«Одна из особенностей “Я” позднего модерна — крайнее обострение чувствительности»

В Германии — как и в других странах — «задетые чувства» той или иной части населения все чаще становятся содержанием общественных дебатов. Так, правая «Альтернатива для Германии» играет на мнимой «бесчувственности» мигрантов и беженцев по отношению к женщинам, а в дискуссиях о глобальном потеплении на первый план выходит вопрос о том, принимают ли политики всерьез страх людей перед будущим. Чувства — по большей части положительные — становятся и самостоятельным предметом рыночных отношений. Производители пива, мюсли, шоколада добавляют в список ингредиентов — в одном ряду с солодом и сухим молоком — Liebe («любовь»), а рулоны туалетной бумаги цветут словами Glück («счастье») и Freude («радость»).

К чему ведет такая гиперинфляция чувств в политике и экономике? И почему современному человеку, так мастерски научившемуся у своего психолога «проговаривать» свои чувства, так сложно бывает договориться с другими?

Об этом корреспондент радио Deutschlandfunk Kultur Торстен Янчек поговорил с социологом, профессором Европейского университета Виадрина (Франкфурт-на-Одере) Андреасом Реквицем. Его книга «Общество сингулярностей» («Die Gesellschaft der Singularitäten»), вышедшая в 2017 году, стала одним из важнейших событий в интеллектуальной жизни Германии. В этой работе Реквиц обращается к парадоксу современного общества: императив самореализации и личностного роста, призыв выражать свои чувства и жить в полном соответствии с ними не делают нас, вопреки ожиданиям, счастливее. Напротив, современный человек все чаще чувствует тревожность и разочарование, неспособный выбраться из лабиринта своих эмоций и завышенных ожиданий.

Постоянная тревожность каждого в отдельности и накал страстей в общественных дискуссиях — взаимосвязанные вещи, считает Андреас Реквиц. Избежать их можно лишь сознательной попыткой «приглушить» собственный аффект — и услышать аргументы другой стороны.

Русский перевод интервью Реквица впервые появился на сайте Dekoder. Онлайн-платформа Dekoder — это мост между германскими и российскими массмедиа и наукой, проводник в мир общественных дискуссий обеих стран. Начиная с 2015 года Dekoder переводит статьи из независимых российских изданий (в том числе Кольты) на немецкий язык — а с 2019 года работает и в «обратную» сторону. Русскоязычная версия Dekoder публикует материалы немецкоязычной прессы на русском языке и сопровождает их комментариями, объясняющими сложные термины, специфические формулировки или отсылки к историческим событиям. Кроме того, в темы, затронутые прессой, Dekoder углубляется с помощью научных статей, рассказывающих об истории и смысле того или иного явления, той или иной проблемы. Dekoder регулярно публикует материалы на самые острые общественно-политические темы: экология, историческая память, феминизм, миграция и многие другие. Одним из редакторов русскоязычной версии Dekoder является постоянный автор Кольты Полина Аронсон.

Мы благодарны Dekoder, Deutschlandfunk Kultur и Андреасу Реквицу за возможность републикации этого текста на Кольте.

— Непрерывный эмоциональный накал, который мы наблюдаем в общественных дискуссиях, — случайность или теперь уже норма?

— Едва ли это случайность. Возможно, социальные медиа сами по себе с особой силой порождают эмоции — как позитивные, так и негативные — и сами же служат им каналами коммуникации. Вероятно, можно искать этому объяснения с точки зрения теории медиа.

Но вообще-то я думаю, что причины этого накала лежат глубже и к ним стоит присмотреться внимательнее. В последние десятилетия культура позднего модерна переживает глубокие изменения эмоциональной сферы, культуры чувств, аффектов. У этой новой эмоциональной культуры очень интересная — но, увы, и в какой-то степени фатально парадоксальная — структура. Я говорю о парадоксе позитивных и негативных эмоций, которые странным образом неразрывно сплетены.

— Но как это вышло? Как эмоции оказались в центре — по вашему выражению — культуры позднего модерна? В 1950-х — 1970-х годах, в индустриальном модерне, эмоциям отводилось совсем другое место. Их воспринимали, скорее, отстраненно.

— Совершенно верно. Примерно начиная с 1970-х — 1980-х годов происходит трансформация культуры эмоций: эмоции не только обрели легитимность, но и стали пониматься как самая суть удавшейся жизни. В центре внимания оказались живость эмоции, ее интенсивность, позитивное переживание и все в этом духе. Такого раньше не бывало.

Предшествующие эпохи видели в том, чтобы дать волю эмоциям, нечто фатальное, опасное, зловещее. Сознательно вырабатывалась, скорее, дистанцированность от собственных эмоций — так было и в античности, и в христианстве, и в эпоху рационализма.

Норберт Элиас ^[1] говорил о контроле над аффектами как о характерной черте модерна. Аффекты подвергаются своего рода «негативной культивации», их развитие пресекается и даже обращается вспять. Важно как раз не показать аффект, не выпустить его наружу — как признак слабости или как нечто, мешающее социальной жизни. И вот начиная с 1970-х, а особенно интенсивно с 1990-х годов все это повернулось на 180 градусов. Почему? Факторов явно несколько.

Очень важно, что изменилось понимание того, что такое личность. И еще одна важная движущая сила — психология. Психология — это ведь не просто одна из гуманитарных наук. В своем популярном жанре она глубоко внедрилась в нашу повседневность. Возьмите любой журнал или книгу для родителей о воспитании детей: там торжествует так называемая позитивная психология ^[2], у которой своя небезынтересная история. Ее основное положение — субъект предназначен не просто выполнять свои обязанности или стремиться к определенному статусу. Нет, задача — раскрыть свое аутентичное «Я» и реализоваться в богатой эмоциональной жизни.

Итак, стремление к самореализации, стремление испытать положительные эмоции во всех жизненных ситуациях — это движущая сила той трансформации эмоциональной культуры, которую мы наблюдаем.

— Почему поворот к позитивным эмоциям оказался так силен, что эмоциональность и самореализация стали ядром нашей культуры?

— Свою роль сыграло широкое распространение образования. Позитивная психология проникала через всевозможные каналы — в частности, через литературу по воспитанию детей. Дети и подростки воспитываются по-новому. Их больше не учат подавлять эмоции. Скорее, наоборот: их приучают прислушиваться к себе, различать свои чувства, учиться понимать себя и видеть, как лучше всего раскрыться. Это очень важное направление. Но сказался и подъем нового среднего класса, класса высококвалифицированных специалистов с высшим образованием, особенно в больших городах: это ведь они во многом являются носителями этой культуры самореализации и раскрытия личного потенциала — и, таким образом, культуры позитивных эмоций.

Но есть еще и сильный экономический фактор. Капитализм нескольких последних десятилетий — это не столько промышленность, сколько культура, в том числе, как это иногда называют, experience economy — то есть экономика переживания, опыта, ощущения. Все то, что нам предлагает экономика, все соблазны направлены на поиски положительных переживаний. Дело не сводится к обладанию предметами.

— Покупаешь не кроссовки, покупаешь самоощущение.

— Именно — самоощущение. Вот и опять мы говорим о чувствах. Так что сфера потребления вся пронизана стремлением к позитивному, привлекательному, аутентичному переживанию. Аутентичность и привлекательность — это главные ценности всей этой позитивной эмоциональности. И экономика — транспортный канал.

Затем — дигитализация. Репрезентация эмоций — того, что происходит внутри и вообще-то не может быть показано. И все же эмоции, причем позитивные эмоции, демонстрируются. Пример тому — Инстаграм, и тут всегда главное — привлекательность и аутентичность. Субъект позднего модерна теперь занят не только самореализацией, но и тем, чтобы продемонстрировать вовне свою подлинную и привлекательную жизнь. Все должны ее увидеть.

— Но таким образом создается особый тип давления? Теперь мы обязаны испытывать положительные эмоции? Ведь, прежде чем мы их перформативно продемонстрируем, нужно же все эти подлинные замечательные чувства испытать?

— Вот именно. Такая двойная бухгалтерия, конечно, для социолога страшно интересна. Но для того, с кем это происходит, создается запутанная и безвыходная ситуация, свойственная субъектной культуре позднего модерна. Эта ситуация сильно отличается от, скажем, контркультуры 1970-х, когда доминировало желание быть собой, чувствовать себя аутентичным. Тогда другие были не важны.

И здесь намечается первая вероятная «зона фрустрации», а именно: эти два уровня (или две части) могут оторваться и разлететься. Это вполне возможно: я сам могу чувствовать, что переживаю что-то позитивное, — но это невозможно показать другим. А может быть, другие это увидят, но не поймут или не оценят. Мой социальный статус может даже пострадать. А бывает и наоборот: вовне мы демонстрируем нечто фантастически прекрасное. Окружающие реагируют, выражают признание. Но мои собственные чувства могут с этой предъявленной реальностью не совпасть. Такие разрывы в эмоциональной культуре, конечно, часто ведут к разочарованию.

— Эта наша «наружная реклама», эта установка на то, что все, что выходит вовне, обязательно проходит какую-то обработку, «курируется», как художественный проект, — насколько это стало частью нашей жизни?

— Вот это действительно новое явление. Прежде всего, конечно, дигитализация и социальные медиа в последние десять лет — мы и сейчас не очень хорошо понимаем, в каком направлении все это развивается. Ирвинг Гофман ^[3] говорил о «драматургическом “Я”», то есть о том, что каждый постоянно занят театральной саморепрезентацией. В этом ничего нового нет, это всегда было частью социальной жизни. Но теперь эта инсценировка самого себя через дигитализацию доходит до крайностей, повседневная жизнь документируется непрерывно. Возникает ожидание, что в документировании не будет никаких пробелов, что все подробности будут так или иначе запечатлены — даже еда, даже каждый случайный спутник.

Субъекты хотят быть аутентичными. Они хотят быть привлекательными. Но теперь уже приходится все очень рационализировать. Необходим усиленный самоконтроль. Здесь нельзя не заметить противоречия: интенсивные эмоции, но и очень тщательный, взвешенный самоконтроль.

— Значит ли это, что здесь возникает внутреннее напряжение, парадокс: есть стремление к самовыражению, но нет свободы, нет отказа от любого давления (в духе хиппи) — а наоборот, успех становится второй стороной медали?

— Совершенно верно. Я бы сказал, тут у нас срослись внешняя и внутренняя ориентации. Социолог Дэвид Рисмен ^[4] в 1940-х — 1950-х годах написал книгу «Одинокая толпа» — о субъектной культуре послевоенного времени. Рисмен ввел понятия «изнутриориентированного» и «извнеориентированного» характеров. Так вот, сегодня субъект должен быть ориентирован одновременно извне и изнутри. Он стремится и обязан быть ориентированным изнутри, он постоянно сверяется со своими чувствами. Мы не можем не заниматься своими внутренними переживаниями, должны постоянно с ними сверяться.

В то же время на нас сильно давит необходимость внешней ориентации. Можно даже сказать, что социологически тут объединились романтизм и буржуазность. Мы ведь помним, что романтизм был тем течением модерна, которое изобрело самовыражение и индивидуализм на пороге 1800-х годов. Буржуазная культура всегда была прямым антиподом романтизма. Буржуазность — это ориентация на статус, на успех, на трудовые достижения — и, конечно, всегда с оглядкой на то, как тебя воспринимают окружающие.

И вдруг мы видим в позднем модерне в среднем классе некий парадоксальный синтез романтизма и буржуазности, ориентированности изнутри и извне.

— Сегодня утром я готовился к нашей беседе и в кафе услышал разговор двух молодых женщин. Началось с выбора этически корректного смартфона, а дальше чего только не было. Они имеют дело с бесконечным каталогом требований: этически корректная еда, этически корректная речь, этически корректные путешествия — и т.д. и т.п.

Одна из них сказала: «Это невыносимо. На каждом шагу я обязана делать правильный выбор». Показывает ли это, что вот то, что мы сейчас описали, — необходимость произвести правильное впечатление вовнутрь и вовне — приводит к перегрузке, а значит, к страданию и прочим негативным эмоциям?

— Да. То есть можно говорить о перегрузке, а можно пойти дальше и спросить: откуда берется эта перегрузка? Если взять ваш пример, можно рассуждать так: «Одна из характерных особенностей “Я” позднего модерна — крайнее обострение чувствительности». А чувствительность предполагает очень развитое умение различать оттенки. Умение дифференцировать, различать вещи, которые раньше сливались в одно, не казались разными. Все то, что мы теперь обостренно наблюдаем и воспринимаем, конечно, как-то связано с чувствами. Вот и выходит, что мы обостренно чувствуем, например, этические характеристики определенных товаров или определенного образа жизни, определенных занятий — а раньше мы этого не улавливали.

У такой обостренной чувствительности есть светлая и темная стороны. Иными словами, и здесь можно найти тот самый «позитив». Повышенная чувствительность дает более интенсивные переживания — в той мере, в какой это было невозможно ранее. Но и все проблемное, все негативные последствия тоже воспринимаются острее.

Взять, например, питание. Сейчас непереносимость или чувствительность к разным продуктам встречается гораздо чаще. Нельзя не задуматься: это тоже как-то связано с обострением чувствительности субъекта? В том-то и дело, что обостренная чувствительность распространяется и на тяжелые, амбивалентные, негативные явления и переживания. Отсюда — растущая нагрузка на субъект переживаний.

— И если кто-то нарушает наше позитивное мироощущение — например, высказывается политически некорректно, неправильно одевается или не так себя ведет, — это автоматически воспринимается как помеха и может вызывать вспышки ярости, в том числе и в сети.

— Обостренная чувствительность к собственным эмоциям неизбежно означает обострение восприимчивости не только к позитивным, но и к негативным эмоциям, безусловно. Значит, и любые нарушения становятся заметнее: в партнерских отношениях, в рабочей обстановке, в публичном пространстве.

К тому же многие чувства амбивалентны. Не всегда можно точно сказать: вот это хорошо, а это плохо. Бывает, например, удовольствие от страха. В литературе это давно известно, такое переплетение позитивных и негативных эмоций.

В культуре позднего модерна негативным эмоциям отведено все меньше законного места. В идеале все эмоции должны быть позитивными. А если они негативны — лучше, чтобы их не было.

— Значит ли это, что наша культура перегружена моралью? Есть ощущение, что мы взяты в кольцо императивами. Или если принять к сведению, что этика и мораль — не одно и то же, то есть этическое — это индивидуально проживаемая праведная жизнь, а мораль — это «правильная» жизнь для всех вообще, то можно сказать: «Да, возможно, у нас избыток этики и недостаток морали».

— Да. Это, я бы сказал, относительно новая тенденция. Довольно долго (и в социологии тоже) говорили, скорее, об «эстетизации» образа жизни. Еще в 1980-х и 1990-х стиль жизни был направлен на чувственное восприятие, чувствительность к красоте. Эта эстетизация продолжает играть свою роль до сих пор.

Ну а сейчас мы имеем дело с усилением «этизации» жизни. Появилось понятие этичного потребления: этические критерии вовлекаются в потребительское поведение в неслыханной раньше степени. Это потребление и продуктов питания, и энергоисточников. Вообще-то это как раз старая, буржуазная, традиция — учитывать этику и мораль и судить о субъекте, этично ли его поведение.

Этическое плотно встроено в нашу повседневность — там многое вращается вокруг этики «Я». А вот вопрос общей морали решить уже гораздо сложнее. Тут требуется согласие в обществе, которое все труднее обрести. Так что мораль как бы переносится из общего в приватность этического поведения. Именно так она приобретает особую остроту для субъектов в их повседневной жизни.

— Как же вырваться из этой воронки эмоциональности — и надо ли вообще из нее выбираться?

— Ну, выбираться надо самое позднее тогда, когда мы отмечаем эту теневую сторону интенсивной эмоционализированности. Проблема позднего модерна еще и в том, что у нас крайне мало культурных инструментов для работы с негативными переживаниями. Например, многие вещи в жизни не подчиняются нашему контролю или недоступны для нас. Это может проявляться в профессиональной жизни, в партнерских отношениях, это может быть наше здоровье — множество вещей у нас не под контролем, мы ими не управляем. Они ведь тоже производят негативные эмоции. А инструмента, чтобы с ними работать, у нас нет. Мы только слышим, что нужно негатив преодолеть и перевести в позитив.

А нет ли альтернативы? С этим сложно, и к тому же такие вещи нельзя просто взять и изменить политическими средствами. Впрочем, вполне можно спросить: «А нет ли каких-то политических рамок, которые поддаются изменениям?» Можно и так поставить вопрос: «Откуда эта фиксация на эмоциях?» Если все в жизни вращается вокруг того, какие можно извлечь ощущения, — то, может быть, это уже перебор, может быть, стоит отойти на шаг назад? Может быть, стоило бы выработать несколько более дистанцированное отношение к эмоциям? В первую очередь, конечно, к негативным — и тут на помощь приходят книги по саморазвитию: «Эмоции приходят и уходят — не надо на них зацикливаться». Но другая сторона медали — ведь тогда и положительные эмоции переживаются с иной интенсивностью. Если соглашаться на такой обмен — надо знать, что делаешь. До конца поняв, в чем дело, согласиться уже не так легко.

Можно вспомнить античную традицию стоицизма, когда речь шла о том, чтобы «приглушать» эмоции, создавать для них своего рода буфер. Вопрос в том, мог ли бы нам такой «буфер» как-то пригодиться и сегодня.

— А как это сделать? Как отойти на дистанцию от собственных чувств — не только в личном плане, но и в общественном, — при том что мы живем, как вы уже сказали, в капиталистической системе, которая радикально сменила тип товаров, в которой продукты нагружены культурными, этическими, игровыми и т.д. ценностями? Любая форма потребления должна как-то подчеркнуть индивидуальность потребителя, его особый стиль — но при этом все нагружены эмоциями, каждый отдельно взятый товар; как тут быть?

— Это все верно, но нужно понимать (и тут требуется несколько более отдаленная перспектива), что модерн на протяжении всей своей истории живет процессами восприятия. И всегда существовали контркультуры. Мы уже упоминали контркультуру 1960-х — 1970-х годов. Почему не предположить, что и сейчас развиваются контркультуры — например, альтернативной эмоциональности? Сначала это, конечно, будет направлено против мейнстрима и даже против [политической] системы, но представить себе такое вполне можно.

И это будет вопрос того, какие нормы смогут утвердиться. Каждое ли выражение чувств легитимно или нужно проводить более четкие границы? Вот мы и вернулись к классической теме контроля над аффектом, но, может быть, в новом, актуальном, развороте.

В жизни общества бывают фазы без острых конфликтов, без антагонизма, когда преобладают рутина и мелочи жизни. Я бы сказал, что таковы были 1990-е и 2000-е годы. На них пришлась именно такая фаза.

Но бывают эпохи острых культурных конфликтов, когда ведется борьба за гегемонию. Мне кажется, эта фаза началась сейчас. И понятно, что аффекты приобретают особое значение. С этим приходится мириться. И все же я думаю: не нужны ли в некоторых медиальных пространствах, а конкретно — в социальных сетях, какие-то инстанции контроля и регуляторы, чтобы с большей четкостью разъяснять, что еще можно, а чего нельзя делать?

Аффекты устранить это не позволит, да и не нужно. Но сделать регулятивный контроль более действенным — это задача для общества и государства.

— Но люди не будут следовать правилам, не усвоив их сначала. А как могут эти правила стать частью мышления, мне не совсем понятно.

— Тут две возможности. Как нормы проявляются в социальном? Через контроль извне или через самоконтроль. Самоконтроль сейчас, скорее, ослаблен. Значит, действовать надо больше через внешний контроль — то есть через нормы, которые обозначены и за исполнением которых следят внешние инстанции. А потом, со временем, могут выработаться механизмы самоконтроля.

— Что же, контроль над эмоциями станет делом политики?

— Да это и сейчас уже отчасти так. Вспомните дискуссию, которая идет уже несколько лет, о контроле над социальными сетями. Ведь это острейший политический вопрос, и вокруг него идут ожесточенные споры. В частности, о недопустимости цензуры или о том, что требуется не цензура, а некоторая модерация. Это явно политическая тема.

— Но не в самих социальных медиа!

— Верно, но в задачи политики и входит начать обсуждение некоторых общих правил.

— Регуляторы в интернете или в соцсетях — это одно. Но решающий фактор здесь все же экономический. Символическая, эмоциональная оценка, выходящая далеко за пределы обычного отношения к продуктам и компаниям и уже почти ничего общего не имеющая с нормальным образом жизни и потребления. Я думаю, что это отношение будет играть настолько важную роль в будущем, что совладать с этим эмоциональным контролем мы больше не сумеем.

— Всегда трудно выдвигать прогнозы. Во всяком случае, я бы не смешивал тенденцию давать этическую оценку продуктам экономики и тенденцию к бурной эмоциональности. В том, что меняются критерии оценки товаров и услуг, ничего нет удивительного. Раньше мы имели дело с критериями пользы, цены и т.п. Ну а теперь нас интересует экологичность. Почему бы и нет? Ну и применение этического критерия совершенно не обязательно сопровождать эмоциями. Так что тут вопрос пока открыт.

Вполне возможно, что тема устойчивого развития — да еще с учетом изменения климата — еще очень нова. И эта новая тема вызывает сильные чувства — у всех сторон, кстати говоря. Со временем, когда все к этой теме привыкнут и привыкнут обращать внимание на негативные последствия производства или потребления разных продуктов для климата — тогда и эмоции улягутся. А этические критерии будут по-прежнему важны, и мы будем с ними считаться — просто более спокойно и трезво.

Та же траектория возможна и в других областях. Так что я смотрю на вещи без пессимизма. Вполне возможно, что мы немного уменьшим градус наших эмоций.

Перевод Любы Гуровой

---

^[1] Норберт Элиас (1897–1990) — социолог, философ, автор известной работы «О процессе цивилизации». Рассматривая становление европейской цивилизации в исторической перспективе, Элиас уделяет особое внимание изменению и усложнению процессов взаимодействия между людьми. Чем больше люди зависят друг от друга (на рынке, в политике или в производстве), тем выше становится ценность самоконтроля и самоограничения. Именно в культе самоконтроля Элиас видел главную особенность западной цивилизации и находил его истоки в придворном аристократизме, откуда он, в свою очередь, распространялся в других классах и сословиях.

^[2] Позитивная психология — направление в психологических теории и практике, получившее большую популярность и распространение с конца 1990-х годов. В отличие от психоанализа, позитивная психология ставит своей задачей не работу с патологиями, а развитие личного потенциала и ресурсов каждого человека, с тем чтобы развить в нем субъективное ощущение счастья. Многие социологи критикуют это направление за его декларативный отказ учитывать социально-экономический контекст качества жизни.

^[3] Ирвинг Гофман (1922–1982) — американский социолог, автор драматургического подхода в социологии. Его самая известная работа — «Представление себя другим в повседневной жизни» (1956). В центре внимания Гофмана — социальные роли, исполняемые индивидом в разных контекстах и в разных взаимодействиях. Причем речь идет не столько о «правильном» или «неправильном» исполнении ролей, сколько об их конструировании, принятии, поддержании и трансформации, особенно в ситуациях неопределенности.

^[4] Дэвид Рисмен (1909–2002) — американский социолог и юрист. Автор книги «Одинокая толпа» (1950), в которой проводится анализ перехода от общества производительного труда к обществу потребления. В этой работе Рисмен одним из первых показывает, как люди используют потребление, чтобы взаимодействовать друг с другом.

Понравился материал? Помоги сайту!