Несогласный Теодор. Глава 5

Глава 5. Здесь и сейчас

Из Англии я вернулся в Израиль, снова думая, что навсегда. За три года моего отсутствия произошли серьезные перемены: левое движение, частью которого я чувствовал себя, фактически распалось под ударом победной для Израиля войны 1967 года. Для принципиальной оппозиции против правительства нет более трудной вещи, чем война, в которой побеждаешь…

По приезде в Израиль я начал работать в Хайфском университете, хотя жил в Тель-Авиве; приходилось все время мотаться туда-сюда; к счастью, в Израиле все близко. В Израиле того времени расклад с высшим образованием был такой. В Иерусалиме был важнейший университет страны. Университет Тель-Авива считал себя самым важным, потому что он самый крупный. А университет в Хайфе был самым новым и по составу учеников не только еврейским, но также арабским, что было для меня немаловажно. Вокруг Хайфы проживало большинство арабского населения Израиля. Как результат этого, 10 процентов учеников университета были палестинцы (которых в Тель-Авивском университете было тогда меньше одного процента). Отношение к арабскому населению становилось важнейшим элементом политики страны. Закончилась вторая война, израильтяне получили очень много арабских земель и, конечно, зажали всеми силами арабов. Стоял вопрос, что делать дальше. Среди евреев меньшинство, к которому и я принадлежал, считало, что надо обменять эти земли (с крупным добавочным арабским населением) на мир. Правительственные круги думали по-другому.

Едва ли не первое, с чем я столкнулся, — конфликт на заседании университетского совета, членом которого я стал автоматически, благодаря профессорскому статусу. Трое коллег, членов совета, заявили протест по случаю того, что ректор снял с работы араба — младшего преподавателя за то, что его брат был членом арабской националистической ассоциации. Позиция этих коллег была такая: мы не суд, и действовать карательно — не наше дело. Есть суд, пусть разбирается, если наш преподаватель что-то незаконное сделал. А если он — просто брат того-то или кузен того-то, это ненаказуемо, а если наказуемо, то это черт знает что, это искривляет всю юридическую систему новой страны.

Впервые придя на заседание, я был с ходу поражен тем, насколько израильский университетский совет отличается от сената Шеффилдского университета. В Хайфе они орали друг на друга. (Впрочем, в английском парламенте тоже орут, но это показное.) Там черт знает что творилось. В разгар дебатов об исключении из состава преподавателей араба за то, что брат его не понравился полиции, кто-то выкрикнул цитату то ли из Библии, то ли из Талмуда, что ты не разрешишь змеям жить в твой среде. Я так и взлетел со своего стула: «Не смей называть людей змеями только потому что они других убеждений или национальности». Он закричал про свободу слова. Заседание с ходу превратилось в скандал.

Результаты голосования меня потрясли. В защиту уволенного публично выступали немногие — четыре члена совета, включая меня. Но при подсчете выяснилось, что против ректора проголосовали четырнадцать человек, примерно треть. Это значило, что одиннадцать человек промолчали, но, когда дошло до голосования, высказались против увольнения. Для меня это был какой-то новый Израиль. Тот Израиль, из которого я уезжал в Великобританию, был сравнительно либеральным, спокойным, дружелюбным, левые спорили с правыми, но все ощущали, что они вместе. Это ощущение начало таять.

После заседания ко мне подошел один из промолчавших; мы знали друг друга давно. Он спросил:

— Что скажешь, Теодор, про результаты голосования?

Помню, что я ему ответил:

— Уверен только в одном: если завтра безграмотный и слепой араб придет в этот университет просить места профессора, они не посмеют ему отказать без серьезных размышлений.

Раздался хохот, шутка разлетелась по университету.

Три года я провел в Хайфе. Не все шло гладко — я-то рассчитывал работать с великим социологом Зигмундом Бауманом, который ехал преподавать в Хайфский университет и пригласил меня присоединиться к нему. Но Бауман от Хайфы отказался. А я стал негласным патроном левых среди преподавателей и студентов — это определилось моим профессорским статусом. Студенты создали организацию, состоявшую из политически левых, и в ней выделялись члены кибуцев, арабы и особо многочисленная группа студентов из Латинской Америки, свежеприбывших в Израиль. Свою организацию они задорно назвали Yesh, что на иврите значило «Мы есть». Мы начали выпускать газету, которую назвали Post Mortem; она стала самой читаемой университетской газетой в Хайфе.

В то время в Латинской Америке наступил период военных диктатур; так называемое Еврейское агентство (Сохнут) поступило умно, заявив об особой, облегченной, визе для молодых евреев, желающих учиться в Израиле. Многие из них потом вернулись, когда кровавые диктатуры в Латинской Америке начали исчезать, но во время моей работы в Хайфе они были очень важной и очень боевой частью организации Yesh. С их помощью Yesh и впрямь начала «сотрясать устои», и впервые в истории Израиля левые выиграли выборы в правление студенческого союза Хайфы.

Преподавать в Хайфе, в новом, создающемся, университете, было интересно. Для меня профессионально это был особо важный период, когда у меня определилась новая центральная тема исследовательской и преподавательской работы: ей стала социология познания, которая дала мне интересное профессиональное поле, оставшееся таким до сих пор. Мои латиноамериканские студенты превратили мои лекции по социологии знания в важнейший для них элемент обучения — мой курс социологии знания стал для них трибуной, на которой они прорабатывали заново то, что произошло с ними в Латинской Америке и в Израиле. Мои классы удвоились, на них присутствовали как зарегистрированные студенты, так и те, кто учился на других факультетах, но не пропускал ни одной из моих лекций. Когда и они, и я оказались вне Израиля, мы продолжали поддерживать дружбу — многие из них стали известными профессорами, я тогда часто читал лекции в Бразилии.

Политически все это время я делал что мог, чтобы вернуть Израиль к тому состоянию, в котором я его первоначально встретил. Я тогда подружился особенно с тогдашним президентом Комитета защиты прав человека в Израиле Исраэлем Шахаком. Он был естественником, профессором химии, который переквалифицировался в обществоведа. Также стал прекрасным самообученным теологом, поскольку рос в религиозной семье и получил серьезное теологическое образование. Он вел систематическую умную борьбу против политизированной еврейской религии, которая начала все более диктовать жизнь Израиля.

На третий год своего пребывания в Израиле я пришел к выводу, что нет способа удержать страну от разворота в сторону политики национализма, которую поддерживало большинство еврейского населения. Я точно видел, что крайне правые придут к власти; я все же социолог, что давало мне ясное видение этой перспективы. Моей первой идейной реакцией была публичная лекция «Сионизмы Израиля», в которой я пробовал объяснить идейный поворот и логику дальнейшего развития страны.

Смысл лекции заключался в том, что были два сионизма в Израиле, хотя мы этого не понимали. Один сионизм — либеральный и другой — полнокровно-националистический. В существующих условиях второй был по-своему более логичен, потому что национализм чувствует себя лучше, когда он крайний. Но я не могу это принять. И завершил тем, что собираюсь уезжать из Израиля. Я лично ничего не остался «должен». Я приехал защищать Израиль и честно воевал в двух войнах. Я не получил за это ничего, но и не требовал ничего. Кроме одного: чтобы Израиль был той страной, о которой я мечтал. Жить в Южной Африке (в понимании тех времен, конечно) я не готов. Болезненно, конечно, даже очень. Но я уезжаю.

Я написал английским друзьям, что ищу работу, — и они отреагировали с ходу. Для начала мне предложили fellowship в Колледже святого Антония в Оксфорде. Затем избрали профессором Манчестерского университета. Я начал новый курс — социологию знаний, которой увлекся в Хайфе.

В связи с исследовательской работой по русскому крестьянству я уже ездил в Россию. Началось с того, что мои супервайзеры отправили меня в Финляндию, где было роскошное собрание русских книг еще с царских времен, когда четыре университета получали обязательный экземпляр — в Москве, в Киеве, в Петербурге и в Хельсинки. Я переснял всю земскую статистику, которая лежала в Хельсинки. По пути в Финляндию заехал в Москву и остался там на две недели благодаря договору между двумя академиями наук — британской и советской. В то время с английской стороны стипендии были не очень востребованы, потому что мало кто стремился в СССР. Была у меня и личная цель: проверить эмпирически, пустят ли меня как бывшего спецпереселенца в Россию. Пустили.

Я познакомился с выдающимся социологом Татьяной Заславской. И близко сошелся с Виктором Даниловым, который был лучшим специалистом по крестьянству в России. Само это знакомство произошло при характерных обстоятельствах. Меня направили к заместителю директора Института истории СССР по иностранным отношениям. Не назову фамилии, потому что он еще жив. Он сказал мне, как он счастлив, что я приехал, и как Россия счастлива, что я приехал в нее. После чего выложил на стол список имен: «Вот те, с которыми, мы думаем, вы должны встретиться». На что я вытянулся во весь рост и заявил: «Вы заблуждаетесь, господин N». Он: «В чем?» Я: «Я не ваш подданный. Я — гражданин Великобритании. И поэтому людей, которых я хочу встретить, я буду сам себе выбирать». Собеседник пошел на попятный:

— Что вы, что вы, мы ничего не диктуем. Конечно, вы сами выбираете.

— Ну хорошо, — я сказал. — Первый, с кем я хочу встретиться, есть человек, которого я не знаю. Но его книги — блестящие. Его зовут Виктор Данилов. И он в вашем институте, я видел его в списке сотрудников.

— Данилов, к сожалению, болен.

Ладно. Я пошел по коридору, увидел дверь, на которой написано «Аграрный отдел». Постучал, вхожу. Сидит человек и печатает одним пальцем на машинке.

— Я ищу профессора Данилова.

— Я Данилов. А в чем дело?

— Я вас читал, хотел встретиться. Вы меня, конечно, не знаете, меня зовут Теодор Шанин.

— Что вы! — ответил он. — «Неудобный класс», не так ли?

Выяснилось, что в СССР иностранные книги, посвященные советским вопросам, сокращенно переводились или реферировались; их рассылали специалистам — так моя первая книжка попала к Данилову. Со временем он стал моим самым близким другом в России, и я до сих пор горюю, что его больше нет.

Мы работали с Виктором Даниловым очень близко, а на более позднем этапе решили сделать общий проект, в котором он выступит как историк, а я — как социолог и мы подготовим книгу, посвященную русскому крестьянству 1890-х — 1930-х. Когда я создал Московскую высшую школу социальных и экономических наук и стал ее ректором, Виктор перешел работать в нее, руководя проектом группы молодых историков, которые начали писать историю сельской России разных регионов, а моя группа параллельно исследовала их в рамках социологического проекта по сельской России. Мы еще крепче подружились — нас в немалой мере связывала общая история молодого солдата в разные периоды и в разных странах: России и Израиле. Виктор Данилов тоже ушел на фронт совсем молодым. Ежегодно в День советской Победы над нацизмом мы встречались и выпивали по стопке водки. Наш личный праздник.

Не могу не сделать отступление и не сказать о том, как он умер. (Для меня это до сих пор тяжелая потеря. Он был самым близким мне человеком в России, я думаю.) На одной лестничной клетке с Виктором жил сумасшедший. Его то держали в больнице, то выпускали; он пьянствовал; он не любил Виктора, и Виктор его не любил. И этот сукин сын, напившись, стукнул Виктора по голове. Вдова мне рассказывала: Виктор вошел, сказал, что его ударили; ну, чепуха, прилягу отдохнуть, немножко оправиться после удара, потом поеду на работу. Лег — и впал в кому. Все. В больнице сделали все, чего нельзя было делать; в итоге лишь приблизили его конец. А когда его надо было хоронить, оказалось, что для него нет места на кладбище, до которого его семья может доехать. И мне пришлось дать взятку крупную, чтобы его хотя бы положили в нормальном месте…

Гибель Виктора была для меня тяжелым личным ударом. Потеряв столь близкого мне друга, я решил не продолжать наш проект. Я лишь закончил вместе с коллегами том, посвященный махновскому движению.

Были у меня и другие огорчения в России, оставлявшие тяжелый осадок на всю оставшуюся жизнь. В один из первых приездов я шагал по московской улице и увидел человека на дощечках. Вся грудь в орденах и медалях. А он сидел с шапкой на этих чертовых дощечках и просил милостыню. Я должен сказать, что Англия очень хорошо относится к бывшим солдатам. Израиль прекрасно относится. Если ты — бывший солдат, получивший ранение, в Израиле за тобой ухаживают изо всех сил. Я не очень понимал, что в других местах может быть по-иному. И когда я увидел этого человека на дощечках, протягивающего руку, я высыпал все деньги, которые у меня были в кармане, в его шапку. И весь день чувствовал себя больным. После этого сказал все, что думаю об этом, — и в институте, и всем моим русским друзьям. И убрался из России побыстрее. Потом взвесил все, решил, что ездить туда все же нужно: я в России работаю над добрыми вещами, не играюсь. Не для балета приезжаю. Хотя балет люблю.

Но тень легла. И мое отношение к России изменилось только в перестройку. Это был период огромного оптимизма, невероятной открытости. До того люди боялись со мной говорить; сама идея пригласить меня домой к себе не могла прийти в голову. Иностранец… Для спокойствия моих коллег я старался не встречаться с ними в университете; с тем же Даниловым мы пересекались около метро и говорили, гуляя по улице. Это была моя инициатива: если ты по-человечески относишься к своим советским коллегам, ты должен их беречь. У меня даже вышел скандал с несколькими американскими профессорами, которые поступали как им было удобно: публично задавали опасные вопросы, на которые человек не мог прямо ответить, а если отвечал, то подставлял себя.

Поэтому для меня перестройка — изменение моих отношений с Россией. И, вообще-то говоря, счастливое время. Одно из самых светлых воспоминаний: тогдашний президент Академии сельскохозяйственных наук Александр Никонов обратился ко мне с просьбой. Пришли бумаги на реабилитацию Чаянова, к которым он приложил руку и очень тем гордился. И было бы очень хорошо прочесть генеральную лекцию о Чаянове. «К сожалению, вы видите, Теодор Матвеевич, — так он меня звал, — у нас как-то нет людей, могущих это сделать. Вы могли бы прочитать такую лекцию перед руководством ВАСХНИЛ?». Я ответил: «Конечно, с удовольствием».

В назначенное время пришел, полагая, что будет человек 10, по числу вице-президентов ВАСХНИЛ, и увидел до отказа заполненную аудиторию, в которой было около семисот человек. Примерно триста сидячих мест, остальные стоя, плечом к плечу. Что, конечно, подняло во мне волну очень сильных ответных чувств. Я говорил в институте, в котором работал Чаянов. Быть может, с места, где он сам лекции читал. И говорил о нем первый раз после многолетнего — и полного — замалчивания. То есть открывал разговор о Чаянове на его родине. Помню, как закончил:

— Я адресуюсь к ученым: у нас особая стезя. Мы принадлежим миру мысли. Правда — хорошее дело для каждого человека в отдельности и в отношениях между людьми. Но ученые в другом положении по отношению к правде. Для них поиск правды — это их профессия. Мы присутствуем на необыкновенной встрече, когда возвращается правда к великому ученому. С общим праздником, коллеги!

Ну, они чуть не снесли потолок аплодисментами и криками. Но самое удивительное и трогательное было другое. После всего встал человек и сказал: «Я — сын Чаянова. Один из двух — мой брат погиб на фронте. Я хочу поблагодарить вас за то, что вы сказали». Так что для меня это было важное жизненное событие, а не просто лекция.

В тот период я снова поссорился с американцами, на сей раз с крупным американским профессором, которому я сказал: вы только берете нужную вам информацию, на эту страну и ее граждан вам наплевать. Он на меня посмотрел как на дурака и ответил: «Да, мы делаем то, что нам удобно. А тебе-то что? Ты что, русский?» Я ответил: «Нет, не русский. Но это мои друзья». И стал задумываться над тем, что могу сделать я — для России — в условиях перестройки. Когда-то передо мной стоял вопрос: чем я могу помочь Израилю? Там ответ был понятен: винтовкой. А здесь?

Для начала я договорился с Заславской и организовал для российских преподавателей семинары в Англии, посвященные английской социологии. Потому что школы преподавания социологии в России не было, обученных кадров не было: бывшие преподаватели марксизма-ленинизма просто объявили себя социологами. И ухудшили возможность создания хорошей социологии.

С этим связана одна забавная и в то же время познавательная история. После трех или четырех дней семинара я навестил русских коллег в университетском общежитии, где они разместились. И почувствовал, что что-то тут не в порядке, но мне не совсем говорили, в чем дело. Спрашиваю в лоб: «Что с вами, что не так? Вы должны мне сказать». И вдруг один русский коллега признается, что они недоедают. Я накинулся на руководство Манчестерского университета: «Вы знаете, что вы делаете? На кону отношения России и Англии!» Они мне отвечают: «Но мы же их кормим очень хорошо. Вот меню, смотрите. Никогда наши студенты не жаловались, а меню общее». Я обратно в общежитие:

— Англичане говорят, что кормят вас как следует.

— Да, они нас даже перекармливают.

— Но вы жалуетесь на то, что вы голодные.

— Мы остаемся голодными, потому что нам хлеба не дают.

Надо понимать, что англичане обеды и ужины едят без хлеба; считается, что от него толстеешь. Я распорядился дать им хлеб, и проблема голода моего семинара исчезла. Но это такой классический пример разницы бытовых культур. Так что здесь происходило не только обучение определенной профессии. Здесь проходило взаимное обучение на перекрестье культур.

А потом стало ясно, что нужно заняться университетским образованием в целом. К тому времени я объездил и обошел многие русские университеты, видел их слабости, как и силу. В математике русские блистали. В физике тоже. Но в общественных науках шла чехарда полная, там не умели обучать. Русские студенты проводили в классе в три раза больше времени, чем мои студенты в Англии. Их забивали лекциями, не оставляя никакого свободного времени. Было ясно, что здесь есть шанс для серьезного улучшения.

А у меня от идеи до ее осуществления путь короткий. Мои друзья надо мной посмеивались, говоря, что со мной нельзя затевать разговор о новых идеях. Потому что не успеешь закончить, а я уже бегу осуществлять то, о чем говорилось.

Я тут же направил письмо советскому министру образования Ягодину. Среди прочего написал: американские советники вам тоже предлагают помощь в эту минуту. Но мне сильно не нравится то, что они предлагают. Потому что они хотят парашютировать американский опыт в Россию. То есть просто взять практику преподавания в американском университете и напрямую повторить это по-русски. Что, на мой взгляд, и опасно, и глупо. Никакая страна с большой собственной культурой такого не примет. Если пойдете по этому пути, то сломаете шею и дадите повод дуракам говорить, что реформы невозможны.

А чтобы они были возможны, надо по-другому подойти к вопросу. Я ему предложил создать четыре университета. Англо-русский, американско-русский, немецко-русский и французско-русский. Чтобы каждый из них обобщил свой национальный опыт — и изучил опыт российский, определив, какую комбинацию элементов русскости и нерусскости надо предложить России на университетском уровне.

Мы встретились, хорошо поговорили. И он мне сказал: это точно то, чего мы хотим. Но только на четыре университета у нас сил не хватит. На что я сказал: ну что ж, если надо начинать с одного, то возьмем британско-русский, потому что это мне ближе, конечно. Сделаем его лабораторией для анализа успешных и неуспешных моделей. Но с расчетом на то, что со временем откроются все четыре.

Тут Ягодина сняли. Появились новый министр и новые люди в правительстве. К счастью, осталось решение, уже принятое Министерством образования, и был заключен договор между Минобром и мной. По нему русская сторона предоставляет здание для университета, места проживания для английских преподавателей, которых мы сюда притаскиваем, и десять процентов бюджета. Деньги я нашел, обойдя с шапкой и Британский совет, и Британскую академию, и многие другие структуры, которые помогали мне организовывать семинары. Насобирал семьдесят тысяч долларов. Это тогда были большие деньги. Я таких денег до тех пор не видал… Ну, Россия была тогда очень популярной; сегодня это бы уже не прошло.

Но у Минобра было ко мне еще одно условие: вы лично должны подписаться на несколько лет работы здесь, в Москве. Переезжать в Россию, особенно тогда, — это было непростое дело. Посоветовался с Татьяной Заславской, Отто Лацисом и Юрием Левадой; все они сказали примерно одно и то же: во-первых, все это доброе дело, во-вторых, без тебя начать не удастся. Вслед за тем поговорил с женой и решил, что надо — значит, надо. Я на три года как минимум приеду в Россию, чтобы запустить процесс. Ударили по рукам; русская сторона с ходу решила отпраздновать это дело. Мы с треском отметили в гостинице «Президент» начало новой операции. На торжествах присутствовали два министра образования — СССР (Советский Союз доживал свой век) и России. Один крупный чиновник, не буду его называть по имени — надеюсь, он себя и так узнает, напился и полез к нашим секретаршам. Вообще я не люблю пьяниц. Я сам малопьющий. А тут тем более пришлось вмешаться, остановить его.

Конечно, не наутро после этого, но довольно скоро мы столкнулись с серьезными трудностями. Позади был праздник, впереди — провал. Министерство образования неожиданно заявило: очень хорошо с вашей стороны, что вы выполнили свою часть условий, но, к сожалению, у нас нет здания. Москва же маленькая. Где найти здание в Москве? Я пришел в ярость, но руки не опустил, мы сумели найти себе здание. В ответ прозвучал следующий довод: как это здорово, как прекрасно, вы такие молодцы, но у нас и денег тоже нет, они не вписаны в бюджет; в будущем министерство попробует эту строку вписать, но сейчас никак нельзя. Узнав о позиции русского министерства, Британский совет приказал мне прекратить переговоры.

Должен признаться, что я с удовольствием заявил об этом министру. И внутренне простился с замыслом. Мой тогдашний заместитель Ярослав Кузьминов упрямо продолжал попытки что-то сдвинуть с мертвой точки — и сдвинул. Жал, жал, жал. И в конечном итоге создал Вышку — Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики». А мне все это чертовски надоело. Британский совет забрал почти все выделенные на университет деньги; на остатки суммы, которую мне позволили потратить на другой проект, я запустил академический семинар, через который прошло немало интересных русских ученых — и со многими из них меня теперь связывает дружба.

Это продолжалось ни шатко ни валко — еще два спокойных года. Но потом погибший план восстал из мертвых.

Абел Аганбегян, с которым меня познакомила Заславская (она работала когда-то под его началом в Новосибирске), уже был к тому времени ректором Академии народного хозяйства. Он пригласил меня и предложил работать не с министерством, а с ним: «Мы, Академия народного хозяйства, найдем вам место».

Тогда как раз начинало строиться это чертово здание на юго-западе Москвы, которое осталось недостроенным и которое (с дырами в покрытии) видно из моего нынешнего кабинета. История его строительства поистине драматическая: на Западе никто бы не подписал договор со строительными фирмами юга Италии, потому что ясно, кто их контролирует, и ясно, что они будут делать то, что им удобно, и не сделают того, что обещали. Так и случилось. В России тогда не совсем понимали, быть может, что есть воры и на Западе.

Тем не менее я принял предложение и собрал новую рабочую группу, мы начали создавать мини-университет. Назвали его Московской высшей школой социально-экономических наук и решили, что это будет магистерская школа. Чтобы наши выпускники прямо от нас могли идти преподавать в русские университеты. Я также договорился с Манчестерским университетом, что он готов нас валидировать (сертифицировать, подтверждать соответствие стандартам, не участвуя в разработке самих программ) и в положительном случае выдавать второй магистерский диплом, английский. Что даже превосходило мои ожидания и просьбы.

Иногда меня спрашивают: а приходилось договариваться обо всем со спецслужбами? Я отвечаю прямо: у меня нет сомнения, что был какой-то контролер от специальных служб, но, по-видимому, было также принято решение, что для них вполне достаточно нашей открытости и прозрачности. Каждый мог посмотреть наши бюджеты. Каждый мог взглянуть на наше обучение. Изучить наши программы. Я не знаю, пробовали ли контролировать моих коллег; у меня чувство, что нет, что кто-то оказался достаточно умным в службах, чтобы ограничиться «невидимыми» проверками и не лезть в наши дела. Если бы кто-то влезал слишком открыто, я бы увидел — и вся та огромная помощь, которую мы получали вначале, ушла бы.

Кстати, когда снова встал вопрос дополнительного здания, то деньги нам дал в конечном итоге Сорос. Он тоже согласился с тем, что я держу все данные открытыми. Хотя на определенном этапе у меня была с ним стычка очень серьезная. Он обозлился, но понял, что таких, как я, можно уговорить и нельзя заставить. И до сих пор относится ко мне с уважением, хотя его отношения с русским правительством сильно испортились. Ну, это не мое дело. Я не русское правительство и не английское правительство, я — Теодор Шанин.

Многие коллеги громко и ясно высказывали сомнения. И русские, и английские. «Ты куда лезешь? Ты знаешь, какая это страна?» На что я отвечал англичанам: «Я, в отличие от вас, там бывал». А русским возражал: «Вы когда-нибудь были в русском селе?» Всегда получал один и тот же смешной ответ: «Конечно, у меня там дача».

Я начал с того, что отобрал группу молодых преподавателей и послал их в Англию на полугодовую стажировку. Молодых — потому что они еще не закостенели. На полгода — потому что люди, которые едут на одну неделю, не годятся для нашего дела: нужно понять принципы, изучить их глубоко, не просто посмотреть, пожать руки и раздать улыбки. Решил, что мы начинаем тремя факультетами: социологии, права и социальной работы. А еще сделал то, что в России не все понимали, — отобрал людей для будущей библиотеки. Нашел в Англии отличную кандидатуру главного библиотекаря и не ошибся: когда я вернулся в Россию и вошел в помещение будущей библиотеки, то увидел, как он тащит на спине мешок книг. Все создал, отладил, через два года уволился, сказав: «Дело сделано, библиотека работает».

Но с остальными вышла неувязка: в течение трех месяцев после возвращения людей со стажировки у меня украли всех библиотекарей. Разобрали по адвокатским конторам, для которых библиотекарь с английским опытом — это было золото чистое. Им просто предложили двойную зарплату. После этого у меня украли двух администраторов. Осталась одна, которая мне очень помогала и теперь работает главным администратором нашей высшей школы. Преподаватели держались лучше, потому что они хотели жить в том университетском мире, который мы создавали.

Ну, наконец, нужно было обеспечить книги. Лучшая школа академических библиотекарей находится в Ливерпуле; я отправился к ним, попросил отобрать двадцать тысяч книг. Не больше, не меньше; ровно столько будет места в нашей библиотеке. И они должны покрыть все нужды трех факультетов. Они посмеялись: это самая трудная задача, которая у нас была в жизни. Тем не менее справились. А я тем временем должен был спешно обеспечить место для будущих книг; на тот момент в нашем здании имелась только комната, пустая, длинная, страшная. Вообще почти все университетские библиотеки в СССР — это тесный закуток, место с маленьким окошком, через которое выдают книги. К хранилищу никто не имел доступа, потому что разворуют. А мы с английским архитектором построили совсем другую библиотеку. Когда приезжали западные специалисты нас контролировать по линии Манчестера или просто посмотреть, у них появлялись улыбки на лицах.

Строила ее британская фирма, которая имела кое-какой опыт в России, так что не боялась неизбежных трудностей. Они заехали на нашу территорию с огромными трейлерами, полными всех необходимых стройматериалов. Я осмотрел их хозяйство, спросил бригадира: «Вы что, даже гвозди привезли? Что, гвоздей в России нет?» Он ответил: «А мы уже работали в России. Представь: ты забиваешь гвозди определенного типа. Тебе не хвастает трехсот гвоздей, чтобы закончить. Ты посылаешь человека, чтобы купил те же гвозди, — нету таких же гвоздей. Есть другие. А так работать нельзя». Выгрузили все и начали строить библиотеку.

Оказалось, что они действительно знали Россию лучше меня. Как-то меня досрочно вызывают из Англии: горит библиотека. Я первым самолетом прилетел сюда. Сгорел дом частично, огонь дошел до библиотеки. Здешние идиоты забыли вовремя выключить подогреватель воды, и все загорелось. Но произошло второе, что было хуже: когда английские рабочие выбежали наружу во время пожара, у них украли инструмент. Я им на это: «Что, конец всему?» — «Не-не-не. Инструмент уже в самолете, мы заказали, его выслали».

Ну, а дальше начался набор. Мы набрали в первый раз тридцать человек, но прием быстро увеличивался. Кое-что пришлось менять: мы закрыли факультет социальной работы, на который я возлагал такие надежды — и в силу своего биографического опыта, и потому, что это направление чертовски важно для России. Но оказалось, что у Министерства социальной защиты был свой университет, и они туда брали преподавателями только тех, кто у них кончал. Кроме того, наши выпускники, конечно, выделялись невероятно своей профессиональной непокладистостью. К концу четвертого года все они были успешны, и ни один из них не работал по профессии.

Мы закрыли один факультет, зато и открыли другой. Факультет, которого не было в России: культурного менеджмента. Причем, как выяснилось, мы обогнали Манчестер; когда я приехал туда и попросил расширить валидацию, мне с удивлением ответили: «Мы о таком не слыхали, у нас такого факультета нет». Я пошел к шотландцам, договорился с ними, и они стали нашими валидаторами. Но прошло несколько лет, культурный менеджмент преуспел, расцвел даже, и вдруг в Манчестере мне сказали: а почему вы валидируетесь у шотландцев, а не у нас? Теперь уже это возможно. На что я им ответил, грешным делом: если так, мы вас можем валидировать. Ну, там смех и грех. Но в конечном итоге они нас валидируют.

Я старался приглашать к нашим магистрантам лучших профессоров. Навсегда запомнил лекцию великого Айзенштадта, одного из ведущих социологов мира. Я представил его, передал слово, а он сказал: «Теодор перечислил мои титулы. А я теперь представлю себя своим манером. Я — учитель вашего учителя». Они зааплодировали.

А когда мне исполнилось 80, я принял решение перестать быть ректором. Ну нельзя оставаться вечно. И для университета не так уж хорошо, если старый ректор умирает на своем посту; надо поставить молодого человека. Мы долго искали, и в конечном итоге я понял, что лучший из моих деканов, как раз возглавляющий культурный менеджмент, — идеальный человек для ректорства. Идет у Сергея Зуева все очень хорошо, на мой взгляд.

Живу я в основном в Москве. Хотя езжу систематически в Англию, поскольку моя жена осталась в Кембридже. Мы, как это называется в Англии, академическая пара: наша академическая работа определяет, где мы живем.

Я — счастливый человек. Почему счастливый? Потому что мне всегда было интересно. Я делал только то, что хотел. Сделал много такого, чего от меня не ждали. Так что с биографической точки зрения я — оптимист. С точки зрения развития мира я — пессимист. В течение последнего десятилетия (а то и двадцатилетия) мир начал сползать в какую-то чехарду ужасов. Если бы кто-нибудь десять-двадцать лет тому назад сказал моим друзьям и мне, что в ближайшем будущем войн будет больше, а не меньше, что бедность останется нормой, что часть населения будет голодать даже в слишком богатых странах, я бы сказал, что он сумасшедший. И то, что лично у меня жизнь получилась, дает мне чувство вины. Которое, между прочим, сопровождало меня всегда.

В какой-то мере, я думаю, именно из-за этого я так резко кидался на каждое дело, которое казалось мне недоделанным, чтобы лично, а не через разговорчики присутствовать сейчас и здесь. И продолжаю действовать — здесь и сейчас.

Читайте также:

Глава 1. Виленчанин
Глава 2. Посланник Иегуда
Глава 3. В Боливию через Палестину
Глава 4. Война и мир

Понравился материал? Помоги сайту!