Через кактусы к звездам

В Петербурге в рамках фестиваля Open Look выступил легендарный NDT — Нидерландский театр танца. Об историческом значении этой гастроли — Богдан Королек.

Сколько для российского балета значит NDT, мы сами до конца не понимаем. Каждый местный хореограф в детстве переболел голландцами и хоть раз отравился работами Иржи Килиана, отца-основателя NDT в его нынешнем виде. Кафедра хореографии питерской консерватории помнит случаи, когда выученный по пиратской записи Килиан выдавался на экзамене за оригинальное сочинение — и судьи искренне ставили ему «удовлетворительно». Строгость экзаменаторов не остановила голландскую эпидемию: сплав изощренного модерна и бытового жеста, преувеличенная мимика, шевелящиеся пальцы рук, даже увлечение Моцартом — родовые черты театра Килиана можно и сейчас обнаружить в каждом втором отечественном опусе. Теперь до нас добрался оригинал: пора сверить часы и подсмотреть что-то новое.

Здесь нужно оговориться. Во-первых, пока Москва аплодировала NDT-I (основной, «взрослой» труппе), младшей столице досталось увидеть младших голландцев, NDT-II. Официально это подразделение называется De Springplank, «Трамплин» — лягушатник для тех, кто не достиг двадцати двух лет и не может быть зачислен во взрослую труппу. При этом неверно считать «Трамплин» чем-то вроде Академии молодых танцовщиков: NDT под любой цифрой (когда-то существовал и NDT-III — для тех, кому за сорок) выступает зрелой и самостоятельной компанией — одной из лучших в мире. Точнее, просто лучшей, без всяких оговорок.

I New Then© Daisy Komen

Во-вторых, программу нынешних гастролей составили старые хиты — относительной новинкой можно было счесть разве что «I New Then» (2012), незатейливую вещицу для разогрева публики. Хореограф Йохан Ингер эффектно использовал простейшие приемы композиции: канон — синхрон — разрушение синхрона; вот все бегают по кругу, а вот резко распались на три группы, и каждая танцует свой текст. При этом лексику Ингера трудно назвать свежей: контракции и слайды «контемпа», па классического балета в мизерных дозах, расхлябанный бег, смешные рожицы и кукольные жесты. Все вместе — сущая танцевальная тарабарщина, секретный язык котенка по имени Гав. Лучше всего он работает в кульминации спектакля: пока «лирическая пара» медленно раздевается между сверкающих штырей, расставленных в дальнем углу, по пустой сцене бродит солист. Когда очередной предмет гардероба падает на пол, чудак-одиночка заходится в истерике: бормочет вслух околесицу, заворачивается в узел, складывает пальцы в пистолетик и расстреливает зал — ну точно «Гамлет» из недавней премьеры Большого театра, только Гамлет-комик, исполняющий веселые лацци с грустными глазами. В партере кто-то хихикал, но вообще публика принимала шутовские выходки настороженно.

Хореография, показанная голландцами, в России нужна как воздух — и танцовщикам, и зрителям.

Тему комедии масок подхватил «Sad Case» Пола Лайтфута и Соль Леон — отменно остроумная вещь, поставленная аж в 1998 году. Все типично голландские приемы здесь доведены до крайности: судорожные гримасы вместо лиц, неуемное верчение головой и бедрами, паралитическая тряска и (какой кошмар!) хватание друг друга за непотребные места — точь-в-точь заболоцкое «Людоед у джентльмена неприличное отгрыз». При всем при этом — ясная классическая структура: антре, вариации, дуэт, кода. После размягченной манеры Ингера — доведенные до автоматизма смены колюще-режущих поз и восхитительные трудности: например, за долю секунды нужно проехать на пятках и без помощи рук упасть на спину плашмя. В динамиках ревет мексиканское мамбо и звенит разудалое «ай-яй-яй»: почтеннейшая публика, теперь вас потешат пятеро Нескромных Полишинелей. Пуритане от хореографии могли бы захлебнуться от негодования: как такое могут танцевать дети? Лайтфут и Леон отвечают: танец, если вы забыли, — искусство телесное. Что естественно, то не безобразно: «Sad Case» говорит таким простым и смачным языком, как если бы я сейчас все непотребные места назвал напрямую.

Вечер завершали «Cacti» (2009) — это уже Александр Экман, вечное дитя, городской сумасшедший. Ему ничего не стоит завалить сеном сначала собственную комнату, а потом огромную сцену Стокгольмской оперы (оцените недавний «Сон в летнюю ночь»). Он радостно резвится в городском фонтане и затем сочиняет радикальный парафраз «Лебединого озера», где заливает сцену водой и пускает уточек.

Sad Case© Rahi Rezvani

В «Cacti» кордебалет из шестнадцати человек, рассаженный на белые платформы, отбивает ладонями замысловатые ритмы и принимает позы йоги. Когда танцовщики расставляют белые квадраты по-шахматному и начинают танцевать, спектакль обретает симфоническое величие: так виртуозно выстраивать пластические контрапункты, так упиваться токкатным движением и так точно рассчитывать паузы в нем умеет только Экман. Беговую первую часть сменяет созерцательная вторая: пара солистов изображает репетицию дуэта, фонограмма проговаривает все происходящее вслух («Ты меня уронил? Вот с***!» — ироничный комментарий хореографа на тему собственного ремесла, позволяющий оценивать «Cacti» не как спектакль contemporary dance, но как традиционный неоклассический балет).

Кроме превосходно организованной массы, отличного света (Том Виссер) и цехового юмора есть еще кое-что. Голос, который в начале говорил какие-то банальности о творчестве, в финале маниакально шепчет: «Конец? Да, конец. Я знаю, что это конец». Тут действительно опускается занавес, чего никак не ждешь. Когда у Экмана остынет детско-юношеский пыл, а хулиганить вдруг расхочется — а такой момент рано или поздно наступает у всех enfants terribles, — нас ожидают работы великого хореографа-трагика. Но это будет нескоро, а сейчас — ах да, «Cacti» — ну, это потому, что в середине спектакля на сцену выносят много бутафорских кактусов.

Cacti© Rahi Rezvani

Мораль? NDT уехал, а мы остались. Хореография, показанная голландцами, в России нужна как воздух — и танцовщикам, и зрителям. Не разложимая на «технику» и «актерское мастерство». Свободная от груза вековой исполнительской традиции. Апеллирующая к чистой, внелитературной эмоции. Желающая быть не мелодрамой, а соленым ярмарочным театром. Смакующая собственную телесность и воспевающая земную гравитацию. Праздник непослушания, доступный только прошедшим суровую выучку профессионалам.

«Cacti» и «Sad Case», как бы вызывающе они ни смотрелись в интерьере с бархатом-лепниной, могут составить честь любой академической труппе. Только представьте: те же «Кактусы» перенесли в Мариинский театр. Испытание почище Форсайта и Баланчина. Конечно, артисты будут сопротивляться. Конечно, всех будет смущать кривляние (вот Экман недавно выступил в Большом театре, выложил видео — почитайте единственный комментарий под ним). Потом ломка пройдет, и настанет чистый кайф: балетный театр (упор на оба слова) мы начнем понимать иначе. Другой ритм, другое ощущение пространства, другое отношение к собственному телу и к телам вокруг тебя. Невыносимая легкость сценического бытия.

И когда на родных просторах молодые постановщики начнут обезьянничать и повторять за Лайтфутом и Экманом — не надо ругать их и бить по рукам. Такие подпольные штудии не проходят даром: пусть себе обезьянничают, подсматривают и пытаются повторить. Потому что все три часа, проведенных на спектакле, не покидала одна мысль: когда-нибудь и мы так сможем, когда же? Классик утверждал: по расчисленью философических таблиц, лет чрез пятьсот. У меня есть основания думать, что несколько раньше. Ну, самую малость.

Понравился материал? Помоги сайту!