В хронологической пыли

Чего ожидать от спектакля? Фирменного Карбаускиса. Если вы любите все то, что он делает, как люблю это я, стоит немного переждать сонное круговерченье в начале первого акта — а оно там и должно быть, там и у самого автора экспозиция. Зато потом разверзнутся театральные небеса, гром, молния, крики, любовь! — и вы будете смеяться и плакать, как ребенок. А потом мудро вздыхать, когда Обломов сдрейфит и предаст себя, живого, трепетного, променяв любовь на лососину с кислой капустой. Такова жизнь, говорит нам режиссер. И мы такие: да-да — и домой, к лососине.

В начале скрипят двери. Фирменный почерк Карбаускиса в том, что он сначала показывает зрителю нотную грамоту. Каждый жест — тема, нота. Не иллюстрация, но движение души. Его театральный язык в этом смысле — недосягаемая и простая, из самого текста исходящая музыка. Театроведы называют это «петельки-крючочки» — но по-настоящему ткать в этом смысле мало кто умеет.

Захар (Анатолий Лобоцкий) скрипит дверью, но не заходит — нота до, например.

Захар скрипит дверью и заходит с новостью, да еще и неприятной: денег требуют, зеленщик, мясник, счета, все скопом — это уже нота ре.

Захар, который рассуждает о клопах и мышах, — это уже какой-нибудь ми-бемоль.

Все это, конечно, бережно вплетено в партитуру композитора Фаустаса Латенаса.

Карбаускис знакомит нас с приемами, которыми будет нам рассказывать о жизни — всегда исходя из текста: каждый жест рождается из слова Гончарова. Тонко, иронично, горько.

— От пыли заводится моль! — негодует Обломов лежа. — Я иногда вижу и клопа на стене.

У Захара и блохи есть, и мыши, да только не он их выдумал. Здесь Захар — как ранний Витгенштейн, но лукавит: он — бог этого мира, повелитель пыли. Вы бы, барин, умелись из дома, так и мы бы с Анисьей подмелись. А не уметаетесь, так и мы не подметаемся. Какой-то вечный закон русской жизни: слуги — паразит на организме. Низы приноравливаются к чудовищным выпуклостям хозяев.

Пыль — мощный аккорд этой симфонии. Сначала пыль представляют как героиню русской литературы — тремоло! Обломов обнаруживает ее в платке, завалившемся за диван. Захар выдувает ее из домовых книг. Пыль как барометр обломовской спячки. Пыль как русская погода. Пыль как дураки и дороги. Как консервативность. Как русские ценности. И, наконец, пыль — как спутник старого репертуарного театра. Обломов кричит: да отчего ж у тебя везде пыль — синкопа! — да что ж, мести прикажете каждый день? И оба смотрят на пудровое облачко пыли в воздухе. «Красиво!» — завороженно говорят оба.

В кульминации пыль пойдет изо всех щелей — спасибо дым-машине. И мы увидим эту переливчатую, узорчатую русскую пыль — величественную, как готический собор.

Красиво — говорит худрук Маяковки о несовершенствах человека, любуясь им. Тоже почерк Карбаускиса.

По скопившейся на книгах пыли Ольга узнает, что Обломов не любит ее.

Обломов (Вячеслав Ковалев) у Карбаускиса в особом халате (костюмы Марии Даниловой). Хотя, казалось бы, уж сколько халатов было у художников по костюмам за прошедший век? У Карбаускиса халат разросшийся, как лиана, — отдельный организм, симбиотический с Обломовым и Обломова из тела вытесняющий.

Обломов внутри халата — ребенок, который мечется из угла в угол дивана, бухаясь головой о подушки и призывая Захара, как мамку. А Захар со сладострастием пугает его клопами, мышами, долгами. Он же потом будет пугать свадьбой, переменами — токсичные, абьюзивные отношения как они есть.

И вот этот кентавр-Обломов, сросшийся посредством халата с диваном, ловко там угнездившийся и орудующий, не имеющий уже никакой воли, как часто случается со среднестатистическим русским мужчиной, вдруг преображается.

Такова жизнь, говорит нам режиссер. И мы такие: да-да — и домой, к лососине.

Штольца Карбаускис выносит за скобки инсценировки — нет больше дельного человека. Все порывы — в самом Обломове: он меняется от одной мысли о Штольце — и это тоже утверждение человеческой природы. Захочу, мол, сам из мертвых встану. И тут появляется Ольга. Женщина-вулкан, женщина-подвиг, женщина-воля.

Это точка сборки спектакля. Декорация великого Сергея Бархина — театральная коробочка, меблированные комнаты, которые что в городе, что на даче одинаковые: диван, столик, бюро из палисандрового дерева. В этой подробной театральной обстановке происходит вся мертвечина. Весь морок обломовской жизни. Сон, клопы, мыши, пыль.

А на узкой полоске авансцены, где все условность и нет ничего, — настоящая жизнь. Музыка жизни, страх, дрожь. Здесь все и случается. Обломов, избавившись от халата, трогательный и беспомощный, говорит: я чувствую любовь. Дрожат ноги, закрывает лицо шляпой. Ноты фа и соль.

Карбаускис ставит любовную сцену как бурю — опять-таки строго по партитуре. Герои ходят по линии авансцены, из левой кулисы в правую — а это аллея в парке. Ольга бросила ветку сирени. Чтобы почувствовать как она чувствует, Обломов поднял ветку — и тоже бросил. Любовь другого — как это? У Гончарова упоминается беллиниевская «Casta diva» — у Карбаускиса выстроен целый звуковой ландшафт. Как только начинает звучать «Casta diva» — она, любовь.

В кульминации они идут по аллее. У Ольги (Анастасия Мишина) случается припадок — ей страшно, горит в груди. Молодая, порывистая, от таких в России все движется и звенит. И взбудораженный рыхлый пончик Обломов, которого ведут — то ли к пропасти, то ли к блаженству. Достоин ли он любви юного существа — вот мучения. За что, за что меня любят? Что будет? Женщина ведет мужчину по новому, прекрасному пути. Самой страшно, впереди мерещатся тени. Но любовь, надо идти. И что отвечает мужчина на это?

Пойдем домой, Оля. Оля, скорей домой. Пойдем, Оля.

Это очень верно про русских мужчин.

От этих страстей, от этой жизни, от изменений, от всего — пойдем домой.

Почему на то, чтобы гореть, волноваться и жить по-настоящему, в жизни есть только одно-единственное мгновение — большой вопрос. «Нельзя ли подольше?» — хочется спросить. «Это уже вы сами там решайте», — отвечают Гончаров с Карбаускисом.

Обломов не умирает. Он перескакивает из этого условного пространства, где все жило и горело, — в дом, уютный дом, где опять пыль, сон, небытие, милое небытие. И жену находит под стать — всегда ведь любопытно, как мужчины опускаются, толстеют, мельчают, оплывают под влиянием своих жен. И в этом Карбаускис тоже ироничен — какие амбиции, такая и женщина. И вот уже рядом крепкая, как коромысло, добротная хозяйка (Ольга Ергина) заштопывает халат. Он уменьшился, но жив. А на кухне уже жарят лососину. Вскоре ее подадут с кислой капустой. Это русскому мужчине спокойнее. Пыль. Красиво. Скрипят двери. Симфония.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!