Пантеон национальных героев как элемент символической политики

Эта статья была написана для сборника «Символические аспекты политики памяти» под редакцией А. Миллера и В. Лапина, который должен выйти в «ЕУ Пресс» в нынешнем году. В начале года, когда работа над статьей была завершена, мне казалось, что уничтожение монументов в Соединенных Штатах заслуживает упоминания лишь как некоторый курьез, — речь шла о разрозненных эпизодах, а объектом нападения становились памятники сражавшимся на стороне Юга в Гражданской войне.

На сегодняшний день в Америке развернулась масштабная война с монументами, которая влилась в общенациональное антирасистское движение. На наших глазах оно превратилось в кампанию по агрессивному перевоспитанию белых американцев — с требованием покаяния за принадлежность к белой расе, которая мыслится как первородный грех, не предполагающий искупления.

Это движение вызывает настойчивые ассоциации с советским опытом — из трех периодов монументального иконоборчества в России, упоминаемых в статье, наибольшее сходство видится с 1918 годом, когда ленинский план монументальной пропаганды был частью отречения от старого, аморального и несправедливого мира. Большевики уничтожали его символы, воплощенные в бронзовых фигурах царей, во имя воспитания нового человека — носителя правильных морали и ценностей. Правда, в отличие от тех, кто крушит монументы в сегодняшней Америке, большевики опирались на тщательно разработанную идеологию с четким видением будущего и помимо списка памятников, подлежащих сносу, имели еще и второй — пантеон новых героев, которых следовало увековечить. Вера большевиков и их приверженцев в тотальное переустройство была глубокой и искренней, и их не пугала перспектива кровавой братоубийственной войны.

Едва ли Америку ожидает гражданская война, однако российский опыт побуждает как минимум скептически относиться к попыткам установить справедливость и равноправие с помощью программ перевоспитания и радикальных преобразований в символической сфере. Подобный скептицизм проглядывает, хоть и очень редко, в размышлениях сегодняшних американских публицистов. «Лет через пять, — написал на днях колумнист «Нью-Йорк таймс» Росс Дутэт, — наследием 2020 года, скорее, станет не существенное перераспределение благ во имя межрасовой справедливости, а уполномоченные комиссары, своей властью выгоняющие с работы тех, кто позволил себе неосторожное высказывание в Твиттере».

Мы не знаем, оправдаются ли опасения Дутэта, но американская война с монументами внезапно придала статье о памятниках в России дополнительную актуальность. Я благодарна редакторам сборника за любезное разрешение опубликовать ее (с небольшими изменениями) до выхода книги в издательстве ЕУ, а Кольте — за публикацию текста.

Исторические фигуры, увековеченные в бронзе, образуют «монументальный пантеон», который дает некоторое представление (разумеется, неполное и неизбежно неточное) о том, кого общество почитает (или почитало раньше, или, по замыслу властей, должно почитать) как отцов-основателей нации или иных сограждан, заслуживших звание народного героя.

Символическая политика, явленная в монументах, тесно связана с исторической политикой, которая в наши дни в силу разных причин все чаще становится полем острых конфликтов. Следы этого обострения мы можем видеть в том числе в целенаправленном сокрушении памятников — своего рода «иконоборчестве» ^[1], которое наблюдается сегодня в разных странах мира. В одних — как в странах Восточной и Центральной Европы — подобное иконоборчество является частью государственной политики декоммунизации или десоветизации (на Украине этот курс отличается особенным радикализмом), в других иконоборческая активность исходит от самих граждан.

В Южной Африке низвергают Сесила Родса, в Венесуэле — Колумба, в США (а вслед за ними и в Европе) — обвиняемых в расизме. Сначала крушили тех, кто сражался в рядах армии Конфедерации в Гражданской войне, но теперь ряды недостойных существенно расширились. Среди пострадавших монументов оказался уже не только генерал Ли, который командовал южанами, но и его противник генерал Грант, который хоть и стоял во главе армии северян, но владел рабами. За то же наказан памятник автору американского гимна Фрэнсису Скотту Ки. Бескомпромиссная борьба с расизмом не щадит ни Теодора Рузвельта, одного из наиболее ярких американских президентов, ни даже отцов-основателей: пока до памятников руки не дошли, но в калифорнийском Беркли решено убрать имена Вашингтона и Джефферсона из названий школ. В Вашингтоне с трудом удалось уберечь конную статую президента Эндрю Джексона, знакомого всякому по изображению на 20-долларовой купюре. Жертвы среди монументов стремительно множатся.

Настоящие войны, в которых гибнут люди, нередко сопровождаются уничтожением «вражеских», «чужих» символов — как, например, в сирийской Пальмире в 2015 году или как памятник Саддаму Хусейну во время войны в Ираке. В 2011 году снесли голову памятнику Каддафи в Ливии, в 2013-м разрушили памятник Хафезу Асаду в Ракке.

Помимо сооружения и разрушения памятники могут становиться объектом вандализма, могут быть преданы забвению и разрушаться под воздействием времени — и то и другое также имеет символическое значение.

В редких случаях памятники могут перевоплощаться. Примером может служить превращение памятника Дзержинскому в украинском городе Бердянске в монумент казачьему полковнику Максиму Кривоносу.

Довольно распространенным жанром является «преображение Ленина». К примеру, в Запорожской области Ленин превратился в гетмана Филиппа Орлика.

Обелиск в Александровском саду в Москве, посвященный 300-летию дома Романовых, пережил два перевоплощения: в 1918 году, в рамках ленинского плана монументальной пропаганды, он был реконструирован и превращен в Памятник выдающимся мыслителям и деятелям борьбы за освобождение трудящихся. Тогда вместо сбитых имен царей на обелиске появились 19 новых, среди которых были Маркс, Энгельс, Лассаль, Бебель и другие. Затем, в 2013 году, обелиск пережил обратное перевоплощение: по случаю 400-летней годовщины романовской династии он снова стал обелиском 300-летия дома Романовых. Мы вернемся ниже и к ленинской монументальной пропаганде, и к обелиску в Александровском саду.

Кроме того, памятники могут перемещаться — в символическом пространстве, если меняется идеологический контекст, но и физическое перемещение памятников в пространстве — не такое редкое явление, как может показаться. Один из случаев физического перемещения, который вызвал серьезный международный конфликт и массовые беспорядки, — перенос Бронзового солдата в Таллине в 2007 году.

Судьба памятника полицейскому в Чикаго — курьезный пример множественных перемещений. В мае 1886 года в Чикаго во время демонстрации рабочих полиция открыла огонь, несколько рабочих погибло. (В память об этих событиях 1 мая было провозглашено Днем солидарности трудящихся, который сторонники левых идей празднуют по сей день.) В последующих акциях протеста рабочие взорвали бомбу, погибли полицейские. Бомбистов судили, несколько человек было казнено. Спустя три года в Чикаго был установлен монумент — но увековечены оказались не рабочие, отдавшие жизнь в борьбе за свои права, а полицейские, погибшие при исполнении служебных обязанностей. Дальнейшая судьба Бронзового полицейского — история политической борьбы с монументом. Полицейский становился объектом вандализма, его давили трамваем (вагоновожатый намеренно съехал с рельсов), восстанавливали и переносили на новое место, взрывали и снова восстанавливали, но в конце концов полицейский «отступил» под защиту «своих». В 1972 году он был перенесен в вестибюль Центрального полицейского управления, а в 1976-м — в закрытый двор Чикагской полицейской академии. В 2007-м Бронзовый полицейский переехал в седьмой раз — на территорию одного из полицейских управлений Чикаго.

Также в США находится памятник, который может претендовать на звание рекордсмена по преодолению расстояний. Монумент Ленину, уже три десятилетия стоящий в Сиэтле, был изначально воздвигнут в Словакии в 1988 году, под самый конец коммунистического режима. В 1989-м памятник был демонтирован и отправлен на свалку. Там его обнаружил некий американец, который выкупил памятник у местных властей и на собственные средства (все вместе обошлось ему в 50 тысяч долларов) перевез в Сиэтл.

В Крыму на мысе Тарханкут можно наблюдать исключительно любопытный случай перемещения памятников советской эпохи — под воду ^[2].

Ленинский план монументальной пропаганды. Формирование раннесоветского пантеона. Хроническая монументальная лихорадка

В XX веке Россия пережила три периода монументального иконоборчества, но нынешняя иконоборческая волна, упомянутая выше, Россию не затронула. Для сегодняшней России характерна противоположная тенденция — лихорадочное возведение новых памятников. Приступ монументальной лихорадки Россия переживает второй раз за последние сто лет, при этом нынешняя вспышка носит не только масштабный, но и идеологически разнонаправленный характер.

В централизованном идеологическом государстве, каким был Советский Союз, памятникам уделялось огромное внимание. Ленин занялся проблемой монументальной пропаганды практически сразу после победы Октябрьской революции. В 1918 году он издал известный указ «О памятниках Республики», в соответствии с которым надлежало снести памятники, прославляющие царей и их слуг ^[3], а вместо них возвести правильные, соответствующие новой идеологии. Иными словами, большевистское иконоборчество сопровождалось одновременно и приступом монументальной лихорадки.

Отличие ленинского пантеона состояло в том, что он не служил увековечению признанных национальных героев, а в декларативной форме информировал новых советских граждан, кого им надлежало почитать.

Вновь создаваемый пантеон был, таким образом, спущен сверху во имя строительства новой нации — которая, однако, строилась не на национальной, а на классовой основе — в соответствии с идеологией пролетарского интернационализма. В первоначальном списке, составленном Луначарским, значилось более 60 персонажей, разделенных на несколько групп. Первая — революционеры и общественные деятели — была сформирована в соответствии с принципом пролетарского интернационализма. Туда вошли революционные мыслители и борцы за свободу из разных стран и эпох — от Спартака до Маркса, Сен-Симона, Бакунина и Софьи Перовской. А вот остальные, менее многочисленные, группы деятелей культуры и искусства были почти исключительно русские и вовсе не обязательно революционного толка — сюда вошли Толстой и Пушкин, Ломоносов и Менделеев, а также Рублев и Мусоргский.

Расхождение между пантеонами революционных деятелей и мыслителей, с одной стороны, и литературных и художественных фигур, с другой, заслуживает особого внимания. В книге Юрия Слезкина «Дом правительства» ^[4] расхождение между марксистской идеологией большевиков и литературным каноном, в котором они воспитывали своих детей, рассматривается как один из важных факторов сущностной хрупкости большевистского режима. Как будет отмечено ниже, интернациональный, революционный пантеон оказался куда менее устойчивым, чем русский, представленный деятелями культуры, который сохранился практически в неизменном виде.

Уже спустя шесть лет Ленин сам стал героем «монументального» пантеона. Буквально на следующий день после его смерти в январе 1924 года в знак искреннего поклонения своему вождю советские граждане стали повсеместно по собственному почину возводить памятники Ленину из подручных материалов.

Уже к 30-м годам скульптурный образ вождя был монополизирован государством. Ленин, отец пролетарской нации, получил статус вечно живого; было утверждено несколько канонических скульптурных образцов, которые украшали центральные площади советских городов. Алексей Ханютин называет такой памятник «кафедральным»: в государственные праздники именно здесь проходили официальные мероприятия, звучали торжественные речи и совершался «ритуал самопрезентации власти» ^[5].

Помимо собственно памятников создается единый, канонический нарратив о вожде мирового пролетариата; сформирован общенациональный культ — портреты Ленина повсюду, его именем называют улицы и площади, колхозы и совхозы, заводы и библиотеки; его житие назубок знают даже дошкольники, день его рождения становится национальным праздником.

Памятники Сталину начинают появляться в начале 1930-х годов и вскоре становятся столь же неотъемлемой частью монументального ландшафта, как и памятники Ленину. Сталин — верный последователь великого Ленина и, как и он, предмет общенационального поклонения. Один из канонов изображает Сталина соратником — сидящим на лавочке возле Ленина; мертвый, но вечно живой приобнимает увековеченного при жизни.

В другом монументальном каноне Сталин возвышается над сидящим Лениным, который прикасается к его руке, словно благословляя. Здесь Сталин — законный наследник: благословение великого Ленина ему необходимо, но он уже чувствует всю полноту власти.

Монументальный пантеон пополнялся соратниками Ленина и Сталина: были воздвигнуты памятники Кирову, Дзержинскому, Свердлову, Калинину и некоторым другим фигурам раннесоветского периода; их именами тоже называли улицы и площади, колхозы и заводы, но по количеству монументов они бесконечно уступали главным вождям.

В Москве после провала августовского путча 1991 года памятники Дзержинскому, Свердлову и Калинину были демонтированы, а соответствующие улицы и площади переименованы. По России в целом памятники большевикам сохранились, хотя их и немного, но топонимы по-прежнему встречаются повсюду. Тем не менее за три десятилетия, которые прошли с тех пор, как был полностью отброшен официальный советский идеологический дискурс, память о большевиках сильно потускнела, и сегодня они утратили свое место в общенациональном пантеоне.

Переход от пролетарского интернационализма к сталинскому великодержавному проекту

Деятели литературы и культуры, как предусматривал ленинский план монументальной пропаганды, прочно вошли в советский пантеон, но из тех, кто значился в его главном подразделении — революционных деятелей и мыслителей, — устояли немногие. В сталинский период с переходом от пролетарского интернационализма к национальному, или великодержавному, проекту многие из этих персонажей отошли в тень.

В монументальной сфере этот переход хорошо виден в «смене караула» на Тверской площади. В 1918 году в рамках плана монументальной пропаганды был снесен памятник герою Русско-турецкой войны генералу Скобелеву, простоявший к тому моменту всего шесть лет (в этот недолгий период площадь носила название Скобелевской). Площадь была переименована в Советскую, а вместо генерала на ней в духе времени был установлен монумент советской Конституции и Свободы.

В 1941 году эта стилистика уже казалась неуместной, и памятник был снесен. В связи с войной замена пролетарского монумента на патриотический ^[6] произошла существенно позже. В 1954 году на месте Конституции и Свободы встал основатель Москвы князь Юрий Долгорукий.

В 1962 году Хрущев в рамках «восстановления ленинских норм» принял решение о возвращении монумента Конституции и Свободы на прежнее место, но не успел — был свергнут сам. Юрий Долгорукий прочно укоренился на площади, в постсоветское время вновь переименованной в Тверскую, но и Скобелев вернулся — в 2014 году памятник ему был вновь поставлен в Москве, возле Академии Генерального штаба. (Подобное возвращение — тоже в духе времени; как будет сказано ниже, сегодня персонажи и символы царской России сосуществуют с советскими символами и памятниками.)

Советский коммунистический проект, таким образом, вобрал в себя великодержавные символы, но сохранил и безупречную верность идеологии марксизма-ленинизма. Обе линии имели артикулированное риторическое и символическое сопровождение. Уже в 40-е годы стали появляться памятники павшим воинам, а начиная с 1965-го, с двадцатой годовщины Победы в Великой Отечественной войне, размах коммеморации и эксплуатация этого события в официальной риторике, символике, искусстве, как известно, начали неуклонно расти.

Второй и третий периоды иконоборчества: после смерти Сталина и после распада СССР

Уничтожение памятников Сталину, начавшееся после ХХ съезда КПСС и радикально ускоренное после ХХII съезда, состоявшегося в 1961 году, — вероятно, самое масштабное монументальное иконоборчество в истории, хотя бы в силу количества памятников и других форм коммеморации, которые надлежало истребить. В течение нескольких месяцев образ и имя Сталина практически полностью исчезли из публичного пространства ^[7].

На ХХII съезде даже ставился вопрос о сооружении в Москве мемориала жертвам сталинских репрессий, однако до реального осуществления этого замысла прошло более полувека — в 2017 году такой мемориал был сооружен по инициативе Путина на проспекте Сахарова (см. об этом ниже).

Как бы тщательно ни вычищались монументальные образы, портреты, панно, именования и пр., вытеснить Сталина из общественного восприятия оказалось куда более сложной задачей. Хрущев вполне отдавал себе отчет в том, что признание преступлений сталинского режима ослабляет позиции коммунистической власти, лишая ее ореола непогрешимости. Разоблачение «культа личности» Сталина началось с «секретного доклада» Хрущева и продолжилось тайным выносом Сталина из Мавзолея (демонтаж памятников Сталину тоже осуществлялся по мере возможности под покровом ночи). После отстранения Хрущева от власти процесс десталинизации был остановлен, но и полноценной ресталинизации не произошло — в официальном коммунистическом дискурсе имя Сталина стало фигурой умолчания, а в общественном приобрело полуподпольный статус ^[8]. Эта же тенденция присутствует и сегодня, хотя, разумеется, в видоизмененной форме (см. ниже). Неявное присутствие образа и имени Сталина в советской жизни в сочетании с последовательным истреблением монументов и прочих форм коммеморации позволяет утверждать, что с 1961 года «народный» пантеон начинает расходиться с «монументальным».

В брежневский период советский пантеон (за вычетом Сталина) оставался практически без изменений. Ни иконоборчества, ни проявлений монументальной лихорадки — на то он и застой. Важным исключением — добавлением к пантеону — стал Юрий Гагарин, который мгновенно завоевал широчайшее народное признание и занял важное место в «народном», а с 1980 года — и в «монументальном» пантеоне.

Конец советского периода и распад СССР ознаменовались очередным, уже третьим за семьдесят лет, низвержением памятников. «Декоммунизация» «монументального» пантеона была низовым, часто стихийным процессом. Разрушение памятников коммунистическим вождям имело — особенно поначалу — мощный эмоциональный заряд, но оказалось несравнимо менее масштабным, чем второе иконоборчество, связанное с хрущевской десталинизацией. Упомянутый демонтаж памятников государственным деятелям раннесоветского периода — главным образом в Москве — был важной частью антикоммунистического идеологического проекта, каким был ранний период правления Ельцина. Но первоначальный жар скоро утих, а число разрушенных памятников и переименованных улиц оказалось незначительным. Даже в Москве самый большой памятник Ленину на Октябрьской площади остался на своем месте — и хотя сама площадь из Октябрьской стала Калужской, но начинающийся от нее Ленинский проспект сохранил советское название. Свергнутые памятники были свезены в парк возле Третьяковской галереи — сначала небрежно свалены, но впоследствии им вновь вернули вертикальность.

Монументальная политика как элемент нациестроительства в современной России

Три десятилетия отделяют нас от СССР, но на сегодняшний день строительство российской нации едва ли можно считать законченным.

Незавершенность видна, среди прочего, в длящейся дискуссии о национальной идентичности: в совсем недавнее время, уже в начале 2020 года, при внесении поправок в конституцию вновь обрел остроту вопрос о том, является ли Российская Федерация национальным государством. Формулировка о русском языке как языке «государствообразующего народа» — при том что сам этот народ остался неназванным — лишь один пример сохраняющейся уклончивости. Заметим, что даже и такая формула вызвала беспокойство некоторых национальных элит ^[9]. Неопределенность присутствует и в официальном историческом дискурсе: яркой иллюстрацией является многократно отмеченное исследователями отсутствие официального нарратива в 2017 году по поводу столетия Октябрьской революции ^[10]. За исключением Дня Победы, нет общенародного консенсуса и по поводу основных государственных праздников.

Национальный пантеон также является одним из элементов государственной идентичности. Выше были приведены примеры того, как власти могут формировать его путем сооружения новых (и/или демонтажа «неправильных») памятников. Кто входит в сегодняшний российский пантеон, если судить по воздвигаемым монументам? И как он соотносится (совпадает или отличается?) с пантеоном, отраженным в общественном восприятии, — с теми, кого российские граждане считают самыми выдающимися историческими личностями?

Поверженные советские памятники, которые нашли пристанище в московском «Музеоне», — пример не только физического, но и символического перемещения, изменения контекста: Дзержинский, Ленин и прочие оказались бок о бок с монументом жертвам коммунистического режима ^[11]. Но и те памятники Ленину, которые не переместились физически и по сей день остаются на своих местах в российских городах, с исчезновением советского исторического нарратива также оказываются в ином контексте. В официальном дискурсе имя Ленина практически отсутствует; Путин если и упоминает его, то с осуждением ^[12].

В 90-е годы и государство, и отчасти общество предприняли попытку отречься от советской идентичности, но с позитивной идеологической/символической программой дело обстояло сложнее. Хотя правительство Ельцина сумело утвердить новые герб и флаг, но новый гимн так и не прижился, и в начале правления Путина был возвращен советский.

Особенно непросто дело обстояло с национальными героями: на государственном уровне не было ясности относительно того, кто должен войти в обновленный российский пантеон и, соответственно, кому именно нужно ставить новые памятники.

Памятник Петру Первому в Москве, установленный в 1997 году, — редкий пример тех лет, когда в бронзе был увековечен исторический персонаж, который мог бы претендовать на звание главной фигуры общенационального пантеона постсоветской России. Царь-реформатор, западник, убежденный, что Россия должна следовать западным образцам и у Запада учиться (хотя Петр и не распространял это убеждение на политическую систему), вполне соответствовал периоду реформирования России 90-х. При этом не было нужды «представлять» его гражданам: Петр Первый был несомненным героем и советского «народного» пантеона — как основатель Петербурга, успешный полководец, персонаж советских литературы и кино. Но монумент Петру, сооруженный в Москве, не был государственным памятником. Инициатива принадлежала не президенту Ельцину, а мэру Лужкову, который по собственному почину заказал памятник своему любимому скульптору Зурабу Церетели, а при том, что отношения между президентом и московским мэром были сложные, Ельцин не мог принять «нового» национального героя из рук Лужкова. Кроме того, памятник сразу подвергся острой критике c эстетической точки зрения. Как будет показано ниже, Петр Первый теперь, как и в советское время, занимает важное место в «народном» пантеоне, его символическое значение не было переосмыслено в постсоветский период.

Другая инициатива Лужкова оказалась не в пример успешнее. В 1995 году, к пятидесятилетию Победы в Великой Отечественной войне, был завершен гигантский мемориальный комплекс на Поклонной горе — главный монумент для главного события в истории России, в правление Путина превращенного в основной символ государственности.

Попытка выдвинуть исторического правителя в состав постсоветского пантеона была предпринята в 2005 году либеральной партией «Союз правых сил» (СПС). Партия установила в Москве памятник Александру II как освободителю крестьян от крепостного права, но к этому времени СПС растерял политический авторитет, а идеи свободы утратили популярность, так что ни Кремль, ни общество в целом не выказали интереса к Александру II как важному государственному символу.

Самоустранение государства из символической сферы

После распада СССР государство де-факто отказалось от монополии на символическую политику. Кремль не имел ни сил, ни власти, ни ясного представления о том, на каких основаниях — кроме антикоммунистических — должна строиться постсоветская российская идентичность, и на первый план вышли иные, частные акторы со своими символическими программами и своими героями. В том, что касается монументальной мемориализации, важной тенденцией этого времени стало восстановление исторической справедливости. В эти годы возникают разнообразные инициативы, цель которых — отдать должное тем, кому государство не оказало заслуженных почестей. Не все новые монументы связаны с нациестроительством, но эта тенденция — восстановление справедливости — объединяет многие памятники, появившиеся в тот период.

Впрочем, в этом ряду есть одна государственная инициатива — памятник маршалу Жукову в самом центре Москвы (в силу известных причин Жуков был в опале и при Сталине, и при Хрущеве; при Брежневе его положение несколько упрочилось, но, несмотря на то что коммеморация Победы приобрела огромный размах, после смерти Жукова в 1974 году «народный маршал» не удостоился полномасштабного памятника). Впервые идея такого монумента появилась в конце 80-х годов, в период горбачевской перестройки, но Горбачев не успел ее осуществить. В 1995 году памятник Жукову, созданный скульптором Клыковым, был поставлен по инициативе президента Ельцина. Ряд коммерческих организаций предлагал выделить для этого средства, но президент, видимо, осознавал, что этот памятник — долг государства перед памятью Жукова, который оно обязано оплатить само. От пожертвований Ельцин отказался, и памятник национальному герою был оплачен из государственной казны. Вслед за московским памятники Жукову были созданы в ряде других российских городов, где над ними работали другие скульпторы и архитекторы. Маршал Жуков, несомненный персонаж «народного» пантеона, теперь вошел и в «монументальный».

20 марта 2020 года памятник Жукову был внезапно, без каких бы то ни было объяснений демонтирован. Взору прохожих, оказавшихся в тот момент на площади, он предстал уже распиленным на куски, и в сети тотчас распространились фотографии поверженного и изувеченного маршала. В тот же день памятник попытались заменить новым, несколько отличавшимся от прежнего. На новом монументе красовалась табличка, гласившая, что памятник «создали и передали в дар городу Москве патриоты России».

Список патриотов открывался Путиным и включал 10 имен высокопоставленных официальных лиц и других людей, неизвестных широкой общественности. На табличке была выбита дата — 2018 год: то есть переосмысление памятника Жукову кем-то задумывалось как минимум за два года до того, как был осуществлен скандальный демонтаж ^[13]. На следующий день место, где раньше стоял Жуков, было плотно закрыто тканью с изображением прежнего памятника и окружено двойным ограждением. Московские власти, для которых вся история с Жуковым, очевидно, оказалась полной неожиданностью, заявили, что старый памятник будет возвращен на свое место «после реставрации». И спустя месяц старый памятник действительно вернулся, но так и осталось загадкой, кто и как сумел доставить тяжелую технику на строжайше охраняемую Федеральной службой охраны территорию в самом центре Москвы и на каком основании осуществил в обход официальных инстанций демонтаж монумента. Это невероятное происшествие показывает, каким хрупким может быть бронзовый символ. С символической точки зрения стремительная и тайная подмена начисто лишала бы памятник Жукову того смысла, которым он был наделен последние двадцать пять лет. Скульптурная фигура маршала с новой табличкой — уже не государственная дань памяти творцу Победы. В такой инкарнации Победа оказывалась бы собственностью Путина с группой патриотов, подарком Москве от щедрот верховного правителя.

Примером запоздалого монументального признания 90-х годов является также памятник Высоцкому, сооруженный в Москве одновременно с Жуковым, но по частной инициативе — без участия властей. Высоцкий, как и Жуков, — национальный герой советского времени и персонаж советского «народного» пантеона, не удостоенный увековечения в бронзе при советской власти. За первым памятником Высоцкому последовало еще не менее двух десятков других (еще немало возникло в бывших республиках СССР и даже за пределами бывшего СССР), сооруженных разными скульпторами.

Восстановлению справедливости служат и памятники жертвам сталинских репрессий. Самый заметный из них — «Маска скорби» — создан в 1996 году в Магадане Эрнстом Неизвестным, но сотни других, более или менее крупных, были сооружены в разных точках страны. В рамках той же тенденции можно отметить и памятник академику Сахарову в Петербурге (2003 год), и монументы погибшим в Афганистане — не слишком художественные, часто просто памятные камни, но суть — восстановление справедливости — та же.

Наряду с восстановлением справедливости второй важной тенденцией мемориализации в ранний постсоветский период стала децентрализация. Начиная с 90-х годов множество коммеморативных инициатив возникает на региональном уровне. Инициаторами становятся местные власти, а нередко просто группы граждан. Частное спонсорство — деньги бизнеса, частные пожертвования, невиданные на протяжении семидесяти лет советской власти, — вновь появляется и активно развивается в российских городах.

Отдельного упоминания заслуживает появление в регионах России многочисленных памятников князьям и святым. Обширный материал на эту тему собран в работе А.И. Филюшкина ^[14]. Сам автор сомневается, что эти многочисленные монументы — инициатива местных властей, видя в них проявление некоей общей идеи нациестроительства, но этот вывод представляется не вполне убедительным. Скорее, причина широкого распространения средневековых персонажей в российских регионах коренится все в том же ослаблении центральной власти. Время после распада СССР — период неограниченной власти региональных баронов, когда местные губернаторы ощутили полную свободу — в том числе и от обязательств платить налоги и выполнять законы. Ощущение собственной власти логично влечет за собой желание подкрепить ее символическими инструментами — в том числе провозглашением местных, региональных героев. Советские персонажи точно не годились, но не годились и в целом революционные фигуры, борцы с властью, — региональные бароны (за очень редким исключением) не были ни левыми, ни прогрессистами. Не годились и цари, потому что символизировали имперское начало, а нужно было здешнее, «свое». Остается местная история. Можно предположить, что для местных властей авторитетами тут нередко оказывались представители Русской православной церкви, у которых, в отличие от постсоветских губернаторов ранней поры, было что предложить по части символов — выбор князей, святых и святых князей, возможно, подсказан местными церковными иерархами.

Децентрализация монументальной политики неизбежно приводила к идеологическим столкновениям — частные или региональные инициаторы коммеморации не заботились о широком консенсусе. Результатом нередко становились конфликты и даже эпизоды вандализма. Важно подчеркнуть, что, в отличие от советского «монументального иконоборчества», инициатива разрушения «неприемлемых» памятников в тот период носила децентрализованный, партикулярный характер. Конфликтам вокруг памятников посвящено немало работ ^[15], здесь мы ограничимся лишь несколькими примерами. В 90-е было взорвано два памятника Николаю II в Подмосковье (оба авторства скульптора Клыкова): в 1997 году памятник последнему российскому императору был уничтожен на станции Тайнинская, а в 1998-м — в Подольске. Конфликты сопровождали сооружение памятников генералу Ермолову и Колчаку. Памятник князю Святославу в Белгороде был изображен попирающим хазар, обозначенных на монументе шестиконечной звездой. O своем недовольстве заявила Федерация еврейских общин, и памятник из города был перенесен в село, а звезду прикрыли специальной плитой.

Еще одним проявлением децентрализации и частной инициативы стала «эпидемия» (тоже своего рода монументальная лихорадка) легкомысленных, шутливых памятников. Хотя это направление и не связано с нациестроительством, но, безусловно, знаменует собой разрыв с коммунистическим каноном и — шире — с коммунистическим прошлым, когда подобного рода монументальное легкомыслие было невозможно вообразить.

Среди шутливых памятников постсоветского времени — любимые герои литературы и кино, скульптурные воплощения поговорок, животные всех видов и отрядов — от мамонта до котенка и комара, еда — от огурца до шпрот и шоколада. Распространенным сюжетом являются сантехники, встречаются городовые, пьяницы, а также неодушевленные предметы — например, табуретка и радиатор отопления.

В Йошкар-Оле — городе, который может претендовать на приз за самый экзотический набор памятников (среди них памятник Рембрандту, Лоренцо Великолепному и ряд других, никак не связанных с историей Марий Эл), — среди прочих удивительных персонажей присутствует скульптура под названием Йошкин кот. Известной присказке, очевидно, примыслена этимологическая связь с названием марийской столицы. По набору памятников Йошкар-Ола действительно уникальна — региональные монументальные пантеоны обычно строятся по географическому принципу: мы увековечиваем этого князя, писателя, святого, музыканта и пр., потому что он здешний. В отличие от монументальной политики центральных властей, на региональном уровне задача куда проще — и в местных пантеонах легко обнаруживаются и логика, и конкретность, и живое чувство.

В 2010 году Алексей Макаркин, обычно проницательный комментатор российской политики и общественных процессов, подводя итоги монументальных практик, заключил, что в новой России сложился монументальный партикуляризм, а «доминирование государства как определяющей и централизующей силы в вопросах “монументальной пропаганды” ушло в прошлое» ^[16].

Возвращение монументальной пропаганды. Государственная «монументальная лихорадка» 2010-х годов

Прошлое вернулось гораздо быстрее, чем можно было предположить.

Спустя два года, в 2012 году, было основано Российское военно-историческое общество (РВИО). Одним из важных направлений его деятельности стало сооружение новых памятников, без стеснения названное «программой монументальной пропаганды» ^[17].

Год, разумеется, совсем не случайный. Одним из ответов властей на массовые протесты 2011–2012 годов стала существенная активизация государства в идейно-символическом пространстве. Иными словами, государство стало более активно заниматься нациестроительством.

Формально РВИО — негосударственная организация, но есть все основания считать ее государственной. РВИО основано по указу Путина, его возглавляет Владимир Мединский, до недавнего времени министр культуры, а теперь — помощник президента; в попечительский совет входят важные министры правительства и крупнейшие предприниматели. РВИО получает средства из бюджета, а также — благодаря близости к власти — щедрые пожертвования от крупного бизнеса и государственных компаний.

С объявлением программы монументальной пропаганды РВИО можно говорить о новом обострении государственной «монументальной лихорадки». На сайте РВИО указано, что с 2013 по 2019 год в рамках программы монументальной пропаганды сооружено уже более 250 монументов. Очевидным образом памятники, созданные под государственной эгидой, призваны укреплять патриотизм и народное единение вокруг правильных символов. Основная масса памятников так или иначе связана с Великой Отечественной войной, но среди проектов РВИО есть и невоенные: из наиболее значительных — князь Владимир, сооруженный в 2017 году под стенами Кремля.

Какую символическую нагрузку несет на себе пополнение монументального пантеона, инициированное центральной властью? Начиная с 2012 года и примерно до середины 2015-го Путин куда чаще, чем в предшествующий и последующий периоды, высказывался по вопросам идеологии, ценностей и морали. Сюда относятся и его Валдайская речь 2013 года, в которой он обвинял Запад в аморализме, и апелляция к российским традиционным ценностям, и озабоченность «дефицитом духовных скреп» вкупе с напоминанием о том, что «у России тысячелетняя история» и она «не началась ни в 1917, ни <…> в 1991» году, и наполненная символами Крымская речь, и пространные исторические экскурсы как в публичных выступлениях, так и на встрече с молодыми историками.

Коль скоро Путин является безальтернативным лидером, который возвышается и над обществом, и над элитами, отчего последние постоянно ловят исходящие от него сигналы, имеет смысл посмотреть на список новых памятников, на открытии которых Путин присутствовал и произносил речь. В период, обозначенный выше как новая государственная «монументальная лихорадка», Путин посетил открытие памятников Столыпину (2012), Александру I (2014), князю Владимиру (2016), Александру III (2017), монумент «Стена скорби» (2017), памятники Солженицыну (2018), Тургеневу (2018), Даниилу Гранину (2019), Евгению Примакову (2019). Отдавая дань памяти недавно ушедшим современникам, Путин может руководствоваться личными мотивами, но выбор исторических фигур, безусловно, имеет символический характер. Любой правитель из этого списка — будь то князь Владимир, каждый из Александров или Столыпин (хотя и не правитель, но имеющий непосредственное отношение к управлению страной) — мог бы быть наделен важным смыслом для строительства национального нарратива. Но разглядеть в этом наборе единую символическую линию не получается — скорее, можно говорить о «всеядности», или эклектике, нежели о символической определенности.

В частности, князь Владимир мог бы символически укреплять представление о том, что Москва — а вовсе не Киев — является колыбелью православия (именно для этого, по всей видимости, ему и был поставлен памятник).

Он мог бы также служить символом России как пространства подлинного христианства (в отличие от безбожного Запада, который Путин, как упомянуто выше, резко осуждал в 2013 году, — впрочем, с тех пор этот дискурс как минимум ушел на второй план).

Владимир хорошо вписывается в идейное пространство РПЦ, но Кремль в целом воздерживается от использования религии как официальной «идеологии» (на открытии памятника Владимиру Путин напирал, скорее, на его вклад в «строительство сильного и централизованного государства»), и дело тут не только в том, что Россия — светское государство, или в официальном признании нескольких конфессий на территории РФ, а в том, что Путин следит за тем, чтобы никакая институция или группа, в том числе и РПЦ, не получила слишком много влияния. Иными словами, существуют политические причины, по которым сооружение памятника Владимиру не сопровождается сколько-нибудь систематическим официальным дискурсом.

В 2019 году, отвечая на вопрос иностранного журналиста о том, кто из лидеров вызывает его восхищение, Путин не упомянул никого из тех, на чьей монументальной коммеморации присутствовал. Вместо этого он назвал Петра Первого (чуть раньше, на другой встрече с иностранными журналистами, Путин также упомянул Петра). Его же — вместе с Екатериной Второй — он упоминал и несколькими годами раньше. Как показывают опросы общественного мнения, именно эти два монарха прочно хранятся в памяти россиян еще с советского времени (об этом будет сказано ниже) и потому легко приходят на ум. Но упоминания досоветских правителей редко встречаются в официальном дискурсе и уж тем более не носят систематического характера. Образ царя-реформатора, признающего отсталость собственной страны и силой насаждающего западные образцы, который был бы уместен в 90-е годы, в путинской России совсем не ко двору. Образ Петра-полководца, военного триумфатора и строителя регулярного государства, вполне встроился бы в сегодняшний дискурс о величии России во все времена, но так или иначе постсоветский период не создал собственного «канонического» нарратива о Петре, Екатерине или о других монархах, который бы каким-то образом увязывал их с постсоветской Россией.

Активизация государственной идейно-символической политики послужила толчком для других акторов ^[18], которые стали настойчивее продвигать собственные идеи и инициативы, среди прочего — и в сфере монументальной коммеморации. А поскольку монументальная политика самой власти отличается эклектичностью, другие идеологические акторы пополняют бронзовый пантеон, руководствуясь собственными предпочтениями, в том числе и в выборе монархов. В результате оказываются увековеченными почти все, но при этом у каждого актора свой «царственный кумир». У Путина на счету два Александра, у РПЦ — канонизированный Николай II (помимо икон есть и несколько памятников), которого Путин явно не жалует как правителя, не сумевшего предотвратить крах империи. Орловский губернатор по собственному почину увековечил Ивана Грозного, глава Марий Эл — редко вспоминаемую Елизавету Петровну, в Калуге почитают Ивана III, монумент Алексею Михайловичу стоит в Новом Осколе, Федору Иоанновичу — в Белгороде. Екатерина Вторая удостоилась нескольких памятников, из последних — в Симферополе и Моршанске.

Наилучшей иллюстрацией монументальной эклектики, или «всеядности», является Аллея правителей (также продукция РВИО) ^[19] работы Зураба Церетели, размещенная в тихом уголке в центре Москвы. Чем выбирать из числа российских правителей подходящий символ для постсоветской России, РВИО поставило бюсты всем — от князей до генсеков, включая и нелюбимых россиянами Хрущева, Горбачева и Ельцина. В перспективе — аналогичная Аллея патриархов, куда должны войти и присягнувший большевикам Сергий, и Тихон, подвергавшийся преследованиям и канонизированный в качестве новомученика.

Коммеморация без нарратива и ритуала

Из вышеприведенных примеров видно, что установка памятника тому или иному историческому персонажу не становится отправной точкой коммеморации — коммеморация неизменно ею и исчерпывается. Причины могут различаться, но так или иначе, за исключением символов, связанных с Победой, государственная символическая политика не находит ресурса для национального объединения (в иных случаях власти могут опасаться, что педалирование того или иного символа способно усугубить идеологические различия, а то и вызвать конфликт). Поэтому власти и не стремятся укоренить представления о том или ином персонаже или событии в общественном сознании, не создают ни нарративов, ни ритуалов.

Характерным примером является Стена скорби, сооруженная, как было сказано, в соответствии с указом президента. Изначально, еще в президентство Дмитрия Медведева, мыслилось, что монумент будет лишь одним из элементов обширной программы десталинизации ^[20], которая могла бы заложить основы для официального нарратива о сталинском терроре. Но в результате — уже после возвращения в Кремль Путина — от всех пунктов программы осталась только Стена, причем в таком месте, где практически невозможно проводить общественные мероприятия. Тем самым и тут не предполагается учреждение нового ритуала, а сам этот одиночный «обломок» повисает в воздухе и не только не способствует национальному примирению (см. прим. 22), но наоборот — подчеркивает противоречие с государственной риторикой и политикой (с уклончивостью в вопросе о Сталине, давлением на общество «Мемориал», преследованием его карельского сотрудника Юрия Дмитриева), а также с монументальной практикой других акторов — например, со сталинскими бюстами, которых по всей стране уже многие десятки.

Таким образом, в нынешнем приступе «монументальной лихорадки» централизация и активное участие государства сочетаются с намеренным отсутствием конкретности в идеологической сфере; сегодняшний монументальный ландшафт лишен идеологического единства и нередко оказывается полем противоречий.

«Идеология» сегодняшнего Российского государства включает в себя единственный конкретный элемент — нарратив о Великой Отечественной войне, практически редуцированный до Победы. В остальном же позитивные государственные идеологические установки могут быть сформулированы лишь в самом общем виде как некритическое отношение к фигурам, воплощающим верховную власть, восхищение (в целом) российской историей как чередой славных побед, отношение к РПЦ если не благоговейное, то как минимум почтительное и некий расплывчатый социальный и моральный консерватизм. Негативные идеологические установки предполагают неприятие идей, лиц и групп, которые не разделяют перечисленное выше.

При этом в активистских группах, институциях, корпорациях часто представлены разнообразные — и гораздо более определенные — идейно-символические программы: «монархическая» с царями и белогвардейцами ^[21], советская со Сталиным или Брежневым, клерикальная (фундаменталистская или более умеренная) с Иваном Грозным или Николаем Вторым, антисоветская, имперская или либеральная (власти демонстрируют все большую нетерпимость к либеральной программе, но на данный момент нельзя сказать, что она полностью раздавлена).

Эти программы — свидетельство того, что примирение, о котором Путин ратовал еще в 1999 году в манифесте «На пороге тысячелетий» и неоднократно впоследствии, так и не достигнуто. В этой связи стоит упомянуть проект РВИО, который предусматривал в 2017 году сооружение стелы «Примирение» в Севастополе. Стела мыслилась как символ преодоления раскола, связанного с Гражданской войной ^[22], но против памятника энергично выступили местные активисты, дело чуть не дошло до суда, и проект пришлось отменить. Примирению, которое предполагало бы сведе́ние вместе конфликтующих идеологических акторов и попытки найти общую почву в ходе серьезной общественной дискуссии, власти предпочитают замирение: активистским группам и корпорациям разрешается выражать свою позицию, в том числе и сооружая памятники. Однако условием такой свободы является требование не будоражить массовую аудиторию, воздерживаться от публичной агитации и во что бы то ни стало избегать публичного столкновения идеологических позиций, не говоря уже о насильственных актах (вандализме и пр.).

Поэтому официальный нарратив обрывается на полуслове — власть не занимает ничью сторону, оставляя люфт для сохранения неопределенности.

Как было упомянуто выше, эта тенденция ярко проявилась в связи со столетием Октябрьской революции, когда РПЦ вспоминала о революции как о трагедии, КПРФ славила ее как величайшее историческое событие, а Кремль промолчал, оставив трибуну тем, кто не обременен ответственностью за поддержание стабильности и поэтому может позволить себе недвусмысленное высказывание.

В сегодняшней России государство не инициирует снос памятников советской эпохи и сохраняет уклончивость в вопросе о том, какие из них (или из тех, что воздвигнуты негосударственными акторами уже в постсоветский период), возможно, идут вразрез с государственной символической политикой, поскольку сама эта политика остается сущностно неопределенной. Восстановление памятников царям, осуществляемое под эгидой государства, не сопровождается обсуждением того, что сталось с последней династией, почему символы монархизма дороги нам сегодня, и тем более исторической оценкой событий столетней давности и идеологии, которая их вдохновляла. На первый взгляд, кажется, что упомянутое в начале статьи преображение обелиска в Александровском саду представляет собой исключение: стесав всех Лассалей с ленинской стелы и заменив их Романовыми, государство как будто артикулирует, что именно является идеологически неприемлемым, а что — правильным для сегодняшней национальной идентичности. В действительности преображение не только не было артикулировано, но, подобно выносу Сталина из Мавзолея, было осуществлено воровским манером: представитель Управления делами президента до последнего говорил, что обелиск просто перекосился и ради безопасности прогуливающихся по Александровскому саду его необходимо реставрировать, а затем — чтобы никого зря не будоражить? — стелу без какого бы то ни было объяснения вернули на место уже в монархическом изводе.

Неопределенность и уклончивость в идейно-символической сфере помогают режиму сохранять гибкость и поддерживать политическую лояльность широкого спектра идеологических акторов, которая является важнейшим фактором стабильности. Артикуляция набора символов и идей, которые могли бы стать основой для постсоветской национальной идентичности, противоречит замирению и создает риск для сегодняшней политической стабильности. Цитированный выше Алексей Макаркин констатирует, что «у власти мало способов (идеологической) легитимации». То же отмечает и популярный колумнист Олег Кашин, подчеркивая, что сегодняшняя стабильность ненадежна: «Символы, национальная мифология <…> — это самое слабое место путинской России <…> манипуляции с исторической памятью и массовым сознанием вообще <…> делают российское государство заведомо неустойчивым».

«Народный» пантеон: тридцать лет спустя

Возвращение монументальной пропаганды означает высокий спрос на скульпторов-монументалистов, щедрые ассигнования и централизованного заказчика (основная роль тут принадлежит РВИО). Как и в советское время, ответственные заказы доверено исполнять избранным скульпторам, среди которых особой плодовитостью отличается Салават Щербаков. К 62 годам Щербаков успел поставить 120 памятников (для сравнения: Зурабу Церетели к 83 годам удалось создать лишь 118). С 2015 года Щербаков входит (по крайней мере, входил до конца 2019 года, сведения за 2020 год на сайте отсутствуют) в состав Комиссии по монументальному искусству московской мэрии — органа, чьей функцией является выдача разрешений на сооружение памятников на территории Москвы.

Для избранных скульпторов «монументальная лихорадка» — источник успеха и процветания; куда менее очевидна ее роль в формировании «народного» пантеона — того, что присутствует в общественном восприятии. Как уже было сказано, усиливая собственную роль в идейно-символической сфере, но оставляя некоторую свободу самовыражения другим, главным образом, корпоративным акторам, государство способствует плюрализации исторической памяти и коммеморации. Крупнейшим идеологическим актором является Русская православная церковь, которая активно способствует созданию новых памятников. Среди не самых очевидных — «Ростехнологии» Сергея Чемезова, по чьей инициативе на бойком месте в Москве был установлен памятник создателю автомата Калашникова. Та же корпорация поддерживает и более мирную инициативу: создание скульптурного изображения Петра и Февронии. Эти святые призваны в противовес заимствованному с Запада фривольному Дню святого Валентина укреплять ценности «семьи, любви и верности»; с 2007 года Петров с Феврониями поставлено по всей России много десятков ^[23], так что по количеству их обгоняет разве что Ленин, а из вновь увековеченных уже в постсоветской России едва ли кто может с ними сравниться.

Кто же входит в «народный» пантеон, кого сегодняшние россияне считают самыми выдающимися историческими фигурами? Левада-центр (до 2005 года — ВЦИОМ) неоднократно с 1989 по 2017 год ^[24] задавал вопрос о «самых выдающихся личностях». Разумеется, опросы общественного мнения лишь с большими оговорками могут дать представление о составе «народного» пантеона. Для нас в этих данных ценно то, что опросы носили открытый характер, то есть респонденты не выбирали из предложенного списка, а называли тех, кого могли вспомнить без подсказки. Кроме того, поскольку формулировка вопроса от года к году не менялась, представляет интерес динамика — как менялась первая десятка «народного» пантеона по мере удаления от СССР. Из данных Левада-центра следует, что, несмотря на важнейшие политические изменения и возросшую активность государства в сфере символической политики, по прошествии почти тридцати лет постсоветской истории набор персонажей остался сущностно советским. Национальные герои перемещались внутри первой десятки, но ее состав остался практически неизменным.

Памятники Ленину стоят по всей России, его именем по-прежнему названы улицы российских городов, и хотя из официального дискурса он давно исчез, из народной памяти пока не уходит.

Вновь увековеченные монархи — даже канонизированный Николай II, не говоря уже о путинских Александрах или орловском Иване Грозном — из-за отсутствия нарратива, ритуалов и иных форм коммеморации ожидаемым образом не смогли потеснить персонажей первой десятки «народного» пантеона: из царей здесь представлены только Петр Первый и Екатерина Вторая. Не сказать, чтобы их особенно часто упоминали сегодня; памятников стало чуть больше, чем было, но дело не в новых памятниках. Оба — цари из советского нарратива, из курса советской школьной истории, из советской литературы и советского кино.

Гагарин — стопроцентно советский герой, как и Жуков, занимавший высокую позицию в советском «народном» пантеоне задолго до того, как он был увековечен в бронзе уже в постсоветской России (разумеется, Жуков сохранит народное признание, несмотря на упомянутый загадочный эпизод, происшедший в марте 2020 года).

Представленность литературных и культурных фигур — наследие советского проекта еще со времени ленинского плана монументальной пропаганды. Воспитание советского человека во все времена включало в себя насаждение высоких культурных образцов; Толстой, Пушкин, Лермонтов, Ломоносов, Суворов, Менделеев — все из советской школьной программы, не так уж сильно изменившейся за последние три десятилетия. (Возможно, советским воспитанием объясняется и решение Путина лично присутствовать на открытии памятника Тургеневу.)

Устойчивость советского в общественном восприятии и растущую ностальгию по СССР даже среди молодых граждан России отражают опросы общественного мнения ^[25] и отмечают исследователи. Важнейшая причина тому — неопределенность и слабость символической политики, о которых шла речь выше. «За почти три десятилетия россияне так до конца и не признали собственную страну своим естественным домом, скучая по лучшему дому, который “можно было сохранить”» ^[26], — пишет Федор Лукьянов. В этих условиях советский культурный проект оказывается куда более живым и прочным, чем многим виделось после краха СССР. Досоветская Россия, отторгнутая коммунистической властью, остается безнадежно мертвым.

Отдельного замечания заслуживает феномен Сталина. Двусмысленность его образа — кровавого палача и лидера нации, победившей гитлеровскую Германию, — тоже часть советского наследия. Отсутствие официальной коммеморации и крайне редкое упоминание Сталина в официальном дискурсе не мешают ему уверенно удерживать первое место в «народном» пантеоне. Ситуация, когда тому, кого граждане числят самой выдающейся исторической фигурой, нет ни одного официального полномасштабного памятника, представляется как минимум неустойчивой. Сегодня коммеморация Сталина — монументальная и иная — искусственно сдерживается именно властью. Инициатив установки памятников Сталину хоть отбавляй. Но на сегодняшний день многие десятки сталинских бюстов, которые появились за последние годы, поставлены ветеранами и коммунистами-сталинистами на «своей» территории — не с санкции, а при попустительстве властей. Рано или поздно должно произойти одно из двух. Или Сталин будет постепенно уходить из народной памяти, уступая первое место кому-то другому — кому?

Или памятники начнут-таки ставить.

---

^[1] Термин, разумеется, условный. Речь идет не об уничтожении скульптурных изображений как таковых, а о разрушении памятников, которые в силу политических, идейных или иных причин стали неприемлемыми. Некоторые авторы называют это «войной с памятниками» или «мемориальными войнами». В дальнейшем «иконоборчество» будет использоваться без кавычек.

^[2] О подводном музее памятников в Крыму в контексте трансформации восприятия советского см. работу Ильи Калинина: Ilya Kalinin. Soviet Atlantis. A melancholic fantasy of the post-Soviet subject // Eurozine, 22 November 2019.

^[3] О памятниках царям, возведенных в России к тому времени, когда Ленин распорядился об их сносе, см. в статье Владимира Лапина «Война памятников и война с памятниками» (Россия ХХI, 2014, № 1, стр. 121–145).

^[4] Ю.Л. Слезкин. Дом правительства. Сага о русской революции. — Corpus, 2019 (стр. 843–848).

^[5] Алексей Ханютин. Зеркала русской эволюции // Вокруг света. 1 апреля 2010 г.

^[6] Дэвид Бранденбергер обозначает этот период как «сталинский руссоцентризм».

^[7] Кое-где в процессе радикального уничтожения образа Сталина скульптурный канон, изображавший обоих вождей на лавочке, превращался в одинокого Ленина, рядом с которым оставалось свободное пространство.

^[8] Виктор Некипелов. Сталин на ветровом стекле.

^[9] См. здесь и здесь.

^[10] О.Ю. Малинова. Неудобный юбилей: итоги переосмысления «мифа основания» СССР в официальном историческом нарративе РФ // Политическая наука, 2017, № 3.

^[11] Композиция скульптора Евгения Чубарова «Жертвы тоталитарного режима» («Памяти жертв репрессий»), установленная в парке скульптур «Музеон» в 1998 году, представляет собой 283 каменные головы за решеткой в массивной бетонной стене.

^[12] Путин критиковал Ленина за заключение Брестского мира, а также за порочную модель государственного устройства, которая «заложила мину» под российскую государственность (см. здесь и здесь).

^[13] Попытка заменить памятник, сооруженный по инициативе Ельцина, уже была предпринята в 2014 году, но тогда она была отклонена Московской комиссией по монументальному искусству — органом, наделенным полномочиями выдавать разрешения на установку памятников.

^[14] А.И. Филюшкин. Когда и зачем стали ставить памятники историческим персонажам Древней Руси?

^[15] См., например: Наталья Колягина. Бюрократы, патриоты, аутсайдеры: стратегии взаимодействия с новыми российскими памятниками. Практики коммеморации: памятливая Россия // Гефтер, 24.11.2014; Алексей Макаркин. Памятники современной России // Pro et Contra, № 1–2, 2010; Andrew Foxall. A contested landscape. Monuments, public memory, and post-Soviet identity in Stavropol', Russia // Communist and Post-Communist Studies, 2013, 46 (1), 167–178.

^[16] Макаркин, ор. cit.

^[17] В тексте видео, размещенного на сайте РВИО, при перечислении достижений общества звучат слова «родилась, как сказали бы в советские годы, программа монументальной пропаганды». Но на самом сайте название программы приведено уже без всяких оговорок.

^[18] Подробный анализ идеологических акторов, оперирующих в России, представлен в работе Марлен Ларюэль «Putin's Regime and the Ideological Market: A Difficult Balancing Game».

^[19] Некоторое время на Аллее правителей, поглядывая на собственный бюст, постоял Иван Грозный. Изначально предназначенный для города Александрова, он вызвал там серьезные разногласия и был на время эвакуирован в Москву. Впоследствии, когда волнения улеглись, царь все-таки нашел себе место в Александрове.

^[20] Формальное название программы, выдвинутой в 2011 году, в период президентства Дмитрия Медведева, Советом по правам человека при президенте, — «Об увековечении памяти жертв тоталитарного режима и о национальном примирении». Сергей Караганов, активно продвигавший программу в тот период «словесной вольности», как раз и настаивал, что она будет способствовать «национальному примирению».

^[21] Marlene Laruelle and Margarita Karnysheva. Rediscovering Russia's White Movement. Politics, Culture and Memory Today (в печати).

^[22] В 2019 году возобновились разговоры о том, чтобы все-таки установить «Примирение» — на сей раз уже не в Севастополе, а в Керчи.

^[23] Число памятников Петру и Февронии уже в 2016 году перевалило за 60.

^[24] На сайте Левада-центра (до 2005 года — ВЦИОМ) приведены ответы на вопрос о выдающихся личностях, полученные в 1989 (то есть еще в СССР), 1994, 1999, 2003, 2008, 2012 и 2017 годах.

^[25] Ностальгия по советскому заметно выросла в 2018 году.

^[26] Федор Лукьянов. Дом, который построил кто? // Россия в глобальной политике, 24.12.2018.

Понравился материал? Помоги сайту!