец — нет. На месте его предка уже лежит кто-то другой.

Понравился материал? Помоги сайту!