Неприкосновенная святыня или объект рефлексии?

Фотографии молодых людей, позирующих на фоне мемориала жертвам Холокоста в Берлине, появлялись в медиа и прежде. Однако такой оживленной дискуссии, какую спровоцировал проект Yolocaust, они не вызывали. 28-летний израильский писатель Шахак Шапира наложил селфи, найденные в свободном доступе в интернете, на реальные снимки из немецких концентрационных лагерей: смеющаяся парочка, снимающая себя на смартфон, оказывается частью групповой фотографии истощенных узников в бараке; девушка занимается йогой в горе скрюченных трупов. По словам Шапиры, он сознательно выбрал из найденных в социальных сетях селфи самые экстремальные случаи, чтобы привлечь внимание общественности и инициировать дискуссию об отношении к памятникам и в целом о проблемах памяти о Холокосте. Это, конечно, этическое передергивание: одно дело — сделать удачный кадр у памятника и совсем другое — сфотографироваться в окружении полуживых и мертвых тел жертв лагерей смерти. Этой манипуляцией и объясняется повышенный интерес к проекту, проявившийся, как и задумывалось автором, в многочисленных новостных сообщениях и публицистических колонках европейских изданий.

Связь с реальностью

Помещая историю с селфи на фоне памятника жертвам Холокоста в общую дискуссию о немецкой мемориальной культуре, нельзя не учитывать два обстоятельства. Прежде всего, сегодня радикально меняется роль фотографии как средства коммуникации. Культурологам и антропологам еще предстоит изучить глубину этой трансформации, но уже сейчас можно говорить о том, что камера в телефоне и селфи становятся неотъемлемой частью взаимодействия молодых людей с реальностью. Фотоснимок, кажется, перестает быть развлечением или простым способом запечатлеть увиденное «на память» и превращается в основной способ установления связи как с повседневным, так и с выходящим за рамки повседневности опытом. Фотография начинает служить и способом взаимодействия с прошлым — с культурным наследием, травматической памятью и так далее. Тинейджер в музее, снимающий на телефон знаменитое произведение искусства (которое в два клика находится в интернете), может раздражать, но такое поведение не обязательно означает неуважительное отношение к искусству или неспособность его воспринимать. Оно означает, что меняется модус восприятия.

Конечно, было бы глупо утверждать, что селфи непременно ведет к осмыслению прошлого. На снимках, отобранных Шапирой, изображены молодые люди, наслаждающиеся солнечным Берлином и жизнью в целом — YOLO, you only live once, жизнь коротка! Но обвинить этих людей можно разве что в дурном вкусе и недостаточной образованности. В конце концов, мы не знаем, что (кроме селфи) они делали у мемориала, читали ли они пояснительные таблички, знали ли они хоть что-то о памятнике, у которого фотографируются.

Другой важный аспект, который нужно принимать во внимание, — это особенности памятника как коммеморативного объекта. С одной стороны, мемориал — это твердая форма памяти, появляющаяся с утверждением общественного консенсуса о том, что необходимо помнить. С другой стороны, это архитектурное сооружение, возведенное, как правило, в черте города и являющееся частью городского пространства. Как написал у себя в фейсбуке драматург Валерий Печейкин: «Если делаешь такой мемориал, не удивляйся, что по нему будут ходить, бегать и прыгать. Это как сделать памятник с бронзовым гением на скамейке и удивляться, почему на нее все тащат свой зад». Но онтологическая уязвимость к неуважительному отношению, а порой и вандализму — не единственное слабое место памятника как объекта коммеморации: любому памятнику (кроме разве что церетелиевского Петра I) свойственно со временем сливаться с пространством — и становиться для многих незаметным. Решению построить в центре Берлина мемориал памяти уничтоженных евреев предшествовало продолжительное обсуждение в Германии всех этих вопросов, но проект все-таки реализовали. Потому что, несмотря ни на что, памятники — важная часть мемориальной культуры, играющая не последнюю роль в формировании сообщества памяти.

Танцы на костях

Здесь важно отметить, что мемориал мемориалу рознь. Порой это не просто архитектурное сооружение, а место смерти или захоронения — с посетителей таких памятников и спрос другой. С этой точки зрения, например, решение берлинских властей провести в прошлом году музыкальный фестиваль Lollapalooza в берлинском Трептов-парке было как минимум спорным: на территории парка расположен военный мемориал, где похоронено несколько тысяч погибших во Вторую мировую советских солдат. Правда, в ответ на справедливое в данном случае недовольство российского МИДа берлинские власти возвели вокруг мемориала ограждения, сделав его недоступным для участников фестиваля.

По этой же причине селфи в мемориальном комплексе Аушвиц-Биркенау, созданном на месте трех самых больших нацистских концлагерей, — феномен гораздо более серьезный и пугающий, чем фото на фоне берлинского памятника. Это действительно танцы — или йога — на костях. Правда, я лично не видел снимков, на которых молодые люди с улыбками позировали бы на фоне освенцимских бараков. (Недавний документальный фильм Сергея Лозницы «Аустерлиц» говорит все же немного о другом — о том, как посещение мемориалов, созданных на месте бывших концлагерей, превращается в туристическую рутину, а это явление требует отдельного осмысления.) Если такие селфи и есть, то эти случаи единичны: как правило, молодые люди ездят в бывшие концентрационные лагеря группами, и их заранее серьезно готовят к предстоящему опыту.

Мысль о важности различия между местом захоронения или смерти, с одной стороны, и специально созданными для коммеморативных целей архитектурными сооружениями, с другой, сформулировал в своем комментарии Би-би-си и создатель берлинского мемориала, архитектор Питер Айзенман. Реагируя на проект Yolocaust, он заявил: «Люди всегда прыгали по этим плитам. Они [на них] загорали, обедали — и в этом, на мой взгляд, нет ничего страшного… Памятник — это повседневное явление, а не святое место».

Поэтому на вопрос, действительно ли селфи на фоне берлинского мемориала свидетельствуют о неуважении молодых немцев (европейцев) к памятникам Холокоста и кризисе немецкой (европейской) мемориальной культуры, можно ответить отрицательно.

Пространство рефлексии

Но это вовсе не значит, что память немцев о нацизме и Шоа не сталкивается со сложностями. Напротив, немецкая мемориальная культура вступает в непростой период. Ее аффирмативный характер, подразумевающий общественный консенсус о необходимости помнить, неизбежно ведет в последние десятилетия к ослаблению актуальности Холокоста в немецкой публичной жизни. Немцы окончательно договорились, что память о нацизме и геноциде евреев должна стать стрелкой их морального компаса: изменили образовательные программы, воздвигли памятники, создали мемориальные центры, открыли музейные экспозиции — но что дальше? Как поддерживать интерес к мемориальной культуре?

Важен и другой объективный фактор: удаление Второй мировой войны во времени и связанная с этим смена поколений также осложняют актуализацию памяти о случившемся. Умирают так называемые свидетели прошлого — люди, пережившие войну и Холокост; молодые поколения иначе воспринимают прошлое и сложившуюся мемориальную культуру, порой обвиняя родителей в излишнем охранении памяти — по их мнению, это ведет к сокращению пространства для рефлексии.

Но при всем этом дискуссия о мемориальной культуре в Германии никогда не прекращалась: любой повод — в том числе публикация проекта Yolocaust — используется для реактуализации памяти. Вокруг мемориалов и памятников не возводятся стены — ни физические, ни метафорические. В Берлине можно передохнуть на серой плите мемориала жертвам Холокоста, в нескольких частях города можно потрогать сохранившиеся остатки Берлинской стены. Улицы его, да и улицы многих других немецких городов усыпаны «камнями преткновения» (Stolpersteine) — встроенными в тротуары и мостовые табличками, на латунной поверхности каждой из которых выгравированы имя, дата рождения, а также год и место смерти жертвы нацизма. На эти «камни» ежедневно наступают сотни и тысячи ботинок, и к этому можно относиться по-разному, но факт в том, что для многих физическое прикосновение к мемориалу означает и «прикосновение памяти».

Вот еще показательный пример: недавно один из лидеров ультраправой партии «Альтернатива для Германии» Бьорн Хёке, выступая в Дрездене, назвал берлинский мемориал «памятником позора» (Denkmal der Schande). По его утверждению, многие немцы больше не чувствуют вину за нацистские преступления — и поэтому необходимо срочно развернуть государственную мемориальную политику на 180 градусов. Слова Хёке вызвали бурю негодования в Германии; политика осудили и большинство СМИ, и даже глава «Альтернативы для Германии» Фрауке Петри. Однако примечательно при этом, что такое радикальное для немецкого сообщества памяти мнение все же прозвучало вслух: оно вне этики, но не вне закона. Немцы не огораживают свою память музейной лентой, не ставят на ее охрану патриотических церберов (хотя справедливости ради стоит отметить, что в Германии, как и в ряде других стран Европы, принят закон, запрещающий отрицание Холокоста и преуменьшение нацистских преступлений).

Право на сомнение

Израильский философ Авишай Маргалит в книге «Этика памяти» предлагает различать памятование как религиозный вопрос и как вопрос этики. Немецкая память о нацизме и Холокосте — это сложная этическая система, выстраиваемая в течение долгого времени и все время подвергаемая обсуждению, изменению, пересмотру.

Чего нельзя сказать о памяти российской. В России официальная память, в центр которой помещены Великая Отечественная война и Великая Победа, подобна религии. Ее догматы запрещено подвергать сомнению, в них можно только верить. Не зря акции «Бессмертного полка» напоминают религиозные процессии с хоругвями и иконами святых. Любая рефлексия, любое прикосновение — будь то к «подвигу 28 панфиловцев» или к Вечному огню — рассматривается как осквернение, оскорбление чувств верующих и карается законом. Российская официальная память — это память-догмат, память-крепость, память-недотрога.

На этом золото-иконном фоне проступают очертания тех, кто осмеливается прикоснуться к святыне. Летом 2015 года на сайте Государственного архива РФ был опубликован документ, в котором в очередной раз подтверждалось, что «подвиг 28 панфиловцев» — миф. Это спровоцировало публичный конфликт между тогдашним главой Госархива Сергеем Мироненко и министром культуры Владимиром Мединским, после чего Мироненко был отправлен в отставку (каноническую версию истории 28 панфиловцев воплотил в одноименном фильме режиссер Андрей Шальопа, и всех, кто подвергает ее сомнению, министр культуры объявил, как известно, «кончеными мразями»).

Авторы и участники проекта «Последний адрес» — гражданской инициативы, в ходе которой на дома людей, подвергшихся в советское время политическим репрессиям, устанавливаются мемориальные знаки, — табличка за табличкой пробивают стену официальной мемориальной культуры. Ну и, конечно, громадный вклад в возрождение интереса к низовой памяти внес выпускник Томского университета Денис Карагодин, добившийся от ФСБ акта о расстреле в 1938 году своего прадеда Степана Карагодина.

Эти люди — словно протестанты, подвергающие сомнению религиозные догматы, привлекающие внимание к другой памяти, борющиеся за право свободного вероисповедания. Они понимают: YOLO — жизнь слишком коротка, чтобы не помнить ложь, страдания и убийства, в которых повинен преступный режим.

Понравился материал? Помоги сайту!