«Все музеи пытаются рассказать, что они над схваткой»

7 декабря в Омске, в Музее изобразительных искусств имени М.А. Врубеля, открывается выставка «Давид Бурлюк: прощальные гастроли футуриста». Это первый проект сибирского года программы Российского фонда культуры «Гений места. Новое краеведение». В Сибири программа работает сейчас, в первый год она прошла на Дальнем Востоке, где благодаря входящему в нее конкурсу музейных проектов за 2016 год открылись пять новых экспозиций. О теории и практике обновления музейной карты России с руководителем программы Марией Шубиной поговорила Анна Наринская.

— Расскажи, как все началось.

— Почти три года назад я встретилась со своей подругой, которую очень ценю, — Анной Михалковой, и она сказала, что вот Российский фонд культуры, к которому она имеет отношение, хотел бы заняться каким-то живым проектом. Я как раз тогда только что родила дочь и решила, что это прекрасное время, чтобы подумать о смене профессии, — потому что, надо сказать, это совпало с драматическим моментом, когда мы начали терять свою профессию. Когда журналистская карьера стала делом неочевидным. И вот я стала думать, что это может быть. И дальше это оформлялось постепенно. Первое, что стало понятно, — должна быть не Москва. Потому что Москва — это неинтересно, здесь много всего, а есть большая страна, про которую мы мало что понимаем. Дальше я поняла, что очень хочется делать что-то про волнующий меня XX век, про его историю. И тут возникла совсем не очевидная на тот момент идея про краеведческие музеи и краеведение — в общем представлении самые забытые и самые косные музеи. Эта идея понравилась, мы стали ее обсуждать. Я должна сказать точно: в этом проекте с точки зрения генеральной линии нашей современной партии вполне есть к чему придраться, потому что это прямой и подробный взгляд на XX век. Вся наша программа — поиск способа разговора о так и не написанной истории недавнего прошлого. И президент фонда Никита Михалков вообще никогда ничего, кроме удовлетворения от того, что это получается действительно интересно, что в этом есть какие-то яркие проекты, что вообще есть жизнь, по нашему поводу не высказывал. При том что он водил директоров краеведческих музеев к президенту для поддержки финансирования, что для них как для госслужащих оказалось большой помощью. Никогда никто в нашу работу не вмешивался. Я собирала Экспертный совет, приглашала редакторов в школу — это все независимые, яркие специалисты. Мы с коллегами разрабатывали всю программу. Главный мой личный риск здесь — конечно, возможное внешнее вмешательство в суть программы. Вмешательства нет. Нельзя не сказать также, что, когда программа была придумана в общих чертах, я встретилась с двумя своими коллегами — Натальей Копелянской и Натальей Конрадовой. Наташа Копелянская — постоянный наш эксперт, такой вот мой vis-a-vis в музейном проекте, а Наташа Конрадова — директор Школы исследования и текста. Именно благодаря им программа «Гений места. Новое краеведение» выглядит так, как выглядит, и имеет то по-настоящему ценное содержание, которое в ней есть.

— В первой части проекта вы занимались Дальним Востоком, теперь у вас Сибирь…

— А потом собираемся на Волгу…

— Недавно вы показали проекты, выигравшие ваш первый конкурс. 12 миллионов рублей было распределено по музеям Дальнего Востока. Когда оглашаются победители любого конкурса, всегда возникает вопрос — почему эти? Что именно определило их «лучшесть»?

— Есть две задачи. Одна — чтобы все проекты соответствовали собственно сути конкурса: частная память, XX век. Это история, локальная история. При этом степень расширения может быть любой. Например, у нас среди победителей второго года есть музей декабриста Горбачевского. Он сейчас строится в Петровске-Забайкальском. Этот декабрист Горбачевский единственный остался жить при заводе, где он и товарищи отбывали каторгу, и писал оттуда письма бесконечные, а также написал подробные мемуары. Эти материалы издали в 1925 году, и они легли в основу советской декабристской истории. Они стали базой взаимоотношений советской, сталинской истории с декабристами. Потому что он был очень непримиримым в юности и так и продолжал бить в эту точку. И очень интересно увидеть человеческую историю, стоявшую за этой непримиримостью. В этом проекте идеально выражена глобальная идея нашего проекта — только через частную память и частную историю сейчас можно говорить про историю и особенно про XX век. То есть можно говорить по-всякому, но получается с людьми разговаривать, только когда ты рассказываешь частную историю. Какого-то «сталиниста», которому кажется, что Сталин — это прекрасно, можно сбить, только когда ты ему говоришь: «Дядя Вася, живший в соседнем подъезде, ни за что…» — и что-то такое.

— Да? Ну смотри: практически это проделывала Алексиевич в своих книжках, в частности, во «Времени секонд хэнд». И как раз из этой широко премированной попытки работать с частной памятью мы видим, что невозможно при ее помощи никого «сбить». Частная память — это, как и любая память, вещь глубоко необъективная. И один человек может помнить, как мучили его родственников, другой помнит, как советская власть была ко всем справедлива и как все были равны и дружили. То есть частная память — очень опасная вещь в каком-то смысле.

— Поэтому оказалось, что источниковедение — это важная часть всей этой истории. Что опираться на один источник нельзя. Этим, скорее, занимается вторая часть нашего проекта, она называется «Школа исследования и текста» и связана как раз с людьми. Это буквально интерактивная школа для взрослых, где люди, которым по разным причинам — профессиональным или личным — интересно разбираться в каких-то историях, занимаются с разными экспертами тем, что, с одной стороны, придумывают, как рассказывать, чтобы людям было интересно, а с другой стороны, учатся работать с источниками. Музей, особенно в номинации «Экспозиции», где гранты даются на неотъемлемые изменения, — это более громкая часть нашего проекта. И это то, что мы можем впервые предъявить этой осенью-зимой, когда первые экспозиции достроены. Поэтому мы считаем музейную «точку» очень важной. Понятно, что музей — это институт памяти. Но важно, чтобы музей с уровня некой «общественной» памяти спустился на уровень памяти человеческой. Как, например, в выигравшем наш грант музее во Владивостоке, где история мирного моря и города рассказывается с ракурса семей моряков. Там люди шли в семьи, у них брали предметы, из которых получилась экспозиция, а нарратив сложился как сумма интервью.

— Нет ли здесь опасности «широко жил партизан Боснюк»? Потому что краеведческие музеи советского времени, которые вот в этой бессмертной довлатовской фразе описаны, такими и были. Пионеры шли к местному ветерану, он им все рассказывал, давал какие-то свои предметики, они их клали в витринку и так далее.

— Мы проводим конкурс музейных проектов в два этапа. Результатом первого является приглашение на семинар, где проект обсуждается с экспертами. Вот на наших семинарах мы как раз разбираемся, как сделать, чтобы не получилось Боснюка. Мы ищем другие способы подачи. Те, кто приезжает на семинары, слушают лекции, общаются с экспертами, и тут начинается этот поворот — понимание, что такое экспозиция в музее сегодня. Как она должна «говорить» со зрителем. Выигрывают те, кто к этому повороту способен. Для нас очень важно, что это проект для движения, важен некоторый прорыв, чтобы что-то новое увидеть. Все время идет попытка найти, где здесь будет какая-то новая, свежая музейная мысль, пусть даже она будет свежей конкретно для этого города, а не для мировой общественности. Для нас это очень важно.

— А как вы отбираете «положительные» примеры, те, на которых стоит учиться? Я в последнее время видела очень много западных музеев (я говорю сейчас не о художественных, а о научных, литературных, краеведческих и так далее), и многие из них очень мало отличаются от советских краеведческих музеев, абсолютно замшелых. Безусловно, встречаются великолепные, но все же нельзя утверждать, что в этом смысле имеется некий консолидированный «прогрессивный западный опыт». Как вы генерируете эти знания и примеры?

— Здесь действительно неразбериха. Для меня это был новый мир, и я тоже все время пыталась его как-то каталогизировать для себя. Но нет, никаких приоритетов нет, нет никаких кумиров, и, соответственно, ничего не изложено. Ясно одно: чем больше музей подумал о том, интересно ли это будет людям, чем больше музей открылся вообще к общественности, чем меньше у него самомнения, что они — великие хранители истории, а к ним приходят людишки, тем интереснее и современнее этот музей существует. Потому что ты тогда начинаешь про них, про людей, придумывать.

Просто эта история — как раз переход на этот уровень. От учебника — к человеку. Это очень сложная вещь, знаешь, в каком месте? Все музеи пытаются рассказать, что они над схваткой. Это такое общее место сейчас, очень понятное, потому что как еще в этой ситуации выбирать сторону? Это главный теоретический диспут, который у нас бывает во время семинаров и встреч, — собственно, что должен делать в нынешней ситуации музей. Ведь «над схваткой» — это что значит? Это значит — никакого эмоционального отношения. А следовательно, людям это неинтересно. И тут приходим мы и предлагаем выход из ситуации. Причем приходим с деньгами — что важно. В том смысле, что это не миссионерство, а способ, ресурс. Мы говорим: смотри, ты можешь обратиться к новому для себя языку благодаря нашему гранту. Ты можешь найти свидетельства, людей, голоса, чувства. Причем ты можешь представить так все стороны истории, которую рассказываешь. Не надо иметь заранее ответ. Просто будь открытым.

— Очень часто эта открытость обществу в музее выражается в присутствии в экспозиции пары тачскринов…

— Да, на первом этапе конкурса у нас было огромное количество заявок от людей, которым кажется, что новаторство — это если они напишут в заявке, что потратят деньги на плазменные экраны. Их мы обычно отсеиваем. Это сформулировал некогда случайно мною встреченный двадцатилетний человек: «У меня iPad есть дома. Можно я здесь посмотрю что-то, чего у меня дома нет?»

— Золотые слова. При этом эти тачскрины обычно радостно принимаются публикой в провинциальных музеях. Надо иметь в виду, что совсем не у всех дома есть айпэд. Так что вот что хочу спросить. Вот ты сейчас ездила по «точкам» конкурса. И какое отношение жителей? Все-таки музеи — особенно нехудожественные — не то чтобы ломятся от посетителей.

— Это очень зависит от директора музея, всегда. Или от директора и его команды. Насколько он про это думает, насколько он в этом заинтересован. Не формально заинтересован — потому что формально можно организовать несколько школьных экскурсий и закрыть все требования посещаемости. А вот неформально заинтересован, например, Виктор Шалай, директор Приморского музея им. Арсеньева, у него билет стоит 100 рублей любой, и всегда, даже если мы с тобой вдвоем пришли, можно попросить экскурсовода, к тебе выйдут и поведут экскурсию. И так как он придумал этот принцип — у него всегда есть посетители. Ну и, конечно, смысл экспозиции, связь с местом… Я просто видела реакции людей на открытии «Открытых морских залов» во Владивостоке — до слез. Нам сложно себе это представить, нам кажется, что Владивосток — такой огромный город, он живет своей жизнью, у него разная жизнь. Выясняется, что у каждого, кто заходит на эту экспозицию, либо бабушка, либо мама, либо дедушка работали в море или просто стригли людей, которые плавают на этих кораблях. Они входят в этот темный зал, и перед ними — названия кораблей, а большая часть из этих людей знает, что этих кораблей больше нет, что это вообще-то кладбище погибших кораблей. Это еще история про бесконечную утрату. В этом смысле очень сложно работать с этими людьми. Не все со всеми готовы разговаривать. С некоторыми по семь раз договаривались, объясняли, насколько это важно. Мне, например, показалось, что в экспозиции мало конфликта. А сотрудники музея мне говорят: да, конечно, мы это все будем постепенно собирать, но нам нужно было сейчас, наоборот, идти в зону доверия. Нам нужно было, чтобы город отнесся с доверием к этой идее, к разговору об этом.

А в Находке, где полностью меняется экспозиция музея, реально проводили общественные слушания, когда придумывали проект. То есть оглашали базовую заявку и по ней проводили общественные слушания. И люди поддержали.

— Но поддержали-то они эту самую базовую заявку, а не то, как она будет исполнена. А ведь именно по этому поводу сейчас так трудно получить консенсус. Сейчас время общественного раскола; чтобы это увидеть, достаточно открыть Фейсбук, особенно среди интеллигенции — а ведь это все-таки интеллигенция, люди, занимающиеся музеями, и люди, которые в них ходят. Потому что можно сказать, что если люди полностью доверяют программам Киселева и Соловьева, то им даже как-то легче, поскольку у них у всех консолидированное мнение. А интеллигенция расколота — причем раньше казалось, что на два лагеря, а теперь видно, что этот раскол гораздо фрагментарнее, что ли.

— Отвечу про себя, на своем примере. Мне очень помогает эта деятельность моя, которая уже два года тянется, потому что я вижу огромное количество прекрасных, интересных людей, занятых чем-то по-настоящему ценным, с которыми я никогда не обсудила Крым. Мы встречаемся по работе, по делу, по этому интересному делу, у нас просто до этого не доходили руки. Это очень спасительная история. Она спасительна еще и потому, что она в основе своей — про отношение к человеку. Это та область, в которой существуем мы все независимо от взглядов. Для меня главным открытием этих двух лет оказалось то, что основные проблемы — нет, не только нашей страны, сегодняшнего дня вообще — обесчеловечивание, фундаментальную утрату доверия всех ко всем — можно обойти. Вернее, можно идти против этого течения. Оставаясь при этом внутри возможного. Не оказываясь в подполье.

Понравился материал? Помоги сайту!