Бешеное (на самом деле нормальное) лето в Питере

Вместо того чтобы жить сегодняшним (уже октябрьским) днем и, следуя подгоняющей логике дедлайнов, приближаться к этой самой черте, автор в очередной раз ловит себя на желании обращения этой логики вспять посредством записей. В общем, вместо того чтобы сдавать статьи и редактировать тексты, как полагается с началом семестра, ему хочется вспоминать это бешеное (на самом деле нормальное) лето в Питере.

Как и полагается, осмыслить происходившее удается только на некоторой дистанции, отнесенность на которую ощущается уже, конечно, просто взявшимся за записи. Так или иначе, это происходило и в ходе самих описываемых событий, подготавливая эту будущую сцену письма, но аккумулировать соображения о некоторых событиях удается только сейчас, а то и еще позже. Словом, видимо, это будут постепенно все более «зимние записки о летних впечатлениях», в которых будет от четырех до семи частей, жанрово постепенно мутирующих от нормальной рецензии на выставку ко все более и более глубоководным регистрациям. Итак, начнем.

1. «Бюджет времени ленинградца 20-х годов» (музей Кирова)

В августе побывал в музее Кирова, где была временная выставка «Вперед, время! Время, вперед» — о том, как ленинградцы 1920-х — 1930-х ускоряли время. Характерны уже компания и способы обращения с временем, которые единственно и позволили посетить эту выставку (и это в самый летний и пустой месяц!). Договариваемся сходить на выставку с одним советско-швейцарским поэтом, предлагающим встречу (т.е. просто встречаться уже нет времени). Почти не опаздывая к встрече у входа в музей, замечая еще одного поэта старшего поколения (встречу с которым решает совместить наш поход на выставку тот первый), меня же там будет ждать девушка, чтобы передать журналы и получить подпись (встречу на П.с. с которой мы планируем с июня). В общем, поднимаемся в квартиру к Кирову по организованным заранее пресс-картам, а там встречаем дружественных московских художников, с которыми все никак не успевали встретиться, но которым я же и присоветовал посетить эту выставку, где мы по итогу встречаемся совершенно случайно, придя в одно и то же время и в один и тот же день из недели их пребывания в городе…

В общем, еще до того, как мы все узнаем, как ускоряли время ленинградцы 1920-х, мы понимаем, что ленинградцы 2020-х обращаются с временем крайне своеобразно, но дело не столько в линейном его ускорении («взнуздывании клячи истории»), сколько в его алеаторной фрагментации и лавировании между складывающимися резонансами и совпадениями в планах.

Измерение и управление временем — вообще интересная материально-семиотическая процедура, по которой может позалипать история науки и техники, но примерно с середины XIX — с начала XX века она еще получает и свою политическую артикуляцию. Точно отсчитывающие (рабочее) время то ли на стороне Старого порядка, то ли на стороне Нового (Третьяков считал, что буржуазии незачем было считать время), то ли на стороне Порядка вообще — с начала Просвещения часы олицетворяют то, что к Парижской коммуне начинает обнаруживать свои репрессивные эффекты и порождает лозунг «Стрелять по часам».

И все же Октябрьская, скорее, паровоз истории стремилась ускорить — в отличие от режимов, заставлявших ходить поезда по расписанию (фа) или сорвать стоп-кран истории (антифа). Во всяком случае, только здесь, в музее Кирова, я впервые сталкиваюсь с выражением «бюджет времени» как риторическим следствием марксовой теории стоимости. На выставке он распределяется по разобранной комнате, а его части закрепляются на конкретных предметах: кровати отходит семь-восемь часов, домашнему досугу — два-четыре часа и до шести часов — городскому, а все остальное остается за «службой обществу», то есть производительным трудом.

Аномалия этого бюджета — отсутствие последней «статьи расходов» — заставляет выделить кураторов выставки (или просто исследователей? — об этом ниже) новый гендер, или члена семьи: домохозяйку. Ее не следует путать с обычной советской женщиной (которая почти как мужчина, то есть уделяет «службе обществу» до восьми часов производительного труда). В этом месте время окончательно политизируется как категория, и никакого равномерного движения к светлому будущему всех частей общества больше не существует. Эта бомба отложенного (во времени) действия должна была быть обнаружена именно здесь — в мемориальной квартире наркома Кирова, где уже по числу комнат становится понятно, сколько подсобных функций требовало осуществление исторического прогресса.

Когда до закрытия выставки остается совсем немного времени, нам приходится несколько ускоряться и досматривать последнюю часть про то, как именно время ленинградцы ускоряли («Лига времени» — НОТ, «Баня», в которой в будущее берут не всех ^[1], и советские психотехники ^[2]), а на выходе после выставки во двор этого огромного корпуса домов Бенуа экскурсионная инерция как бы продлевается, и мы становимся практически невольными слушателями экскурсии одного из нынешних жильцов о технических преимуществах этого знаменитого дома: ленинградцы-эмигранты поправляют его в деталях, а москвичи уже ничему не удивляются из происходящего в этом городе-музее под открытым небом. Уже пробираясь через дворы этого дома глубиной в целый квартал, ленинградцы не могут остановиться и продолжают рассказывать про Шостаковича и других живших здесь культурных работниках — вплоть до тех, в чьих мансардах до сих пор иногда доводится встречать Новый год, но и это уже оказывается несколько в прошлом в ходе самого рассказывания об этом.

Спонтанная экскурсия одного из жителей дома, которую автор статьи услышал на улице Петербурга. Видео снимала Марина Рагозина (Галерея «Не Здесь»).

2. Быстрый и медленный авангард (Русский музей — показ Дорски на MIEFF)

Пару недель спустя доведется попасть в еще один раствор между современными формами занятости, способами времяпрепровождения и выкладками касательно времени авангардистов разных эпох. Уже то, что у авангарда есть своя история, если не традиция, требующая уточнять, к какой исторической эпохе относится тот или иной из упоминаемых, несколько стреноживает пафос тех же русских или итальянских футуристов. Но если они, выставленные теперь в Русском музее (то есть в одном из институтов, которые они тоже собирались разрушить), во всяком случае, сходились в намерении его ускорить, а будущее — приблизить, расходясь именно в том, что началось после футуризмов этих, приходится уточнять, национальных традиций, то «вторые» и последующие авангарды — возможно, именно в силу этой поведшейся нумерации — могли и вовсе пересмотреть свое отношение к бегу времени, времени и выбору элементов, заслуживающих записи/трансляции, а значит, и к характеру соотношения материала с конструкцией.

Так, чтобы стали понятны чувства зрителя выставки и кинопоказа, о которых ниже пойдет речь, нужно сказать, что с утра он прочитал лекцию в одной арт-школе о том, как французский модернизм и советский авангард относились к медиуму газеты — критике «ложного времени газет» и страсти к «новостям, которые всегда остаются новостями» в первом случае и «нашему эпосу — газете», приходящему на смену буржуазному роману, и желанной механизации грамматики в «языке наших газет» во втором. Маяковский в одном своем эссе для «Нового ЛЕФа» говорил о том, что «проза уничтожилась из-за отсутствия времени на писание и читание, из-за недоверия к выдуманному и бледности выдумки рядом с жизнью». С прозой вообще у поэта могли быть свои счеты, но как уже выступавший к тому моменту по радио, против т.н. газетной прозы и репортажной «литературы факта», пишущейся как бы с места событий, он ничего не имел. Более того, был ближайшим товарищем ее идеологов — Третьякова, Брика и Шкловского.

После такой лекции и был запланирован поход на выставку русских и итальянских футуристов в Инженерном замке, но поход пришлось отложить из-за ранних часов работы музея, а тем временем появляется возможность взглянуть на редакционные дела, получить кое-что новое для верстки и даже успеть немного поработать над макетом одного современного экспериментального издания, не имеющего возможности, однако, похвастаться частой периодичностью (было неожиданно узнать, что «Новый ЛЕФ» выходил ежемесячно, составлял обычно 48 страниц и был формата A5, то есть больше походил на буклет, а не на «том»). И все же не высидеть в субботний вечер дома и отправиться на один кинопоказ под давлением рекомендаций друзей и распаляемого культуриндустрией чувства неосведомленности о новейших тенденциях.

Всякий раз приезжая на остров, с которого был послан радиосигнал о случившейся революции, невольно думаешь о том, какого рода сигналы распространяет эта площадка сегодня (разумеется, скромно упоминающая на своем сайте медиалогическую историю острова). Фестиваль, в рамках которого демонстрируется кино, притязающее на звание авангардного, — международный, экспериментальный, наконец, сам медиум, по оценке вождя, является «важнейшим из искусств для нас»; чего еще, казалось бы, желать? И все же, возможно, из-за субъективного производственного опыта смотрящего сеанс будет вскоре покинут.

Ну вот, в сущности, почему Маяковскому в свое время не хватало времени на «читание и писание», а одному калифорнийскому пенсионеру примерно из поколения хиппи хватает — на разглядывание листиков, чьей-то щиколотки на остановке автобуса, разговора в кафе — разумеется, без звука, но и то и другое называется авангардом? И все это только и строго только с аналоговой пленки (а не с новых дешевых носителей), о чем предварительно уведомляется аудитория в получасовой лекции специально приехавшим из Москвы куратором, который, вероятно, к ней специально готовился до, а также получит гонорар после. И ладно бы время (и желание) на все это было только у калифорнийских пенсионеров и московских кураторов, но ведь до этого находится дело и целому залу культурных бездельников в Петербурге, которым все это кажется вполне достойным занятием. Здесь может справедливо показаться, что пишущий перечитал (во всех смыслах) Толстого. И все же откуда эта фетишизация просмотровой неспешности и торможения восприятия — если раньше авангардный подход подразумевал, наоборот, культ скорости и интенсификацию перцепций на всех фронтах? Что стало с субстанцией времени на перегоне между «ревущими 20-ми» и желанием «остановить мгновение», разложить мощный луч на спектр, а движение — на отдельные, почти статичные кадры в послевоенном, или «втором», авангарде? Наконец, предпочесть частность и даже аутичность взгляда — его же паноптическому, что ли, универсализму киноглаза? Вопрос тем чреватее, что частный взгляд по определению может уместить только меньшую, а то и весьма произвольную часть общей картины, сколько бы это ни сохраняло некие метонимические ставки на высказывание о целом.

И все же уходящий с показа после первого и весьма короткого фильма (после которого приходится переставлять бобину с пленкой примерно столько же, сколько длился этот беззвучный, если не считать стрекота киноаппарата, фильм) понимает, что перед ним даже сейчас стоит художественно-производственная задача, более коллективистская и сложноорганизованная, чем съемка и последующий показ на другом континенте листиков на ветру: нужно успеть сделать все и сдать номер в печать, чему в следующие выходные будет положен естественный предел подходом типографского цикла и приездом ребенка.

Только когда этот самый номер будет сдан в печать, удастся дойти до выставки футуристов и… тоже разочароваться. В известном смысле с посылом этих картин или уже не совсем картин, а местами и контррельефов (переход от композиции к конструкции будет еле угадываться из представленного на выставке), с самой идеей живописного футуризма будет конфликтовать даже не просто идея выставить эти работы в так и не разрушенном музее, но совершенно рутинерский подход к кураторской работе, сведшейся в Русском музее к собственно экспонаторской. Так как выставлены футуристы, могли бы быть и наверняка бывали выставлены здесь, в бывшей императорской резиденции, и живопись Ренессанса, и яйца Фаберже. Намного примечательнее кажется даже не то, что некую залетную выставку итальянских футуристов в паре с появившимися по такому случаю из запасников работами Клюна, Родченко и Поповой решено отнести в наименее посещаемый корпус РМ. Примечательнее кажется то, что на сайте этого корпуса, где когда-то совсем недолго пожил император, убитый при участии следующего и слывшего весьма либеральным императора, предлагается осуществлять свадебную видеосъемку за отдельную плату. Именно для этого своды Инженерного замка подходят лучше всего, и его служащим, вероятно, большой организационной удачей (уж во всяком случае, не причиной для стыда) должно казаться то, что этот «визуальный» потенциал и ресурс удалось обнаружить и приспособить к экономической пользе поддерживаемого так называемым государством музея.

3. Строгая экономия медиавнимания

Еще одно теоретическое впечатление удается получить в ходе риторического построения, которое нужно выдать, когда приходит уведомление о некой зум-конференции (58:30 — 1.10:00), в которой согласился участвовать и которая начнется через пять минут. Вполне неожиданно для говорящего разворачивается интуиция об асимметрии материальной принудительности старых медиа, даровавших свободу воображения (в том числе «самих себя в повседневной жизни»), с одной стороны, и пресловутых новых медиа, подчеркивающих свою свободу от материальности (=принуждения), но оказывающихся далеко не всегда стимулирующими свободу умственной деятельности, то есть эвакуирующими принудительность на более незамечаемый уровень нематериального. Выходит что-то вроде алгебраического уравнения, которое, как можно предположить, приходило в голову адептам старых медиа и раньше.

Сопротивление цифровой материальности оказывается сильнее или ожесточеннее, но не в том смысле, в котором говорят о «жестких» носителях. Жесткость цифровой материальности выражается в принуждении не материального, но когнитивного свойства — это прежде всего строгая экономика внимания при флюидности самих цифровых объектов и правил чтения. Там, где жесткими были сами носители, они создавали — самой этой жесткостью — пространство и, что еще важнее, время для чтения, что позволяло оставаться достаточно свободным в когнитивных маневрах. Оставаясь привязанными к книге как материальному объекту, библиотеке как институциональной инфраструктуре или скорости доставки сообщений почтовой службы (которая со времен Рима была делом государственной важности).

Сегодня ситуация инвертирована, а риторика свободы, даруемой нематериальными носителями, является склейкой с неолиберальной идеологии laissez-faire: вы можете читать где и когда угодно, с любых устройств, но... почему-то вам это оказывается делать все сложнее. Обратной стороной свободы нематериальных носителей оказывается жесткость (restreinte) когнитивной экономики, в которой, как и при неолиберализме, свобода обмена (ден)знаков и инвестиции (внимания) оборачиваются, как правило, жесточайшей эксплуатацией масс, вовлеченных в нее. Можно заметить, что сегодня это стало просачиваться и на уровень циркуляции материальных объектов: получить (заказать) еду сегодня кажется проще, послав сигнал на спутник и вслед за ним кого-то на велосипеде и с огромной коробкой за спиной — к себе домой, чем спустившись за этой же едой. Наряду с этими дальними следствиями идеология и фразеология нематериального обмена имеют и свои чисто когнитивные ограничения (во всяком случае, в каждый отдельный эволюционный момент «выноса мозга»), а также — свой побочный эффект когнитивной экономики под названием «синдром дефицита внимания» (attention deficit disorder, ADD).

Пока страницы нужно было разрезать, это в известной степени обязывало их же и прочитать (а оставленные неразрезанными, они симметричным образом свидетельствовали о непрочитанности, которая могла стать известна другим пользователям), тогда как число открытых вкладок в браузерах, в которых вы сейчас читаете этот текст, говорит само за себя. В таких акцентах мы, разумеется, стремимся не проводить некую границу между «нами, еще умевшими» и поколением digital native или говорить о каком-то золотом веке, но анализировать свои коммуникативные расстройства и рефлексировать меру и эффекты своей собственной вовлеченности в дефицитную информационную экономику. Так, в ходе своего художественного исследования «Открытые вкладки» я обнаружил вкладки семилетней давности с текстами, которые я собирался прочитать и, разумеется, так и не прочитал. Такой имманентный анализ и критика (или даже самокритика) эффектов, испытанных на себе, дают, как правило, наиболее точную диагностику — тех, кто все еще вовлечен в производство бумажных носителей и одновременно знаком с новыми горизонтами информационного перепроизводства и отчуждения.

Возможно, важным фразеологическим сдвигом был бы тот, который позволил бы перейти от обсуждения экономики внимания к его экологии. От вопросов производства, богатства, обмена и прибавочной стоимости этого ресурса такой дисциплинарный сдвиг заставил бы говорить в терминах общего мира, общего трафика и общего объема внимания, которое, как интуитивно понятно, не вполне соответствует смитовским терминам индивидуальной наживы или аккумуляции капитала в свою пользу (чтобы потом его потратить «на себя»). Там, где вы пытаетесь отделиться от других и отделаться от коммуникативных заданий, которые вам навязывают (сознательно или просто забывая о них), а также делегируете какие-то из них сами, вы не сохраняете дефицитный ресурс, но и не рассеиваете его. Так, делегируя задачу добавления запятой на сайте веб-дизайнеру, вы, скорее всего, потратите больше коммуникативных усилий (причем часто безуспешно), чем если добавите ее сами. Ситуация же неолиберальных дефицита внимания и организации в том же духе нематериального производства довольно выразительно иллюстрируется тем, как мы неделями пишем в рабочий чат о необходимости добавить запятую на сайте или неделями откладываем и перекладываем на кого-то написание синопсиса вместо того, чтобы взять и написать его.

---

^[1] О недавнем спектакле по этой пьесе Маяковского я уже как-то писал сам.

^[2] А об этом была целая статья в недавнем сборнике: Постановка индексальности, или Психоинженеры на театре // Theatrum Mundi. Подвижный лексикон / Под редакцией Ю. Лидерман, В. Золотухина. — М.: Гараж.txt, 2021.

Понравился материал? Помоги сайту!