Жизнь человека

И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,
Оно — колокольчик фарфоровый в желтом Китае…

(Николай Гумилев)

Просто найти эту волну, просто дождаться ее прикосновения или дуновения ветра, которое изменит все неотвратимо, помимо воли. Нежная бахрома воздушного шелкового полотнища касается лица, давно ставшего частью пейзажа, моря, песка, лодки, больше похожей на скелет рыбы, лица, не принадлежащего ни мужчине, ни женщине, но мастеру своей жизни.

Лицо с распущенными соломенными, выжженными солнцем и морем волосами. Край шелковой ткани касается лба потому, что ветер дует нежно и ровно, не меняя своей силы. Потом ткань поползет вверх, открывая за собой еще семь таких же шелковых завес. Танец семи покрывал… У «старика» — свободный «китайский» костюм: широкие черные брюки-юбка, свободная роба. Стол и стул, кружка рыбацкого пива, листки бумаги с текстом повести Хемингуэя «Старик и море», переведенной в 60-е годы на русский с любовью, которая разом как ожог, как макрель и как запах гаванской сигары. Хэм, говорит Васильев во вступительном слове, превращаясь в персонажа своего древнего спектакля «Взрослая дочь молодого человека». Хэм, кружка пива в морском порту и море, чей воздух всегда наполняет голубые паруса васильевских фантазий.

Он ставит вещь почти целиком, она большая. Алла Демидова садится в кресло (то самое, о котором Васильев размышлял в своем давнем эссе «63»), отпивает пиво и начинает читать. Сидит себе в кресле, читает, быстро перебирает пальцами, приманивает птичек, ждет, не забыв, но истово желая победить суетливость огромного зала, в надежде, что исчезнет персонаж, актер, исчезнем мы с нашими вопросами. «Смирение», — называет это старик, привыкший часами сидеть в ожидании.

Медленно, не сразу, возможно, вообще только потом, после того, как все закончится, мы сознаем, что перед нами не человек — но тот, кто, как рыбак, закинул снасти и ждет, тот, кто отправился на поиск рыбы и, пока ждал ее, сам стал рыбой, лодкой, снастями, морем, ветром в парусах. Что перед нами — только расстояние между текстом и человеком, судьбой и волей, морем и берегом, образованное усилием мастера в надежде поймать рыбу. Возможно, именно этому существу Васильев и дал когда-то имя — Персона.

Наше усилие тоже подразумевается. Не случайно режиссер назвал «Старика и море» не спектаклем, но акцией. Акцией восстановления живой памяти об ушедшем Мастере — Юрии Любимове, столетие которого будет отмечаться 30 сентября. Втягиваемся мы в нее медленно и неотвратимо — как в море, влекущее старика: сопротивляясь и смиряясь, мы чувствуем трение самой жизни, ее гибельность, в которой все яснее прорисовываются мастерство и воля — усилие любви. «Так может любить человек на излете жизни, человек, смирившийся с одиночеством, человек, у которого не осталось ничего, чем можно дорожить, что страшно однажды потерять». Через смиренный подвиг зрителя живое чувство целого приходит к вам — как пришло оно к рыбаку.

Перед нами — только расстояние между текстом и человеком, судьбой и волей, морем и берегом, образованное усилием мастера в надежде поймать рыбу.

Как всегда в васильевском театре, целое разделено на разные планы — двоится, множится на глазах, как шелковые ткани и экраны в китайском театре теней, проступает очертаниями лодки, вонзившейся в солнце. Мы узнаем те же паруса и легкие шелковые занавески, летевшие в «Шести персонажах в поисках автора» и в «Сегодня мы импровизируем», в «Маскараде» и «Пиковой даме», в «Амфитрионе» и «Моцарте и Сальери». Абрисы античных городов на фоне моря, игры на фоне смерти — философские пейзажи васильевского театра.

Фарфоровые колокольчики звенят, пока танцует диковинный китайский лев — фантастический объект, состоящий из улыбчивой морды, мехового оперения, двух ног спереди и двух колес сзади (Вадим Андреев), медленно крадущийся за спиной у застывшего в молчании старика.

Солнечные, лунные, предрассветные и закатные пейзажи, придуманные Васильевым и осуществленные Петром Поповым, сыном его покойного товарища Игоря Попова, напоминают порой изысканные композиции Роберта Уилсона. Но диалог человека с пространством здесь совсем иной. Чтобы ухватить его целое, еще придется пройти по морю туда и назад, потеряв по дороге рыбу, обглоданную акулами, затеряться в шелесте слов и манифесте криков, потерпеть поражение, чтобы на краю воспоминаний коснуться африканского берега и увидеть танцующего львенка.

Хаос охотится за человеком, как акулы — за прекрасной рыбой. Об этом в эссе «63» целую жизнь назад он говорил: «Возможно, это и есть жизнь человека, которая проходит под действием импровизации подсознания, или стихии… Эта свобода тьмы невероятна своим кошмаром… И только под влиянием красоты, под воздействием божественного это может иметь какой-то смысл. Так мне кажется… Меня тревожит факт, что утверждение беспорядка, хаоса становится мировоззрением, мировоззрение — идеей, философией мира. Мне это не нравится. Почему мне должно нравиться, что художественные идеи, выраженные в хаосе, являются человеческими? Люди должны этому возражать».

…В какой-то момент тростниковая удочка дрогнула и натянулась, поднимая за собой дивное видение огромной, в ширину зеркала сцены, рыбы, — нежные переливы тканей позволяют различить голову и хвост, оперенье чуда, сливающегося с морем. Скользящей походкой движется воин в черном шелковом кимоно, крюк на длинном шесте аккуратно «ведет» огромную рыбу-облако, медленно кружащую за спиной у старика.

В лучах светового занавеса, знаменитого занавеса Любимова, мы теряем из виду актрису, голос ее отделяется от тела и входит в чеканный акустический спарринг с музыкой Владимира Мартынова. Схватка старика с акулами — последняя, безнадежная и безупречная его битва за красоту и жизнь — похожа на механический балет: щупальца, спрятанные под голубой тканью до времени, вдруг просыпаются и начинают погоню за лодкой. Хрустальный бисер морских брызг, разбуженный этой тайной механикой, взлетает над поверхностью сцены, и в какой-то момент кажется, что она отступила, стала морем. Так, после множества механических усилий языка и нёба, вдруг рождается образ, живая жизнь. Васильев знает цену этим контрастам. Он сам как рыбак — давно научился терпеливо ждать, когда наживка сработает. Вместе с заклинателем пространства Игорем Поповым они придумали столько «наживок», столько восхитительных механизмов и объектов, что из них можно было бы составить целый музей.

Если занимаешься театром как жизнью, то оказываешься у последней черты, рядом с самим творением. Они заплыли слишком далеко. Этот гибельный восторг искусства, кажется, всегда был темой Васильева. В притче о старике и море можно прочитать всю его жизнь в искусстве как один свиток, как тихое касание ткани, ветра, волны, судьбы.

Старик ждал долго, а на 85-й день отправился в море и поймал самую большую рыбу своей жизни. Но акулы пожрали ее всю, до самого скелета.

Яркий свет ослепит зрительный зал, Демидова вскрикнет: «Микрофон! Дайте мне микрофон!» — точно прерывая спектакль и желая сказать что-то от себя. Потом подойдет к экрану, на котором едва просвечивает остов рыбы-лодки (знаменитый рисунок Хемингуэя), и расскажет о туристах, которые, взглянув на останки рыбы, назвали ее акулой.

«А как легко становится, когда ты побежден! — подумал он. — Я и не знал, что это так легко… Кто же тебя победил, старик? — спросил он себя… Никто, — ответил он. — Просто я слишком далеко ушел в море».

Понравился материал? Помоги сайту!