Мыслепреступление

451 по Фаренгейту: рукописи и книги

Всю советскую историю в стране шла тотальная война против книг. Цензура была таким же атрибутом власти, как и партийный кумач на каждом столбе. Первый советский Index Librorum Prohibitorum был создан в конце 1920-х годов — к работе над ним приложила руку Надежда Крупская, служившая в то время в Народном комиссариате просвещения. Тот список был весьма обширен и кроме антимарксистских книг, чье место в списке было как бы «зарезервировано», включал в себя также сочинения Платона, Декарта, Шопенгауэра. Не была обойдена вниманием и художественная литература: под запрет попали Данте («Божественная комедия»), Толстой, Достоевский, даже Дюма-отец и Жюль Верн. (В романах Жюля Верна бдительный партийный глаз усмотрел «пропаганду колониализма».)

Этот индекс стал и последним. В 1930-е годы цензорам никак не удавалось угнаться за чекистами, чьими стараниями вышедшая еще вчера книга наутро оказывалась «контрреволюционной», а сам автор уже давал показания о том, что с детства был японско-польским шпионом. В конце 1950-х нижестоящие прокуроры сами просили начальство как-то разобраться с тем, что считать криминальной литературой, — Генпрокурор им отказал.

Отсутствие индекса было выгодно, в первую очередь, Министерству любви, которое могло произвольно карать за чтение книг, о принадлежности которых к категории «запрещенных к распространению в СССР» читатель мог даже и не подозревать ^[1].

Поэтому любой процесс над читателями книг был юридическим абсурдом. Человека обвиняли в хранении книг, чей «антисоветский» характер устанавливался постфактум — в результате экспертизы, проведенной уже после ареста, в ходе следствия.

Дело окончательно запутывалось тем, что советское право не признавало прецедентов — и приговор одного суда, определившего какие-то книги как «антисоветские», не имел юридического значения для суда другого. В довершение абсурда степень криминальности зависела и от географии — и книга, которая не считалась «антисоветской» в Москве, могла быть легко инкриминирована где-нибудь в провинции. Так, одесского библиотекаря Рейзу Палатник судили за «распространение» «Реквиема» Анны Ахматовой. Однако тот же «Реквием» Министерство литературы легко «простило» астрофизику Крониду Любарскому — дело его велось в Москве, и обширной библиотеки Любарского и так хватило на пять лет срока ^[2].

Среди других стихов Ахматовой, Волошина, Мандельштама «Реквием» инкриминировался и о. Павлу Адельгейму в Узбекистане. Видимо, испытывая некое благоговение перед именами великих, тамошний КГБ не стал их впутывать в дело, а приписал авторство всех стихов самому о. Павлу (1969 год).

Однако сами чекисты юридических трудностей не испытывали и что при Сталине, что позднее конфисковывали книги в промышленных объемах. Впрочем, масштабы все же изменились: если при Сталине книги уничтожались десятками тысяч, то позднее счет пошел «всего лишь» на килограммы. В 1978 году при обыске в Красноярске у недавно скончавшегося председателя красноярского общества «Мемориал» Владимира Сиротинина изъяли более 50 килограммов литературы (так и записано в протоколе; как истинные потомки Шарикова, красноярские чекисты измеряли книги «по весу»).

Война шла не только против книг, но и против рукописей. Рукописи изымались и уничтожались всюду, независимо от языка, на котором были написаны, и статуса автора: и у зека в тюрьме, и у сотрудника партийного издательства — как у редактора издательства «Прогресс» Лена Карпинского, занимавшего до того серьезный пост секретаря ЦК комсомола. У Карпинского обыскали стол прямо в кабинете, изъяли рукописи — а потом исключили автора из партии, заодно и уволили.

Рукописи изымали независимо от объема — и трактат в 400 страниц (как у украинского философа Юрия Бадзьо), и четыре странички ученической тетради, изъятые у медсестры из Ивано-Франковска Л. Настусенко (1969 год); равно независимо от тематики — было ли то философское эссе, или роман, или несколько стихотворений.

Стихотворения как раз были весьма криминальными. В отношении поэзии в СССР действовал принцип, довольно точно сформулированный еще Осипом Мандельштамом: «Поэзию уважают только у нас — за нее убивают». Мандельштам сказал это еще в 1930-е годы, за несколько лет до того, как убили его, но это оставалось справедливым и вплоть до 1985 года — когда в лагере погиб заключенный туда за стихи украинский поэт Василь Стус.

Стус получил свой максимальный приговор в 10 лет лагеря и 5 лет ссылки за 14 стихотворений и несколько литературных эссе. Преследования украинских поэтов вообще были совершенно драконовскими (по суровости приговоров) и кафкианскими (по абсурдности обвинений). Поэт Микола Горбаль получил срок в 11 лет — восемь лагеря и три ссылки — за 45 стихотворений (1984 год) ^[3]. Главным пунктом обвинения против пятидесятника Василя Шилюка было одно стихотворение — три года ^[4]. За стихи судили супругов Игоря и Ирину Калынец в 1972 году во Львове — обоим стихи инкриминировались вкупе с посвящениями их политзаключенным. Калынцы оставили дома трехлетнюю дочку — которую увидели уже подростком через девять лет.

Поэта Анатолия Лупыниса арестовали в 1971 году за чтение своих стихов у памятника Тарасу Шевченко в Киеве и отправили в психиатрическую тюрьму — на 12 лет. Он еще сидел, когда в 1981 году в лагерь поехал киевский журналист Олесь Шевченко — за то, что давал читать стихи Лупыниса своим знакомым.

На Украине небезопасно было писать стихи и на русском. Ирине Ратушинской на суде в Киеве инкриминировались пять «документов в стихотворной форме» — как называет их приговор. Он гласит:

…с целью подрыва и ослабления Советской власти изготовила в стихотворной форме документ, начинающийся словами «Ненавистная моя родина!..», в котором возводит клевету на советский государственный и общественный строй, в частности, она утверждает, что наша страна является якобы «убогой», «плодящей верноподданных и холопов» и что в ней будто бы существует террор против инакомыслящих ^[5].

Эта юридическая рецензия написана не о политической декларации, а о следующем стихотворении Ратушинской:

Ненавистная моя Родина!
Нет постыдней твоих ночей!
Как везло тебе на юродивых,
На холопов и палачей!
Как плодила ты верноподданных,
Как усердна была, губя
Тех — некупленных
и непроданных,
Обреченных любить тебя!
Нет вины на твоих испуганных —
Что ж молчат твои соловьи?
Отчего на крестах поруганных
Застывают
слезы твои?
Как мне снятся твои распятые!
Как мне скоро по их пути
За тебя —
родную,
проклятую —
На такую же смерть идти!
Самой страшной твоей дорогою —
Гранью ненависти и любви...
Опозоренная, убогая,
Мать и мачеха,
БЛАГОСЛОВИ!

Впрочем, Украина не была исключением. Сочинение стихов было криминальным во всех республиках: даже в «либеральной» Латвии за них судили Гинтаутаса Ешмантаса (1980 год) ^[6] и Гуннара Фрейманиса — которого вдобавок обвиняли и в организации «антисоветских» поэтических вечеров (1983 год) ^[7]. В Узбекистане Григорий Александров был арестован за поэму «Факел над Крымом», посвященную самосожжению крымского татарина Мусы Мамута (1983 год), — и как «особо опасный душевнобольной» отправлен в Ташкентскую психтюрьму ^[8].

На родине Пушкина, в России, поэзию традиционно «уважали» не меньше. В 1969 году тридцатилетний поэт Анатолий Бергер, написавший цикл стихов антисталинской направленности, был арестован и приговорен к четырем годам лагерей и двум годам ссылки — тело Сталина к тому времени уже 16 лет как было забальзамировано, но дело его оставалось «живее всех живых». Член Московской Хельсинкской группы Виктор Некипелов получил за стихи два срока: первый приговор инкриминировал ему восемь стихотворений, второй — семь ^[9] (из лагеря Некипелов вышел уже смертельно больным).

Талантливый поэт-самородок Валентин Соколов за свои стихи просидел почти всю жизнь. Впервые он был арестован в 19 лет, во время службы в армии (в 1946 году), с тех пор редко выходил на свободу, а в 1977 году за стихи же попал под статью 190-1 УК («распространение клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй»). На этот раз Соколова отправили в Днепропетровскую психтюрьму, откуда лишь за два месяца до смерти перевели в обычную психиатрическую больницу — свободы он так и не увидел (1982 год).

Осторожно:
Окрашено кровью
мое лицо.
Я породнился кровью
С вашими кулаками,
Господа коммунисты ^[10].

Колыбель русской поэзии — Санкт-Петербург/Ленинград — прославилась не только своей литературной школой, но также и репрессиями против поэтов. О ссылке Иосифа Бродского достаточно хорошо известно; гораздо менее известно о том, что еще до того, как его сослали, Бродский был принудительно госпитализирован в психбольницу — где пробыл три недели и где написал поэму «Горбунов и Горчаков», действие которой происходит, естественно, в сумасшедшем доме. И только после выписки оттуда Бродский побрел

…с допроса на допрос по коридору
В ту дальнюю страну, где больше нет
Ни января, ни февраля, ни марта.

Не нужно было быть великим поэтом, чтобы привлечь к себе внимание Министерства любви. Скромный ленинградский фармацевт, писавший на досуге стихи, Борис Миркин получил три года — за три стихотворения (1981 год).

Надо признать, что поэтические вкусы советских о'брайенов вообще были довольно невзыскательными — им соответствовали и эстетская утонченность Бродского, и плясовой ритм народных частушек. Совершенно комичным было дело 1972 года по обвинению группы православных из Владимира в распространении стихов. В центре группы стоял, по-видимому, харизматический персонаж — некто Алексей Котов, сидевший по политическим статьям с небольшими перерывами начиная еще с 1930-х годов. Освободившись в 1971 году, он собрал вокруг себя кружок уже немолодых верующих женщин, для которых писал корявые и малограмотные стишки вроде этого:

Жизнь унылая настала
лучше братья умереть
что вокруг нас происходит
тяжело на то смотреть.
При царе жилось спокойно
как единая семья
жизнь текла так тихо, стройно
а советска как свинья

За «советска как свинья» Котова отправили в Сычевскую психтюрьму, а женщин осудили на далеко не комичные сроки — по 7–10 лет лагерей.

Однако более остальных жанров деятели Министерства любви «уважали» все же художественную и мемуарную прозу. Все 70-е — 80-е годы они регулярно «прочесывали» квартиры бывших узников сталинских лагерей, конфискуя рукописи их мемуаров. Изъяли замечательные воспоминания бывшей эсерки Екатерины Олицкой, сидевшей с 1920-х годов, — к счастью, одна копия сохранилась и была опубликована на Западе. Изъяли архив писателя Георгия Демидова, писавшего рассказы и повести о лагерной жизни на Колыме, где Демидов провел 15 лет в заключении (впервые его произведения были опубликованы уже посмертно, в перестройку). Писателя Павла Негретова, отсидевшего 10 лет в одной из «столиц» сталинского ГУЛАГа — Воркуте, обыскали и арестовали в 1986 году — за книгу воспоминаний «Все дороги ведут на Воркуту». Не начнись перестройка, Негретов смог бы убедиться, что все дороги, как и раньше, ведут на Воркуту, — но повезло, и его вскоре выпустили.

Бывшему литовскому политзаключенному, отбывшему 25 лет в лагерях, Людосу Домбраускасу повезло меньше: за лагерные мемуары его арестовали чуть раньше, в 1984 году. Большую часть следствия 63-летний Домбраускас провел в больнице после инфаркта. Когда вылечился — получил три с половиной года лагерей ^[11].

Полковник в отставке Петр Себелев написал военные мемуары под заголовком «Битва народов». Видимо, мемуары были написаны достаточно честно — об этом можно судить по тому, что рукопись конфисковали, а Себелева отправили в Ленинградскую психиатрическую тюрьму. К 1975 году он восстановил рукопись — и снова попал в психиатрическую больницу.

Ленинградский литератор Дмитрий Аксельрод также побывал в ГУЛАГе при Сталине, однако его роман-эпопея «Братья Красовские» был чисто художественным произведением. Роман был написан в 1963 году, в 1977-м рукопись изъял КГБ; пять лет она лежала там в архивах, потом времена изменились, а вместе с ними и понятие мыслепреступления — и рукопись вдруг стала криминальной. Аксельрода осудили на полтора года ^[12].

Такой приговор выглядит просто апофеозом гуманизма на фоне приговора, вынесенного писателю Леониду Бородину в том же 1983 году. Бородину инкриминировались роман «Повесть странного времени», статьи, эссе — и за все это он получил 15 лет ^[13]. При этом Бородин признает: «Я вовсе не боролся с властью, это она боролась со мной как с безнадежно инородным существом». Читая книгу сегодня, сложно найти в ней что-либо «антисоветское», но она была издана за границей — и только потому стала криминальной.

Это было очень характерной особенностью мыслепреступления, проявлявшегося в литературных текстах: рукопись могла годами циркулировать по стране и даже неоднократно изыматься Министерством любви — без всякой «критики» по отношению к автору с его стороны. Однако стоило только ей попасть за рубеж и быть там опубликованной — с точностью до последней запятой, — как она превращалась в «вещественное доказательство», а автор — в арестанта.

Рукопись трилогии писателя Феликса Светова «Последние разговоры» три года ходила по рукам в литературных кругах Москвы. В 1984 году одна ее часть была опубликована в парижском литературном журнале «Синтаксис» — и очень скоро Светов оказался в тюрьме (арестовали его в день рождения внука — но о том, что родился мальчик, Светов узнал только через много месяцев).

В 1980 году семеро молодых московских писателей ^[14] составили сборник своих произведений, названный ими «Каталог», — с расчетом опубликовать его на Западе. Пронюхав об этом, Министерство любви молниеносно провело серию обысков с целью извлечь все копии альманаха. К счастью для русской литературы, одной из них удалось проскользнуть через ячейки сети и добраться до США — что критиков из Министерства любви взбесило не на шутку. Они не могли оставить это без последствий — и подобно тому, как стая волков безошибочно выхватывает из стада самого слабого оленя, из семерых выбрали одного и арестовали — писателя и режиссера Евгения Козловского. Отсидев полгода в тюрьме, Козловский сломался (что, собственно, неудивительно, если учесть, что чекисты имели дело все же с писателем, а не с революционером) — написал «покаяние» в газету и был выпущен.

В большинстве дел о художественных произведениях — и особенно произведениях драматических — критики в штатском сталкивались с довольно тонким юридическим нюансом: «клеветнические измышления» высказывались там не автором, а его персонажами. Судить писателя за слова, произнесенные его героями, было, конечно, столь же абсурдно, как утверждать, что Айзек Азимов — робот, а Достоевский убил старушку. Как ни странно, критики в штатском этой абсурдности не ощущали и легко отправляли писателей за слова их персонажей за решетку — иногда случалось, что давали срок и за идеи, с которыми автор в явной форме полемизировал.

В Москве критики временами пытались спародировать юридически правильное следствие и доказать тождественность автора и его героев. Мыслепреступление писателя Льва Тимофеева расследовал один из асов политического следствия — подполковник Губинский, отправивший за решетку не одного диссидента. Он доказывал тождественность мыслей героя пьесы Тимофеева «Моление о чаше» с мыслями автора методом нехитрого силлогизма. Герой пьесы имеет двух дочерей и собаку, а также энциклопедический словарь. У Тимофеева тоже есть две дочери, собака и энциклопедия. Ergo — Тимофеев и есть герой, ergo — несет полную уголовную ответственность за все, сказанное героем.

Если бы кто-то удосужился составить своего рода bestseller list криминальных книг, то его верхние места (соответствующие и максимальной криминальности), безусловно, заняли бы книги Александра Солженицына — «Раковый корпус», «В круге первом», «Красное колесо», «Архипелаг ГУЛАГ». Не только книги — любой текст, на котором стояла фамилия Солженицын, подлежал конфискации, а его владелец автоматически становился мыслепреступником. (И не только текст: при обысках изымались также фотографии Солженицына — слава богу, за них хотя бы не давали срок.)

Еще в 1960-е годы произведения Солженицына, опубликованные в СССР, были изъяты почти из всех библиотек. После высылки их стало уже опасно хранить дома, распространение «Одного дня Ивана Денисовича» — за который в свое время Солженицын чуть не получил Государственную премию — вошло в приговор Алексею Кузнецову (та книга была, правда, зарубежного издания; это 1984 год) ^[15].

Зайдя сегодня в любой книжный магазин, трудно представить себе, что всего некоторое время назад добрая треть книг в разделах «История», «Философия», «Художественная литература» относилась к категории книг, «запрещенных к распространению в СССР». Это не обязательно были современные книги: например, «запрещены к распространению» были труды русских дореволюционных философов. Над книгами на иностранных языках висела своего рода «презумпция виновности» — если это не были классики ^[16].

С «запрещенными к распространению в СССР» книгами велась война — повторявшая почти в точности описанное Рэем Брэдбери в «Fahrenheit 451». Их изымали из публичных библиотек, потом книги сжигали — нередко библиотекари были вынуждены чуть ли не со слезами на глазах сжигать книги собственноручно.

«Запрещенные к распространению» книги еще не были криминальными, но внутри этой категории, как в матрешке, находилась и более узкая категория «книг антисоветских». Пусть «Индекса антисоветских книг» и не существовало, но чисто эмпирическим путем его можно легко составить. Это будет весьма достойный список книг, целый пласт культуры — от знакомства с которым пожарные из Министерства литературы и пытались оградить советских граждан.

В первую очередь, это будут произведения писателей-диссидентов — того же Солженицына, Андрея Сахарова, Андрея Амальрика, Александра Зиновьева. За ними следуют русские философы-эмигранты — Николай Бердяев, Сергей Булгаков и Иван Ильин — тот самый Ильин, который считается ныне любимым философом президента.

Криминальными были произведения родоначальника жанра антиутопии Евгения Замятина — точнее, его роман «Мы». Рядом с Замятиным стоял, конечно же, Оруэлл — как «1984», так и «Скотский хутор». Почетное место на полке «антисоветской» литературы занимал Михаил Булгаков: его пьесы ставились в театрах, но за «Роковые яйца» и «Собачье сердце» в лагерь попал не один человек ^[17]. Внуки Шарикова, служившие в Министерстве любви, видимо, не могли простить надругательства над дедушкой.

Аналогичная случаю Булгакова непоследовательность проявлялась и в отношении к стихам Анны Ахматовой и Осипа Мандельштама: некоторые их стихи публиковались многотысячными тиражами — но за другие сажали.

В дополнение к «антисоветским» стихам «антисоветской» была и книга эссе Мандельштама «Четвертая проза». Воспоминания о Мандельштаме Надежды Яковлевны также были «антисоветскими». Среди криминального жанра были широко представлены мемуары. Воспоминания Ивана Бунина о Гражданской войне «Окаянные дни» инкриминировались ленинградцу Владимиру Сытинскому (1984 год) и ереванскому филологу Роберту Папаяну (1983 год). Приговор Папаяну и его подельнику, геологу Георгию Хомизури, вообще похож на краткий who is who in literature — он перечисляет работы пяти нобелевских лауреатов.

Пожарные бригады охотились и за воспоминаниями дочери Сталина Светланы Аллилуевой, а также лагерными мемуарами диссидентов — Анатолия Марченко, Владимира Буковского, украинского писателя Михайло Осадчего.

Среди добычи пожарных часто попадалась и зарубежная литература. Сажали читателей нобелевской речи Альбера Камю, криминальным считалось эссе Эжена Ионеско. Роман «Слепящая тьма» Артура Кестлера постоянно был на верхних местах в списке криминальных бестселлеров. Олесю Сергиенко в 1972 году инкриминировалось всего несколько выписок из этой книги (Львов, Украина).

Особое место занимали зарубежные исторические и политологические труды. Инженер из Мурманской области Валерий Белокопытов получил срок за перевод эссе Арнольда Тойнби. Абсолютно криминальными были сочинения Ричарда Пайпса — до такой степени, что даже встреча с живым Пайпсом инкриминировалась Натану Щаранскому, — а также классический труд Леонарда Шапиро «КПСС» и не менее классический «КГБ» Джона Баррона. С антикоммунистами мирно соседствовал марксистский «Бухарин» Стивена Коэна — в хранении этой книги обвинялся Кирилл Попов (Москва, 1985 год): чекисты умели пробуждать мечтателей о мифическом «социализме с человеческим лицом» от приятных снов.

Автоматически сажали за чтение и хранение исторических исследований, посвященных истории СССР — начиная с 1917 года. Среди таких книг были «Красный террор в России» Сергея Мельгунова, книги Абдурахмана Авторханова «Технология власти» и «Происхождение партократии», а также воспоминания Милована Джиласа «Разговоры со Сталиным». Владимир Буковский был впервые арестован в 1962 году тоже за книгу Джиласа — «Новый класс»; в последующие годы за нее отправилась за решетку целая рота мыслепреступников.

К сожалению, гораздо менее известна деятельность Министерства любви в области науки. Оно следило за содержанием исторических, экономических, философских и социологических работ — с неприятно неизбежными последствиями для их авторов. Исторические интересы ученых в штатском были очень широки — и простирались от советских времен в глубь веков: за исследование «Причины войны Хмельницкого с поляками» был арестован украинский философ Василь Лисовый. Работа Лисового «Схема русской истории» также удостоилась внимания министерства. (По совокупности исследования Лисового потянули на семь лет лагерей и три ссылки.)

Тема истории советских времен по понятным причинам имела в деятельности министерства особый приоритет. За работу «Коллективизация сельского хозяйства в СССР» получил срок журналист из Алма-Аты В. Гребенщиков (1968 год). Аналогичной «ученой степени» был удостоен и пробовавший себя в историческом жанре кандидат медицинских наук И. Сук, который написал исследование о голодоморе 1930-х годов на Украине (1970 год). Уже совсем на заре перестройки — в 1986 году — осудили дьякона Владимира Русака, написавшего двухтомную историю Русской православной церкви в XX веке ^[18].

За статистические исследования можно было столь же легко получить срок, как и за исторические. В 1980 году на три года был осужден Иосиф Дядькин, который сделал два исследования численности населения СССР в 1920-е — 1950-е годы: они определяли численность людей, погибших от голода и террора только в довоенные годы, примерно в 10 миллионов человек. За копирование самиздатовской статьи «Сравнение жизненного уровня трудящихся России, СССР и капиталистических стран (статистические сведения)» получил срок рижский инженер Федор Коровин (1974 год).

Ученые в штатском трудились и в области философии. Работа «Западные культуры в таблицах Шпенглера» инкриминировалась харьковскому историку Евгению Анцупову (1981 год) ^[19]. Инженер из Мурманской области Валерий Белокопытов был осужден уже при Горбачеве за различные мыслепреступления, одним из которых был перевод эссе Арнольда Тойнби ^[20].

Не осталась без внимания и теология. Сборник религиозных эссе «Человек без Бога» инкриминировался литовцу Владасу Лапенису (1985 год), популярная в православных кругах книга «О нашем уповании» о. Дмитрия Дудко стала причиной ареста самого Дудко и еще многих ее читателей (1980 год). В 1972 году 77-летний крымчанин А. Бородин написал (видимо, в подражание Исааку Ньютону) свое «Толкование Откровения Божия Иоанна Богослова» — и оказался в тюрьме.

Судили за мистические экзерсисы (особенно в сфере восточной философии), что было в общем-то в проторенном русле сталинской традиции. Свердловский художник Леонид Галкин написал трактат в подражание Елене Блаватской — подобно Блаватской, Галкин утверждал, что получает послания от высших существ, индийских махатм, из которых и была составлена книга. Кроме вегетарианства махатмы затрагивали еще и тему международных отношений, в частности, критически отозвались о вторжении в Афганистан. По вине махатм Галкин был вынужден оставить жену с маленьким ребенком на три года ^[21].

Сложные отношения у Министерства любви складывались с еврейскими книгами. При обысках, как правило, изымались все книги на иврите, позднее Тора и молитвенники возвращались, остальные — включая учебники иврита — оставались в министерстве. За некоторые книги стандартно давали срок. Одной из таких суперкриминальных книг был классический «Exodus» Леона Юриса — пусть в нем и описывались события в Палестине.

В Министерстве любви по всем признакам вообще не обращали внимания на географию. Криминальной была и книга «90 минут в Энтеббе» — об операции израильских спецслужб по освобождению заложников в Уганде. В ней тоже нашли «клеветнические измышления, порочащие советский государственный и общественный строй». На этом фоне уже не выглядит удивительным, что владелец книги — харьковский отказник Михаил Айзенберг — был обвинен вдобавок и в распространении «клеветнической» «Истории евреев» Сесиля Рота (получил два с половиной года; 1985 год) ^[22].

Объектом забот деятелей Министерства любви были не только гуманитарные науки — массу хлопот им доставлял научный прогресс в целом. В 60-е — 70-е годы им приходилось в основном иметь дело с машинописными текстами и книгами, отпечатанными в подпольных типографиях на ротапринте; в конце 70-х стали все чаще попадаться книги, скопированные на ксероксе. Тогда же на ангсоц обрушилась новая напасть — видеомагнитофоны. В Советском Союзе они не производились, импортные в магазинах не продавались, на черном рынке они стоили бешеных денег — еще во время перестройки видеомагнитофон легко менялся на автомобиль. Вскоре после того, как видеомагнитофоны стали появляться в СССР, на всем его пространстве развернулась борьба с ними — вернее, с их владельцами.

Движущей силой этой борьбы — кроме идеологических соображений — была и элементарная корысть: еще со сталинских времен в СССР существовала нероновская традиция с помощью несложных бумажных операций обращать конфискованное имущество осужденных в имущество следователей. В случае, если в личной видеотеке обнаруживалось что-то вроде «From Russia with Love», владельца судили по статье 190-1, но чаще судили за порнографию — порнографией могла считаться любая постельная сцена.

Иногда следователи и суды пытались применить более креативные методы: образцом такой креативной юстиции (или юридического безумия — в зависимости от точки зрения) стал приговор Харьковского областного суда в отношении некоего Хромчика из Харькова, который был обвинен в «организации изуверской секты» (1984 год). По мнению следствия и суда, Хромчик нанес вред здоровью четырех граждан, которым показал видеокопии четырех западных фильмов, а также «посягнул на их конституционное право отдыха». Экспертиза легко определила, что показанные фильмы «являются вредными для советского зрителя и должны рассматриваться как орудие идеологической диверсии»; «вредными» были заявлены три итальянские комедии и фильм «Rocky I» ^[23]. В результате основатель тайной секты couch potatoes Хромчик был осужден, а видеомагнитофон — естественно, конфискован.

Подобные юридически безумные приговоры выносились судами с угнетающей регулярностью. Судили за критические заметки на полях газеты с речью Брежнева. Судили за запись в гостевой книге музея (10 крымских татар, 1969 год) ^[24]. Программиста Сергея Горбачева — однофамильца президента СССР — осудили на два года за то, что он дал почитать знакомому педагогическую брошюру с, казалось бы, достаточно красноречивым и стерильным названием — «Неполитические письма» (1980 год) ^[25].

* * *

Все сказанное рисует пейзаж, который удивительно напоминает существовавший и при Сталине. Что вызывает когнитивный диссонанс, ибо степень свободы в позднесоветском социуме, безусловно, была несравненно выше, и это чувствовал каждый. Главное, что количество репрессированных было ниже на порядки.

Однако со статистикой не все так просто. С начала 1960-х годов чекисты старались использовать против диссидентов, в первую очередь, статьи из чисто уголовного набора кодекса. При той ригористичности норм, когда преступлением считался шаг вправо или шаг влево, это вполне удавалось. Та же статистика показывает, что на каждого человека, осужденного по политической статье, приходились двое, которые ехали в лагеря по статьям уголовным. И не по трем-четырем: исследование показало, что против диссидентов использовались ни много ни мало 44 статьи Уголовного кодекса.

Ну а когда зацепиться было совсем не за что, то КГБ устраивал провокации и легким движением руки обращал политических противников в «уголовников». Так стали «насильниками» Вячеслав Черновол и Микола Горбаль, «хулиганами» — киевские отказники Александр Фельдман и Владимир Кислик, «наркоманами» — учитель Ярослав Лесив и ленинградский литературовед Константин Азадовский.

Репрессии маскировались и обильными «поставками» диссидентов в психиатрические больницы — в административном порядке, без всяких уголовных дел. Количество госпитализированных каждый год измерялось тысячами.

Еще ближе к каждому стояла угроза внесудебных репрессий, маскируемых под «профилактику»: увольнения с работы, исключения из вуза, лишения прописки.

Общество по-прежнему двигалось «инерцией страха», и за исключением оазисов столиц в стране все еще старались разговаривать «с оглядкой». При всем интересе к самиздату многие даже боялись трогать его руками.

Вектор инерции был сломлен только тогда, когда подули первые ветры гласности. Они развеяли душную атмосферу опасности, и окончательно все изменилось только после горбачевской амнистии и освобождения политзаключенных.

---

^[1] Как справедливо отмечено в исторической монографии, «показательно, что власть никогда не стремилась к установлению полной ясности в “правилах игры”… Режим сохранял возможность при необходимости и по собственному политическому произволу обрушить удар репрессий на ту или иную социальную группу» (Крамола. Инакомыслие в СССР при Хрущеве и Брежневе. 1953–1982 гг. Под ред. В.А. Козлова и С.В. Мироненко. — М.: 2005. С. 31).

^[2] Хроника текущих событий. Выпуск № 26. 1972.

^[3] Вести из СССР. № 7/8. 1984.

^[4] Вести из СССР. № 3. 1983.

^[5] Приговоры по политическим делам в СССР. — М.: 1991. Выпуск № 1.

^[6] Вести из СССР. № 3. 1980 (приговор — шесть лет лагеря и пять ссылки).

^[7] Вести из СССР. № 23/24. 1983 (приговор — четыре года лагеря и два ссылки).

^[8] Вести из СССР. № 6. 1983.

^[9] Хроника текущих событий. Выпуск № 32. 1972. Хроника текущих событий. Выпуск № 57. 1980.

^[10] Цит. по: Валентин Соколов. Глоток озона. — М.: 1994. С. 74.

^[11] Вести из СССР. № 19/20. 1984 (приговор — три с половиной года лагеря и два ссылки).

^[12] Вести из СССР. № 20/21. 1982. Вести из СССР. № 5. 1983.

^[13] Вести из СССР. № 10. 1983 (приговор — десять лет лагеря и пять ссылки).

^[14] Филипп Берман, Николай Климонтович, Евгений Козловский, Владимир Кормер, Евгений Попов, Дмитрий Александрович Пригов и Евгений Харитонов — первооткрыватель гомосексуальной темы в новой русской литературе.

^[15] Вести из СССР. № 6. 1984.

^[16] Характерный пример: через месяц после смерти писателя-фантаста Ивана Ефремова (1972 год) у него дома был проведен обыск. Среди прочего была изъята «книга на иностранном языке с суперобложкой, на которой изображена Африка и отпечатано: “Африкан экологие хомон эволюшн” и другие слова».

^[17] Изъятый при обыске «Новый журнал» инкриминировался мне также и за опубликованную там пьесу Булгакова «Багровый остров».

^[18] Вести из СССР. № 9. 1986.

^[19] Хроника текущих событий. Выпуск № 63. 1981.

^[20] Вести из СССР. № 7. 1987.

^[21] Вести из СССР. № 6. 1983. Вести из СССР. № 6. 1984.

^[22] Вести из СССР. № 11/12. 1985.

^[23] Экспертиза обнаружила в «Rocky» «элементы расизма, садизм, нагнетание массового психоза». Цит. по: Семен Ария. Жизнь адвоката. — М.: 2010. С. 166.

^[24] Хроника текущих событий. Выпуск № 10. 1969.

^[25] Хроника текущих событий. Выпуск № 58. 1980.

Понравился материал? Помоги сайту!