Тер-Оганьян и все-все-все

Независимый «Театр 18+» из Ростова-на-Дону пригласил комиссара «Театра.doc» Всеволода Лисовского создать спектакль о городе. Лисовский позвал в соавторы известного художника Сергея Сапожникова — сообща у них получился спектакль в недрах самого города. На премьере «Волшебной страны» по Ростову гуляла Елена Ковальская.

В кинотеатре «Ростов» на Большой Садовой идет фестиваль мотивационного кино и спорта, что бы это словосочетание ни значило. У входа толпятся молодые люди — опрятные и подтянутые, видно, что мотивированные.

С тыла кинотеатра на Социалистической собралась толпа, скажем так, демотивированных людей: они встретились, чтобы прогуляться в направлении к смерти дорогами выдающихся ростовских пьяниц. Между молодой публикой снуют пожившие люди с умными глазами. Они обнимаются, будто не виделись двадцать лет. «Цвет города, — шепчутся в толпе. — Герои Белозора».

Максим Белозор — журналист (некогда служил в газете «Сегодня») и писатель, автор книги «Волшебная страна», — тоже здесь. К премьере театр ее переиздал. Обложка мемуаров о художественном объединении «Искусство или смерть» мелко покрыта словами, от которых тепло на душе: тарибана, 777, напiвсухе, слънчев бряг.

Толпа жарится на солнце. В тени на парапете между блюдцами с колбасой для кошек примостился мужчина в очках. Он щиплет бороду и говорит по телефону. На майке написано «олдскул», на лице — волнение. Это Всеволод Лисовский, один из персонажей «Волшебной страны». В 1988-м инициатор товарищества Авдей Тер-Оганьян уехал в Москву, за ним потянулись другие, в том числе Лисовский.

«Вот, — обращается он наконец к толпе. — Я родился и вырос в этом городе и не был здесь много лет. И в основном то, что я слышал в эти годы о Ростове, — это что кто-то из знакомых тут умирал. Когда Юра Муравицкий (режиссер и худрук «Театра 18+». — Ред.) предложил сделать спектакль о городе, у меня появилась идея сделать его про смерть. Тут возник текст Максима Белозора «Волшебная страна». Когда Максим писал этот текст, под волшебной страной он подразумевал пьянство и алкоголизм. При этом по молодости лет предполагалось, что в виде либо прекрасного прошлого, либо прекрасного будущего эта волшебная страна существует. Сейчас мы стали существенно старше и понимаем: единственно возможная прекрасная страна — это, видимо, смерть».

Мы ныряем за Лисовским в закоулок и останавливаемся у покрытой граффити стены. У стены застыла девушка в синей форменной рубашке и шортах. Пауза. Медленно, как в рапиде, девушка отделяется от стены. Вместе с ней будто бы выступает часть стены — у девушки обнаруживаются расписные крылья. Бабочка покачивает крыльями и говорит:

«Пошли как-то Авдей Степанович с Брунько к бабе Шуре за вином. Баба Шура усадила их за стол, налила по стаканчику, пододвинула помидоры. Тут мимо проковыляла, хрипя, индоутка. Брунек поперхнулся. “***” (“Да что же это такое!” — Ред.), — сказал он, прокашлявшись».

«Чуть не блеванул!» — читаем мы белую надпись поверх граффити. Лисовский направляется дальше — и мы за ним.

«Спектакль построен на нехитром предположении, — предупреждает Лисовский, — что слова тех наших товарищей, кто не с нами, слились с городом и стали частью городского пейзажа. Поэтому обращайте внимание на надписи, которые будут вам встречаться, — они могут иметь отношение к спектаклю. Хотя все надписи имеют к нему отношение. Идите за мной».

Подходим к высокому — в три этажа — зданию. Известка облупилась, обнажилась каменная кладка. В высоком окне лестничного проема перебиты стекла. На выступах под крышей подрастают вязы. Из окна свешивается девушка в белом халате медички.

«В Дом актера к поэту Калашникову, — кричит она нам, — привели молодого поэта почитать свои стихи. Там у него все время рифмовалось слово “узда”. Калашников послушал, стал что-то говорить. Случился тут же великий поэт земли русской Александр Виленович Брунько. Калашников его спрашивает: “Ну а ты, Cаша, что скажешь?” Брунек подумал и говорит…»

Медичка выбрасывает в окно рулон обоев. Он разматывается цветастым транспарантом: «Я знаю только одну рифму к слову “узда”».

«Удалите меня, мужчина! При мне меня удалите!» — торговка арбузами вырывает у фотографа камеру.

Мы спускаемся от Социалистической к Дону. Район этот чертовски живописный. Двести лет назад здесь была городская свалка. В конце XIX века ее засыпали, утрамбовали и стали застраивать. Одновременно мусор стал разлагаться, выделяя метан. Газ скапливается в лакунах, но иногда вырывается наружу и возгорается. Говорят, именно метан был причиной чудовищных августовских пожаров.

У бирюзового частного дома на лесенке безмолвно извивается существо, все в черном. На нем трико, на голове копна дредов. Куда бы мы ни пошли, встречаем его снова. Оно корчится между гаражами, выворачивает суставы на пустыре, греется на солнце у подъезда. Оно приглядывается к нам. Видимо, оно и есть смерть.

Изначально в этих местах был самострой. Его не раз пытались привести к системе, чему пожары только способствовали, но архитектурный стиль района и сегодня можно охарактеризовать как разножопицу. Так устроены все старые южные города — Одесса, Лиссабон, Тбилиси. Стоят, допустим, два нормальных кирпичных дома. Между ними вклинилась деревянная веранда. Лестница под крышу на веранду ведет прямо со двора. Между домами протянуты на блоках бельевые веревки. На одной флажками бедности болтаются линялые наволочки. Напротив качается штандарт благополучия — махровый плед в амурских тиграх.

Рядом, на крутом Богатяновском спуске, строят крутой дом на два десятка квартир. Посмотришь из элитного окна вдаль — там Левбердон, стадион, просторы. Опустишь взгляд — обрыв с развалинами промзоны и сожженный деревянный дом.

Пожарище, похоже, старое: 21 августа огонь полыхал чуть дальше, на Говнярке.

О пожарах напоминают не только пожарища. Одна женщина вырывает реквизит у артиста: «Этот ахинею несет, другие идиоты его слушают! Идите туда играть, где мой сын сгорел!»

Реальность, замечу, активно противостоит искусству.

«А это что у нас за делегация?» — подбочениваются хозяйки палисадников.

«Удалите меня, мужчина! При мне меня удалите!» — торговка арбузами вырывает у фотографа фотоаппарат.

Искусство ценят на районе только дети. В одном из дворов наша толпа обтекает со всех сторон девочку лет пяти.

«Лена, иди сюда, кому говорю!» — кричит мать из окна второго этажа.

«Не могу!» — радуется Лена и направляется вместе с нами.

Все на районе — не только пристройки — пытается подняться над действительностью. Женщины шпарят по колдобинам на высоченных шпильках. Мужчины воспаряют проверенным способом.

«Молодежь, вы улицу лучше б подмели», — кудрявый подвыпивший парень агитирует нас, а сам ныряет между сараями: там, в тени, товарищи звякают стеклом по стеклу.

Что отличает этих пьяниц от героев спектакля? Эти бегут от жизни в тень, а те — меняли ее. Неутилитарно, поскольку художники. Порой вредительски, поскольку художники современные. Дерзкие. Некоторые из них далеко пойдут.

«Вечером 31 августа Авдей Степанович Тер-Оганьян и Вася Слепченко оказались возле какой-то школы и подумали: завтра первое сентября, дети пойдут на уроки, там они будут страдать. А если разбить окна в классах, то занятия не состоятся и детям будет радость. Они насобирали камней и поразбивали стекла во всех окнах второго этажа».

«Итс э тру стори», — сообщает зрительница спутнику-иностранцу.

«Не исключено, что для мыслящего человека пьянство — единственный способ правильно соотнести себя с окружающей жизнью, — пишет Белозор. — В этом смысле пьянство — никакой не уход от реальности, а необходимое смещение акцента. Выпьешь — и жизнь становится не такой обременительной, а золотце на кленах выступает на первый план, и думаешь — как же хорошо! А ведь клены и раньше стояли, просто не до того было. Какие, на хер, клены…»

Союзник Лисовского Сергей Сапожников смещает акценты трезво и иронично — средствами народного графического дизайна.

«А о завтрашнем дне ты не думаешь?» — вопрошает граффити на цветастых простынях, перегородивших подворотню.

«Мне нужен рубль, чтобы выйти из запоя!» — вопиет на пустыре нейлоновая торговая палатка.

«Хочешь уйти? Уходи!» — сообщает картонка на груди прохожего.

На трубе теплоцентрали другой неизвестный художник вывел сообщение: «Путин *** (обманщик. — Ред.)». Одна женщина говорит, что такую же надпись видели на доме в центре. Другой мужчина видел такую же надпись на магазине на Садовой. Владельцы магазина испугались, когда обнаружили, и стали ее закрашивать. На следующий день надпись проступила через краску. Так они и живут с тех пор. Вечером надпись закрашивают — утром она появляется снова.

На обрыве обнаруживаем стратегический объект, который режет глаза новизной и утилитарностью. Это новая ТЭЦ: красно-белые трубы, красно-белый логотип «Лукойла», колючая проволока.

На ее фоне Сапожников инсталлировал такую же чужеродную спальню IKEA: кровать-чердак, стул, торшер. Рабочий докладывает со стула:

«Однажды в художественных мастерских на Университетском у Валерия Ивановича Кульченко был праздник. Принесли два рюкзака “Алазанской долины” и стали ее пить. Вася Слепченко захотел показать всем кружочки от банок на своей спине. Он порвал рубашку, потом майку и показал. Праздник продолжался. Время от времени кто-нибудь кричал: “Кружочки!” — и Вася показывал. Было очень весело. Звонили в корабельный колокол, бросали с третьего этажа чугунную гирю. Юрий Леонидович Шабельников пел красивым голосом казачьи песни, а старый Валерий Иванович Кульченко стоял перед ним на коленях и плакал».

Сцена за сценой, пазл за пазлом «Волшебная страна» складывается в масштабный энвайронмент. Театра в нем как бы нет: артисты не имитируют реальных людей, не вступают в игру со средой, не создают параллельную реальность. Артисты сухо докладывают нам свои тексты, будучи рабочими на фабрике нашего воображения. Они и одеты-то в рабочую одежду.

Театр в «Волшебной стране» присутствует в виде генеральной идеи. Идеи театра как преображающей жизнь игры. Словами Евреинова — «театра для себя». В ростовском «театре для себя» у каждого была роль: поэт Брунько играл Великого поэта земли русской, Тер-Оганьян — зачинщика Авдея Степановича, Лисовский — вечно молодого Севу и так далее. Алкоголь был топливом этой игры. Участники ее разрушали оппозицию между искусством и жизнью. Разрушили попутно и здоровье. Печально, но сказано же: искусство требует жертв. Зато не попусту они кричали пьяными: «Искусство или смерть!»

Коллективно переживаемое преображение жизни — опыт ростовской молодости, который Лисовский сегодня воссоздает художественными средствами. Он делал это в «Акын-опере» на сцене «Театра.doc» — трудовые мигранты из Средней Азии рассказывали бесхитростные истории о жизни в Москве; метаморфоза происходила, когда они брали в руки старинные музыкальные инструменты и извлекали завораживающие звуки. Свой собственный театр он назвал «Трансформатор.doc» — в «Неявных воздействиях» мы вместе с артистами трансформировали обыденность, когда шли толпой задом наперед через торговый центр или протекали сообща через уличный ресторан. В «Волшебной стране» трансформатор запускается, когда из стены выступает бабочка, мы видим это на трезвую голову — а дальше уже сами трансформируем ландшафт.

На берегу Дона две огромные бетонные конструкции безо всякой практической цели торчат в воде. Подростки прыгают с них в воду. Букет искусственных цветов примотан скотчем к одной из опор в напоминание о чьей-то смерти.

Между конструкциями на мелководье стоит парковая скамья. На ней девушка:

«Зашла Вика, присела. Взяла один из стаканов, спросила:

— Можно попить?

Все как закричат…»

Находим глазами баннер с трафаретом на берегу:

«Не пей! Это вода!»

Понравился материал? Помоги сайту!