«Иногда из музея приходишь гораздо более современным, чем из Фейсбука»

Пермская опера продолжает парад-алле премьер, поставленных ведущими российскими режиссерами драматической сцены: в декабре Марат Гацалов представил свою версию моцартовского «Дон Жуана», Константин Богомолов вот-вот начнет репетировать «Кармен» Жоржа Бизе, а в конце этой недели театр выпустит «Любовь к трем апельсинам» Сергея Прокофьева в постановке Филиппа Григорьяна. Накануне премьеры в беседе с Богданом Корольком Григорьян размышляет о большом искусстве и о стратегиях работы драматического режиссера в опере.

— Опера Прокофьева — ваш выбор?

— Нет, это предложение театра — в принципе, очень понятное. Наверное, посыл был такой: «Григорьян что-нибудь здесь придумает».

— Придумает, как снова сделать эту оперу смешной? Ваша предыдущая работа в музыкальном театре — «Перикола» Оффенбаха в Большом — была связана с комедийным жанром и необходимостью сделать винтажный юмор понятным сегодняшним зрителям. «Апельсины» тоже считаются комедией и сто лет назад воспринимались как стеб над оперными канонами, но с тех пор сами превратились в канон — по-настоящему смешного в этой опере мало, зато полно занудства.

— Это и есть комедия, просто очень специфически устроенная. Когда начинаешь разбираться с сюжетом, выясняется, что концы с концами совсем не сходятся. Прокофьев может вывести в первом акте полноценного резонера — и потом убрать его из действия. То же самое с парой антагонистов: у них классная большая сцена в первом акте, но дальше они растворяются в воздухе. Или, например, есть Король треф, но нет других карт — только в ремарках либретто упоминается Король пик. Сегодня такие нестыковки выглядят странно — мы же постоянно имеем дело с сериалами, шоураннерскими работами экстра-класса, где все детали плотно пригнаны друг к другу и ничего не потеряно.

Понимаю, о чем вы говорите, но все-таки на нас влияет исполнительская традиция, размашистая и небрежная. Когда в этой музыке выпячиваются спецэффекты, марши и скерцо играются медленно и жирно, она становится страшной. Концертное исполнение, которое я услышал в Перми, все поставило на свои места. Артем (Абашев, главный дирижер Пермской оперы и музыкальный руководитель постановки. — Б.К.) сработал очень собранно, убрал весь этот жир и тоталитарные завитки. Он все играет чуть быстрее, чем привычно. Музыка облегчается, на нее наводится резкость, и оказывается, что ты имеешь дело с несколько другим произведением, чем казалось изначально. То же самое в постановках: как правило, никто не заморачивается с сюжетом, большинство спектаклей воспроизводит условно-конструктивистское dell'arte. Я первые четыре года после института играл в театре Вахтангова и видел три редакции «Принцессы Турандот» — видел, как эта постановочная идея уставала.

— О чем сегодня ставить «Любовь к трем апельсинам»?

— Как ни смешно, о любви. Слово вынесено в название, но любовь всегда как-то уходит на третий план. Кроме принца и принцессы Нинетты у нас есть еще одна любовная пара: мы решили, что возможно смягчить конфликт между магом Челием и Фатой Морганой и сделать их пожилой влюбленной парой, которая живет себе на радость, устраивая друг другу разнообразные сюрпризы, и их ссора — всего лишь часть любовной игры.

Новая этика — новая режиссура. Мы на разбор «Апельсинов» потратили месяца три, перекрутили так и эдак. Это ручной труд, здесь нет алгоритмов.

— В опере у театрального режиссера отнят его главный инструмент работы — время, которое уже сконструировано композитором. Для вас это представляет проблему?

— Нет. Просто это другой подход и задачи другие. Дальше вопрос: способен ли ты оставить привычки, приобретенные в драме, где можно придумать финал в день премьеры или выкинуть целую сюжетную линию? Мне интересно — и пока хватает задора.

— Есть режиссерское читерство — наделать купюр или вообще остановить музыку.

— Этим мы пользовались в «Периколе», — но там совсем другая структура, разговорные диалоги, был написан новый текст. В «Апельсинах» ничего такого нет. Мы добавили немного саунд-дизайна, но не во время музыки. Изменили пару слов, скажем, «принцесса» на «профессор». Злоупотребили одной ферматой. Больше никакого криминала.

— «Любовь к трем апельсинам» Прокофьева и, например, поставленная вами в Перми «Medeamaterial» Паскаля Дюсапена одинаково называются операми, но за ними стоят разные вселенные. Чем вас привлекает опера как тип мышления?

— Опера — то, что называется большим искусством. Большое искусство и много красоты. Стало быть, большая ответственность. Скажу так: опера делает меня лучше. Я после каждой постановки становлюсь и более чувственным человеком — я вынужден открывать эти порталы, в опере всегда речь о масштабных эмоциях, — и более дисциплинированным. В музыкальном театре очень мало возможностей для режиссерского волюнтаризма, каждый шаг должен быть обоснован: «я так вижу» не работает, музыка начинает сопротивляться.

— Еще о большом искусстве: не было соблазна поставить балет, как некоторые из драматических коллег?

— У меня даже есть идеи и заготовки. Честно скажу: хочется создавать новые произведения, работать с современным композитором — вот было бы счастье.

— И вы готовы к тому, что в балете у вас отнимут не только время, но и пространство?

— Послушайте, в театре не бывает так, что нет никаких ограничений. Я рад ограничиваться талантом и знанием другого человека — дирижера, композитора, хореографа.

— Оперу с балетом — большое искусство — часто считают музейной принадлежностью: на них готовы любоваться как на артефакт прошлого со всеми выпадающими на сцену живыми конями, бутафорскими слонами и прочими забавными аксессуарами, к коим относят и классический танец, и оперное пение. Для вас опера — современное искусство?

— Конечно! Для меня она началась с так называемой режиссерской оперы и никогда не существовала как музейный жанр — она пришла ко мне как жанр на острие культуры, где встречаются прошлое и самая горячая современность. Когда мы начинали работать над «Периколой», сразу хотели, чтобы ею дирижировал именно Филипп Чижевский — из-за его барочного, как бы музейного бэкграунда. Иной раз опыт аутентичного барочного исполнения, приложенный к музыке Чайковского со всеми ее романтическими «ня-ня-ня», может придать такую современность, такую остроту, тютюшечность. К слову, Филипп также известен как исполнитель и популяризатор самых современных партитур. Музей — это очень хорошо. Если мы оказываемся в крупном городе, обычно лучшее здание в нем — как раз музей. Место, где все разложено по полочкам. Иногда из музея приходишь гораздо более современным, чем из условного Фейсбука.

— Есть ощущение, что на волне так называемой новой этики — или, если угодно, нового этикета — опере с балетом досталось на орехи гораздо больше, чем всем остальным видам искусства. В «Апельсинах» один из главных персонажей — арапка. Третий акт, где она подменила собой принцессу, завершается репликой «Его апельсин подгнил, и принцесса вышла черная»…

— …а во втором акте выходит парад уродов, а потом бедняки, которым открывают фонтаны с маслом и вином, они смешно толкаются, и мы угораем, какие они бедные и голодные. Никаких уродов у нас не будет. Мы придумали новый парад, который кое-что скажет о его создателях.

— Хорошо, если дело в одном персонаже или эпизоде, а если на этом завязано целое произведение? Новый интендант Парижской оперы собирался выбросить на свалку истории весь классический балетный репертуар как этически неприемлемый, хотя потом передумал. Что с этим делать — брать в рамочку и под стекло с предупреждающей табличкой, как сделал Netflix с «Унесенными ветром»: мол, этот исторический этап мы уже прошли, но кино все равно хорошее?

— Классические балеты уже давно оказались под стеклом и в рамочке. Не думаю, что мы доживем до момента, когда «Лебединое озеро» станет совершенно невозможно показывать и смотреть. Вы задали трудный вопрос, на который должен отвечать не я, а вся культура. Я отвечу одной постановкой, кто-то ответит другой и так далее. Новая этика — новая режиссура. Мы на разбор «Апельсинов» потратили месяца три, перекрутили так и эдак. Это ручной труд, здесь нет алгоритмов. Приходится сдвигать акценты, иногда менять плюс на минус.

— Музыка не начала сопротивляться?

— У Прокофьева она изначально говорит не совсем о том же, о чем текст. Может быть, это и будет раскрытие музыки?

Понравился материал? Помоги сайту!