«Мы находимся в центре России, а центр — это точка баланса»

В Казани открылась новая театральная площадка MOÑ — блэкбокс без труппы, с командой менеджеров фонда «Живой город» и парой кураторов — Туфаном Имамутдиновым из Казани и Еленой Ковальской из Москвы. Кристина Матвиенко в декабре побывала в MOÑ и попросила Елену Ковальскую написать о своей роли в проекте, а потом они вместе поговорили с Имамутдиновым о задачах и проблемах, с которыми они столкнулись.

«Татарский не переводится на русский. Это два голоса, два равноценных нарратива»

Предисловие Елены Ковальской

Во время пандемии, раз уж есть время, я провела в Центре имени Мейерхольда, где работаю директором, стратегическую сессию. Узнав об этом, казанский фонд «Живой город» попросил сделать для них такую же. Фонд восьмой год производит и поддерживает современный театр для граждан, чей культурный голод не способна утолить государственная официальная культура. В числе прочего они организуют театральную площадку «Угол» — это один из главных игроков в экспериментальном театре страны. В конце сессии фонд вдруг объявляет новость о том, что их команда будет осваивать новую площадку, а меня приглашают стать ее куратором на один сезон.

Я недолго раздумывала. На новой площадке можно развить принципы Центра имени Мейерхольда и попробовать то, что ЦИМу не удается, сколько ты этого ни планируй. ЦИМ совмещает функции театра и ДК. Мы работаем с резидентами из числа негосударственных театральных команд — это наш способ развивать многообразие в городе однообразного театра. Не менее важны для нас функции ДК — образование, самореализация, досуг, коллективность. Пять лет мы ведем программу «Кружки», где горожане вместе с художниками ЦИМа пишут пьесы, делают перформанс, театр предмета, сайт-специфик, поют фолк и прочее. Что нам не удается — так это стать местом для городских сообществ и делать театр, который не просто намерен менять реальность, но в действительности что-то меняет. Театр социальных перемен родился в России в начале прошлого века, он востребован сегодня — и художниками, и аудиторией, — но делается зачастую ситуативно и формально. Институции брендируются как социально ответственные — вот и все перемены.

Команда «Угла» вдохновлялась театром с участием горожан и делала подходы к нему в прежние годы. Перейдя на новую площадку, она взялась делать такой театр системно и регулярно. В качестве метода была избрана модель «театра горожан», которую предложили Наташа Боренко и Ада Мухина. Они взяли ее из опыта своих питерских проектов и наблюдений за германской и австрийской «сценой граждан» с ее работой с сообществами, локальной проблематикой и — регулярностью. «Регулярность и последовательность» — ключевые определения и для программы «театра горожан» новой казанской площадки. Это круто. Вода камень точит.

Мои ожидания связаны еще и со свойствами Казани. Это город человеческого масштаба, в нем отдельные события не тонут в потоке, как это происходит в Москве, а перемены — заметны. Едва ли не важнее всего задача, стоящая сегодня перед Казанью как столицей татарского мира, объединяющей людей разных сообществ. Эта задача — развитие татарской идентичности в обстоятельствах, сложившихся после принятия закона 2015 года о национальных языках. Язык — основа национальной культуры, средство коммуникации, связь с предками. Как следствие этого закона, национальные языки стремительно маргинализируются. В Татарстане изменение статуса национального языка переживается драматически, в ответ возникают сопротивление и подъем в самых разных сферах. В видимой для меня зоне это выражается в возвращении в Казань людей культуры, в сопротивление унификации, совместных размышлениях и усилиях ученых и художников по формированию новой казанской идентичности. Например, пять лет назад казанские художники — режиссер Туфан Имамутдинов, танцовщик и хореограф Нурбек Батулла, поэтесса Йолдыз Миннуллина, хореограф Марсель Нуриев, композитор Эльмир Низамов и многие другие — объединились в группу «Алиф» и вдали от государственных институций стали бурить вглубь татарской культуры — в досоветские и еще глубже — в доисламские пласты. Площадка пригласила «Алиф» в качестве постоянного резидента, а Туфана — куратором. Таким образом, на площадке встретились две программы — «Угла» и «Алифа».

В идеале наши программы должны стать мозаичным целым, а люди — участвовать в проектах друг друга, спектакли — идти на двух языках без перевода с татарского на русский. Так устроены спектакль Бориса Павловича «Моң» или «Хаvа» Туфана Имамутдинова. На двух языках говорят сайт площадки и ее социальные сети. Татарский не переводится на русский. Это два голоса, два равноценных нарратива. Таков способ площадки говорить с городом. И проблематизировать статусы языков и нарративов: русский — прозрачен и довлеет, татарский — непроницаем для части зрителей, неподконтролен и магнетичен. Когда на сцене читает Йолдыз Миннуллина — я ничего не понимаю, кроме того, что именно так звучит свобода.

В качестве куратора я не придумываю проекты. У меня нет потребности в самореализации. Единственный проект, который я инициировала (и которым горжусь), — это перформативный ридинг Нурии Фатыховой «Авазлар»/«Голоса». В нем участвуют все желающие (опен-колы — один из главных наших инструментов). Так вот, в «Авазларе» горожане прочитывают и расшифровывают эго-документы людей разных времен. Идея родилась после выхода статьи «Зулейха против Зулейхи», опубликованной весной на COLTA.RU: Нурия яростно отреагировала на сериал по книге Гузель Яхиной — сюжет о спасении безъязыкой, темной и забитой татарской женщины энкавэдэшником она связывает с государственным культурным трендом. Сопротивляясь ему, Нурия рассказывает в числе прочего историю своей прабабки, которая была образованной и вела дневники. Написанные на арабице, они хранят содержание, сокрытое от ее потомков из-за депортации ее семьи, реформы языка, утраты языка ее семьей. В проекте «Авазлар» мы слышим людей, лишенных голоса официальными историей и культурой, — в том числе голос прабабки Нурии Фатыховой, озвученный современными казанцами.

Слово «бурить» для определения работы на площадке я взяла из вдохновляющего текста культуролога Энже Дусаевой и танцкритика Анны Сокольской. Он рассказывает о казанских процессах и делает это специфичным языком — на границе между фактом и метафорой, прозрачностью и умолчанием. Этот язык также сегодня вырабатывается в Казани, насколько я могу судить: «Пресловутые новые формы возвращают к архаике <...> во внутреннюю эмиграцию синкретизма: туда, где еще нет языка, ни хореографических конвенций, ни пространства традиционного (или современного) театра, нет и разделения на “то” и “то”, на смысл, голос и тело, а есть только исчисление пропорций. И это не восхождение, а глубинное бурение, неспешное и молчаливое конструирование локальной идентичности. Казань, толком не побывавшая в тисках колониальной стадии, полным ходом ввалилась в постколониальную ситуацию. Время политических деклараций независимости давно закончилось, и, кажется, наконец настало время тихих манифестов».

«MOÑ — это не центр результата, а центр процесса»

Туфан Имамутдинов и Елена Ковальская в беседе с Кристиной Матвиенко

— Как строится работа в вашем кураторском альянсе?

Елена Ковальская: Инна Яркова (сооснователь площадки «Угол». — Ред.) свела нас на одной площадке. У нас не было возможности долго сговариваться между собой. Что между нами, Туфан?

Туфан Имамутдинов: Для меня альянс с «чужими» — это способ увидеть себя со стороны и что-то понять. Например, я понимаю, что вы и другие люди пытаются нас нашим же языком описать, нашими инструментами определить. Так действует колониальное сознание.

— Может ли чужой в принципе не быть колониальным?

Ковальская: Мне важно держать свою колониальность в узде, что особенно сложно, когда именно такой видят твою роль. Мы, те, кто из Москвы, колониальны по отношению к регионам и к национальным республикам. Это правда. Но казанцы — автоколониальны. Именно поэтому урбанистикой в республике приглашена руководить Наталья Фишман-Бекмамбетова, концепцию Национальной библиотеки РТ пишет московская Некрасовская библиотека.

Деколониальность может начинаться не с работы друг для друга, а с работы вместе. В том числе с работы не для публики, а вместе с публикой.

Поэтому Инна Яркова приглашает в качестве куратора меня: я будто должна легитимировать те эксперименты, которые случатся на площадке. В том числе и в направлении конструирования новой татарскости. Если мы это понимаем, то можем попробовать держать в узде: я — свою колониальность, мои казанские коллеги — свою неуверенность и потребность в патронаже из столицы. Деколониальность, думаю, может начинаться не с работы друг для друга, а с работы вместе. В том числе с работы не для публики, а вместе с публикой.

Имамутдинов: Может быть, но для меня продуктивность нашей встречи заключается в понимании, что именно нам не подходит. Нам нужны люди, которые вместе с нами будут помогать нам анализировать наш собственный опыт. Вы, например, на стратегической сессии говорите о миссии и стратегии площадки — мы слушаем, а потом понимаем, что миссия, стратегии, концепция — это не про нас. В нашей культуре этого нет, потому что у нас совершенно другое ощущение времени и пространства. Татарин не может планировать на пять лет — потому что мы завтра можем умереть. И это нормально.

Ковальская: Расскажите это менеджерам «Татнефти».

Имамутдинов: У нас есть устоявшиеся выражения: «Если Бог даст», «Если Бог захочет», «Увидим», «Посмотрим», «Глаза увидят». Для нас нет конкретного «завтра». Для нас «завтра» — это «возможно».

Ковальская: Тут важно описать контекст. В ноябре, перед открытием Национальной библиотеки в новом месте, московская Некрасовская библиотека провела стратегическую сессию для ее менеджмента. Наша площадка работает на ее территории, мы, как говорится, неслиянны и нераздельны. Поэтому следом за библиотекой подобную сессию организовал и MOÑ. Мы приглашаем к разговору менеджмент библиотеки, менеджмент площадки, резидентов, референтную группу из зрителей — и веду ее я, еще один московский гость. Казань приглашает москвичей для планирования. При этом мы слышим: «А мы вообще-то не планируем». Хочется спросить: «Э-э-э, по какому поводу мы тогда собрались?»

Мы ищем новое старое.

Имамутдинов: Приведу пример того, как мы работаем в «Алифе». Мы начинаем проект и не говорим себе: такого-то числа будет премьера. Мы начинаем работать — год, два, три, если спектакля нет — значит, нет его. Мы всегда в процессе. Пойдет — так пойдет. Если исчерпалась идея — зачем обязательно что-то делать? Мы ищем новое старое. Поэтому это не центр результата, а центр процесса. То же и с нашим спектаклем «Күнегү». Этот текст — процесс. Он писался в течение двух с половиной лет, поэтому встречаются места, где первое отрицает второе, второе — третье, а третье — первое. И для процесса это нормально. Это и есть течение мысли.

— Что для вас кураторство?

Имамутдинов: Возможность пересоздания своей идентичности через присутствие новых лиц, которые дают нам что-то новое. Нужно, чтобы национальное перерастало в более значительное явление. Татарского здания нет, но есть татарская идентичность мелодии, жеста, телесности.

— Получается, ваша задача — ввести национальное в поле современных кураторских практик?

Имамутдинов: Мне важно, чтобы новое вписывалось в контекст города и Татарстана в целом.

— Каков этот контекст сегодня?

Имамутдинов: В татарском есть слова «мәхәббәт» и «ярату», оба означают «любовь», но есть разница — любовь к стране, например, не может быть «мәхәббәт», но может быть только «ярату». Подобные вещи наши молодые художники учитывают, потому что погружены в контекст.

— Когда произошел ваш поворот к изучению татарскости?

Имамутдинов: Он связан с притеснением и давлением. Пять лет назад о татарском языке было сказано «запрещаем», и я начал размышлять о том, в каком мы состоянии находимся. «Алиф» возник за полгода до принятия закона о языке 2015 года. Мы, молодые, — обременение для большой культуры, поскольку помним 1990-е и надежды, которые тогда существовали. Нас не должно было существовать. Нас должны были усреднить до европейской культуры с ее представлением о прогрессе, начале и конце. В нашей культуре прогресса нет, неспроста в орнаменте — арабеске — нет начала и конца, это поток — ниоткуда берется и уходит в никуда. Наша идентичность формировалась под воздействием тенгрианства две тысячи лет, потом под воздействием ислама еще тысячу лет — у нас был другой язык, руническая письменность, потом арабская графика, и такие литературные достояния, как произведения Тукая и Джалиля, писались на арабской графике, которую я не могу прочесть. Нас насильно перевели на кириллицу в 1939 году, мой прадед свои дневники писал еще на арабице.

— В премьерных спектаклях площадки видна связь с европейским контекстом — философским, культурологическим, эстетическим. Как это связано с современной татарскостью?

Имамутдинов: С 2003 года возник запрет на то, чтобы защищать диссертации на национальных языках, — и это стало большой проблемой: профессора, писавшие на татарском, вынуждены думать и писать на русском, отчего в переводе на русский их работы звучат так, будто их писали девятиклассники. Наука и философия в XX веке плотно связаны между собой, и, если научный язык не развивается, национальной мысли нет. Поэтому мы, будучи художниками, приглашаем в свой круг ученых, которые рассказывают нам о нашей культуре на татарском языке.

— Вы избегаете работы на конвенциональных площадках — как русских, так и татарских государственных театров, но соглашаетесь работать в Национальной библиотеке. Почему так?

Имамутдинов: Для нас это больше не Национальная библиотека, а именно НКЦ — Национальный культурный центр, то есть пространство притяжения не только Текста, но и других различных проявлений культурного.

Ковальская: Культурное предложение в Казани жестко сегментировано. Многообразие создается на обочине государственных театров — на независимых площадках. Театр популярен у узкой группы населения. В исследовании культурных потребностей казанцев, которое провела Некрасовская библиотека, показателен ответ одного молодого мужчины. Он говорит, что, если ему придется выбирать, на что потратить две тысячи рублей — на интеллектуальный квест, на спорт или на театр, он не потратит их на театр. И этот молодой человек отвечает на вопрос, чего не хватает театру: интеллектуальности и места для зрительской активности. На нашей площадке театр обладает свойствами, которых не хватает конвенциональному театру: он интеллектуален и строит активные взаимоотношения с публикой.

Имамутдинов: Дело не только в ожиданиях публики, которые она связывает с театром. Дело в самих работниках театра. Мы делали спектакль в ТЮЗе по ранним произведениям Ван Гога, и участник этого спектакля, который посмотрел наш «Алиф», спросил: «Вы думаете, нам это нужно?» После этого мне все стало ясно: люди театра, возможно, не хотят делать того, чего они еще не делали. Им неинтересно.

— В Казани много людей, открытых к такому театру?

Имамутдинов: Достаточно. Но «Алиф» не связывает себя только с площадкой МОÑ. Мы народ кочевой, можем везде показывать.

— Не знаю, насколько я права, — но со стороны (пространство, среда, возможности, публика) MOÑ выглядит благополучной элитистской историей.

Имамутдинов: Возможности — это для нашей группы новая реальность. «Алиф» начинался с того, что спектакль делался на бюджет в 42 тысячи рублей, а если нам был нужен песок, то мы набирали его с пляжа — не покупать же. Так что это движение идет снизу.

— Вы избегаете рамок, в которые нужно вписываться?

Имамутдинов: Мы пытаемся не избегать рамок, а их раздвигать. Для каждого акта, жеста, перформанса есть свое пространство. Например, НКЦ — это пространство не для спектаклей «Аллюки» и «Дэрдемэндэ». Мы это проверили.

— А что думаете о других спектаклях, которые здесь будут идти? Скажем, о спектаклях «Угла».

Имамутдинов: Меня не удивило, что спектакль «5 h/мм» номинирован на «Золотую маску» как драматический спектакль: несмотря на минимализм средств, он программирует зрителя на то, как его нужно смотреть. Если восприятие не застроено, зрителю остается больше возможности самому додумать, это намного круче. Спектакль Марины Давыдовой «Умаление мира» мне нравится больше — потому что зритель в нем активен. Это ровно то, к чему мы стремимся в своих работах, — но сделанное другим способом, а нам интересны различные способы работы.

— Какое соседство для вас как для куратора было бы идеальным? Частью чего «Алиф» хотел бы быть?

Имамутдинов: Почему «театр горожан» и спектакли «Алифа» близки? Большинство проектов группы «Алиф», созданные в пространстве MOÑ, — это «театр горожан». Ты можешь стать его участником или остаться свидетелем. Поиск различных способов включения в спектакль — вот наши точки соприкосновения.

— Почему вам так важна свобода зрителя?

Имамутдинов: Не хочу, чтобы он смотрел все под моим диктатом. У него есть выбор: хочешь — встань, хочешь — выйди, хочешь — молча сиди. Сколько вложишь — столько и получишь. Но не хочешь — не включайся.

Ковальская: Это наша потребность или зрителей? Спектакль «Децентрализация» устроен как семинар по перепридумыванию города. Но не иллюзия ли, например, что у людей есть потребность самим решать, каким быть их городу?

— Как вас воспринимают те, кто отвечает за традиционную национальную повестку?

Имамутдинов: Реакция неоднозначная, но мы мало общаемся с такими людьми впрямую. Аксакалов пока не видим. Кроме Рабита Батуллы. Наверное, считают это недостаточно татарским. Но это как посмотреть. Танец, который принято считать татарским, — это фейк, придуманный в 1960-е, а вот по книге «Сто татарских движений» никто не танцует. Традиционный головной убор татарского мужчины — меховая шапка. Но рабоче-крестьянская культура Советского Союза сделала главным головным убором татарина тюбетейку пастуха. Мы пытаемся переосмыслить и проблематизировать национальную традицию.

Кристина Матвиенко о спектакле «Отукен»

История, лежащая в основе пластического спектакля Нурбека Батуллы «Отукен», рассказывает о шестисотых годах, когда в результате внутренних распрей тюркский каганат разделился на Западный и Восточный. Последний надолго попал под власть Китая, а в целом этот раскол был одновременно катастрофичен и продуктивен — так его видят сегодняшние татары. В спектакле использованы элементы древней татарской борьбы и звучат стихи современной поэтессы Йолдыз Миннуллиной. Исторический контекст «чужак» понимает из краткого описания, но не из действия, которое само по себе ассоциативно и не служит иллюстрацией ни к тексту, ни к истории. Со зрителем говорят через телесное — Нурбек Батулла и Ильдар Камалиев плетут свою то ли борьбу, то ли братскую любовь через сосредоточенное, мощное и спокойное движение и бесконечные повторы, которые доводят эти тела до изнеможения. Йолдыз читает свою поэзию. Медитативное действие подразумевает знание контекста, а работает на создание аффекта — вот принцип этой работы.

— Что такого есть в сегодняшнем дне, о чем вы хотели бы говорить? Возможно, о роли женщины в татарском обществе?

Имамутдинов: В «Хаvа» мы поднимали тему эмансипации татарской женщины. Танцовщица отзывается на поток сознания, который порождает в виде текста на экране Йолдыз Миннуллина, а зрители могут вставить свое слово в этот поток — например, скомандовать актрисе совершить действие. То, что зритель может в микрофон повелевать ею, а она может отвечать — не впрямую, а как она это чувствует, — как раз о женщине.

Кристина Матвиенко о перформансе «Ярату»

Айсылу Гариф, художница, учившаяся в Британской высшей школе дизайна, придумала перформанс «Ярату» в галерейном отсеке библиотеки. Стерильное пространство стало площадкой для физически изнурительного действия, которое художница сначала совершает сама, а потом в свободном режиме к ней присоединяется кто-то из зрителей. Айсылу Гариф таскает за собой на веревке куб весом в 47 килограммов, что равняется ее собственному весу и символически означает любовь (к человеку, к родине, к чему и кому угодно), способную быть как удовольствием, так и ужасом. Простота жеста художницы позволяет разглядеть ее саму как персону — во всех цельности и откровенности, граничащих с беззащитностью. Но одновременно и заставляет думать о татарском «женском» контексте — каков он сегодня и как «читают» перформанс Гариф те, кто бросился освобождать ее от тяжелой ноши.

— В пространстве сегодняшнего НКЦ когда-то располагался Музей Ленина. Вам интересна история места?

Имамутдинов: Лично я хотел бы пока что поработать больше с текстами, а не с местом. В «Күнегү» мы придумали такой «вандализм» внутри библиотеки — когда можно вписывать в текст свой комментарий.

Кристина Матвиенко о спектакле «Күнегү»

Спектакль Туфана Имамутдинова — заход на территорию книжного (или библиотечного) знания. В начале сам режиссер объясняет публике правила игры: в блэкбоксе демонстрируется изящное упражнение, притворяющееся оперой, — на наших глазах с помощью компьютера и аудиосопровождения сам режиссер разделяет речь на смысл, синтаксические структуры, пунктуационные правила. Этот эксперимент по расчленению языка обнаруживает парадокс: в произносимых вслух правилах умирает живая речь, а человек не способен одновременно понимать смысл сказанного именно потому, что комментарии ему мешают. Для исполнения второй части перформанса зрителей приглашают в фойе со столами и эффектным видом на Казанку и предлагают комментировать коллаж из культурологических текстов и цитат, собранный в маленькую белую книжечку. Этот процесс происходит довольно долго и почти в полной тишине, рифмуясь с пространством библиотеки, но и нарушая ее святое правило — не писать ничего в книжках. Концептуальный и партиципаторный по своей сути, «Күнегү» вписан в библиотеку как в место совместного, хотя и индивидуального, чтения — и работает с текстом как с осязаемым веществом, которое можно потрогать, понять его устройство и попробовать с ним взаимодействовать.

Можно, конечно, нашу работу воспринимать как оркестр, игравший на «Титанике». Но нам хотелось бы спастись.

— Вам важно признание в Москве, на «Золотой маске»?

Имамутдинов: Мне — нет. Потому что настало время не искать признания, не беспокоиться о попадании или непопадании в шаблоны восприятия критиков. Нам важно другое — чтобы больше художников было вовлечено в размышление о татарском ренессансе в разных географических точках. Наша культура будет живой. Можно, конечно, нашу работу воспринимать как оркестр, игравший на «Титанике». Но нам хотелось бы спастись.

— Как вы видите взаимодействие с русской культурой?

Имамутдинов: С нами сейчас в «Алифе» работают двое русских. Если ты живешь в Казани, тебя окружают и русская, и татарская культуры. Если «не татарину» интересно покопаться в татарском — это уже наша победа. Нам нужно возвратить себе утраченную культуру. Например, олонхо было и у нас, теперь только у народов саха, потому что пришел ислам — и олонхо исчезло — или, точнее трансформировалось в стиль чтения манас.

Ковальская: Так и договоримся. «Алиф» возвращает утраченное, а «Угол» работает с другого рода сложностью. Большинство людей, в том числе и в Казани, — результат замеса разных идентичностей. Эту сложность можно осознавать как проблему, а можно как преимущество и задачу — и работать на границах культур и идентичностей.

Кристина Матвиенко о перформансе «Sak-sok»

Перформанс «Sak-sok», сделанный Нурбеком Батуллой с танцовщиками Маратом Казихановым и Йусуфом Бикчентаевым, музыкантами, играющими на семплерах и барабанах, и вокалистками, — как раз про стык разных пластов. Древний ритуал встречается здесь с пластикой стрит-данса; сюжет татарского баита о матери, проклявшей своих сыновей, — с обрядом современной инициации молодого парня; энергия аутентичного чувства своих корней — с брутальностью сегодняшней уличной культуры. «Sak-sok» попал в программу фестиваля Context. Diana Vishneva, а у себя дома собирает молодую публику, жаждущую попасть в мощную энергетическую воронку. Эта вещь — удачный пример того, как художники, сохранив свою персональную и национальную идентичность, разговаривают на очень современном языке.

Имамутдинов: В Казахстане я встретился с понятием «титульная нация». И подумал: а кто остальные? Национальные меньшинства? Ведь каждый из народов — на своей родной земле. И чтобы у себя же дома тебя считали меньшинством — звучит странно. В Татарстане такого нет. У нас пытаются держать равновесие. Здесь церквей и мечетей — пятьдесят на пятьдесят. Построили церковь — нужно построить и мечеть. Даже если она будет пустовать — все равно должна быть. И потом, мы находимся в центре России, а центр — это точка баланса.

Понравился материал? Помоги сайту!