«Что будет после нас — вот вопрос»

Сегодня исполняется 80 лет Олегу Табакову. COLTA.RU поздравляет Олега Павловича с днем рождения и публикует большое интервью, которое выдающийся русский актер и театральный менеджер дал в преддверии юбилея Алле Шендеровой.

— Когда-то, после того как вы сыграли в «Семнадцати мгновениях весны» руководителя гитлеровской разведки Шелленберга, его племянница прислала вам открытку с текстом «Спасибо за человеческий подход к образу дяди». Совсем недавно Елизавета II написала вам похожее письмо — с благодарностью за роль британского ювелира Мориса в спектакле «Юбилей ювелира». Что вы почувствовали?

— Почувствовал, что сумел достать. Хотя вот Костя Богомолов специально придумал такое начало спектакля, чтобы я не выходил на сцену, а уже сидел, когда поднимается занавес, — добился-таки, чтобы меня впервые за много лет не встречали аплодисментами.

— Вы не обиделись?

— Нет. Я ему кольцо за это подарил. Красивое. Вот, смотрите: такое же, как у меня (на кольце три буквы: МХТ. — Ред.). Только у меня серебро и фианиты, а у него — золото и бриллианты. Потому что талант — это драгоценность.

— Константин Богомолов предлагает своим актерам особый способ существования на сцене...

— Да ну, бросьте, ничего он мне не предлагал! Это вы будете потом формулировать. Понимаете, когда я читаю пьесу, я примерно неделю спустя знаю уже, что буду в ней делать. И это вовсе не отменяет заслуг Георгия Александровича Товстоногова или, скажем, Олега Николаевича Ефремова. Но я твердо знаю, что я буду это делать, — и делаю. Хотя, конечно, если бы я выстраивал свою карьеру, то за те пятнадцать лет, что я тружусь на посту худрука МХТ, наверное, должен был сыграть не меньше восьми ролей — хотя бы одну в два года. Однако не сыграл, потому что делал другую работу: восстанавливал сердечно-сосудистую и кровеносную систему этого театра, в котором пятнадцать лет назад в зрительном зале собиралось максимум сорок два процента зрителей. Спустя два года эта цифра повысилась до девяноста с лишним процентов, а потом стала составлять девяносто девять процентов — и еще какая-то цифра после запятой.

— Есть роли, которые вы должны были сыграть и не сыграли?

— Не скажу. Лучше расскажу вам, что было на четвертом курсе Школы-студии: шел уже 1955 год, отец народов почил, и из ГУЛАГа стали выпускать порядочных людей. Неожиданно на прогоне экзамена второго семестра появились Елена Петровна Пестель (праправнучка Павла Ивановича) и ее подруга, не помню имени-отчества, по фамилии Негруль. Когда-то они были в студии М.А. Чехова. Потом вместе сидели. И вот они пришли к нам, на курс Василия Осиповича Топоркова. А курс у нас был редкий: Валя Гафт, Женя Урбанский… Так вот, Негруль и Пестель посмотрели три сцены из гоголевского «Ревизора»: я вышел с монологом Хлестакова, потом первая сцена с трактирным слугой, потом вторая сцена. И потом эти две женщины стали прямо категорически утверждать: «Чехов! Чехов! Михаил Александрович…»

— А вы?

— Да смешно мне стало очень. И я переключил стрелку на науку страсти нежной, чем и занялся. То есть я этим занимался и первые два курса: старшекурсницы были неравнодушны ко мне — они мне стирали и гладили сорочки, а я им: «Я помню чудное мгновенье…» Впрочем, стихи женщинам никогда не читал — я же слышал, как читал Борис Леонидович Пастернак, Анна Андреевна Ахматова и «Рыжий» — лауреат Нобелевской премии…

— Как по-вашему, почему мало кто из актеров умеет читать стихи?

— Потому что их собственная жизнь духовная значительно меньше колебаний духовной жизни Иосифа Бродского. Но к чему я это вспомнил? К тому, что за последние шестьдесят лет, считая с того момента, когда я впервые рубил шашкой мебель в спектакле «В поисках радости», я узнал много хорошего и много плохого о своем ремесле. Случались и сюрпризы: когда мой учитель Топорков на моем творческом вечере в Доме актера вдруг рассказал, как он видел своего ученика в Праге — в феврале 1968-го я сыграл там двадцать четыре «Ревизора» подряд. Когда я выходил на поклоны, люди начинали хлопать — точно как на спектаклях Большого театра. Вот я вам сейчас это рассказываю, и если бы я напрягся, слеза бы уже пошла…

— Советские танки тогда уже были в Праге?

— Нет. Я успел до них. Чешское правительство приходило на этот спектакль почти в полном составе — то правительство, которого потом не стало. Но на любовь чехов ко мне это не повлияло: они сделали меня доктором их Академии изящных искусств.

Я своей работой завоевал право вести себя так, как я себя веду.

— Вы часто говорите, что меру таланта артиста определяете по его энергоемкости. В чем она измеряется?

— Выходят дети — абитуриенты, и ты сразу чувствуешь, что один может покрыть своей энергией вот эту комнату, другой — четыре такие комнаты, а третий — десять. А десять — это и есть зал Московского художественного театра.

— А когда приходит молодой режиссер и просится на постановку, как вы определяете, звать или нет?

— Говорю с ним. Если один раз мало, два раза говорю и понимаю: либо он пошляк, либо талант. Когда несколько лет назад стали обновлять руководителей театров, знаете, кого назначили? Серебренникова, Писарева, Карбаускиса, а чуть раньше — Женю Миронова. Все они вышли из МХТ или из «Табакерки». А сейчас у меня (я даже не говорю про Богомолова — он уже состоялся) есть еще трое-четверо. Что будет после нас — вот вопрос.

— А действительно — что? Сейчас вы прикрываете им спину, но ситуация-то непредсказуема. Мне недавно рассказали одну историю. 2005 год. В Минкульте идет обсуждение будущей премьеры оперы «Дети Розенталя» Леонида Десятникова в Большом театре. Ну то есть не заседание, а погром. Лучшие музыкальные критики пытаются объяснить что-то одному разбушевавшемуся депутату. Вдруг распахивается дверь, входите вы, говорите: «Продолжайте-продолжайте». Садитесь на место, дослушиваете его до конца. А потом вдруг, громко: «Ты как смеешь орать на умных, интеллигентных людей?..» Тот, краснея, садится. Вопрос снят. Откуда вы берете силы, чтобы защищать современное искусство, молодых режиссеров?

— Я вам так скажу: я своей работой завоевал право вести себя так, как я себя веду. Когда Ефремов ушел спасать МХАТ, я подумал: «Я лучших четырнадцать лет своей жизни отдал, чтобы “Современник” встал на ноги». Пошел в отдел культуры горкома партии и предложил: «А давайте я буду директором». И со временем стал вести себя с ними именно так, как вы рассказываете. Если я вижу, что это талант, никого для него не пощажу и ничего не пожалею. Голову не отдам: у меня детей четверо. Вы, кстати, учитывайте: я не серьезный, в общем-то, артист, я — комический.

— И это, наверно, очень помогает?

— А как же! При моей жизни в какой-то момент можно было либо сойти с ума, либо стать нарциссом. А со мной ни того, ни другого. А в канун 80-летия премьерка еще случилась («Юбилей ювелира». — Ред.), которой ничто вроде бы не предвещало, а кашляют в итоге всего семь-восемь раз за спектакль. Ну и вот. Присмотритесь и поймете: я слишком честолюбив, чтобы иметь что-то незаслуженное. У американцев есть такой термин dream team — «команда мечты». Вот когда я знаю, что у меня есть Вовка (Владимир Машков. — Ред.), Женька (Евгений Миронов. — Ред.) и другие мои ученики и соратники, составляющие, возможно, лучшую половину российских артистов, я задумываюсь: а есть ли аналоги? Вам они известны?

— Мне — нет.

— В том-то и дело. И спектакли мои всегда были успешными. Как тут быть? Ведь крыша может поехать.

— А как ее удержать-то — крышу?

— Иронически относиться к себе и своим успехам.

— Скоро истекает срок вашего контракта художественного руководителя МХТ. Вы согласитесь, если вам предложат его продлить?

— Не знаю. Однажды, когда я уже собирался уходить, царь-батюшка спросил: «А кто преемник? Назовите фамилию».

— У нас в стране с этим плохо.

— Конечно, плохо! А я мальчиком знал антрепренера Ивана Артемьевича Слонова, крупного артиста саратовского. Я смотрел на него в детстве и думал: «Кто вместо него?» А раз так — тогда неси свой крест и веруй. Это ведь большая честь, что Господь дал мне эти способности. И никак по-другому нельзя — надо возвращать.

— Как вам кажется, тип чиновников меняется за последние пару десятилетий?

— Очеловечиваются, но медленно. Понимаете, если руководители культуры что-то не любят, ничего у них не выйдет. Ну вот я любил и люблю «Мастера и Маргариту», «Затоваренную бочкотару», «Сестру мою жизнь» Пастернака, прозу Виктора Астафьева. Я записал на радио его «Царь-рыбу», записал «Плотницкие рассказы» Василия Белова. Да вы не морщитесь — я же не гражданскую исповедь его записывал, а «Привычное дело». Кстати, самые большие деньги свои, думаете, я в кино заработал? Нет, я заработал их на радио. Потому что мне платили двадцать один рубль и еще семьдесят пять процентов за мастерство. За одну минуту записи.

— Это в какие же годы?

— 60—70-е, самое начало. Меня привел на радио Николай Владимирович Литвинов — позвал, чтобы я комара сыграл (пищит как комар). Не помню, в какой передаче это было. Жизнь, она такая — хочешь соврать, но не стоит. Все ведь зафиксировано.

— В предисловии к вашей книге Анатолий Смелянский написал, что во все времена вы умели «расколоть» любого начальника.

— Да какой секрет! Я никогда ни рубля из того, что получал для общей пользы, не потратил на себя. А если человек не ворует, многие перед этим теряются.

— Почему в России принято воровать — от нищеты?

— Конечно! Вот дед мой, жалко, здесь его фотографии нет: у него огромная седая шевелюра, борода, усы. Я сплю обычно полтора часа перед спектаклем. А тут я не мог заснуть и вдруг понял, что если убрать все волосы, то будет лицо Павла… Дед столько зерна производил, что, когда Николай II стал воевать с Японией, значительная часть потребностей армии, которая там воевала, удовлетворялась за счет этого зерна.

— Последнее время в стране происходит раскол общества на тех, кто поддерживает политику правительства, и тех, кто против. А в стенах ваших театров вы не чувствуете этого раскола?

— В стенах театров, где я работаю, каждый актер получает десять тысяч рублей в месяц на каждого ребенка. Деньги, которые имеют за свой труд актеры этого театра, сопоставимы с теми деньгами, что получают актеры муниципальных театров Европы. И зачем им нужен, как вы говорите, «раскол»?

— Ну хорошо, а у вас есть версия, почему современное искусство, прежде всего живопись и театр, вызывает больше раздражения, чем литература?

— Читать-то трудно, особенно для тех, кто подкладывает под двери театра свиные головы.

— Тех, кто подкладывает головы, недавно поддержал заместитель министра культуры: он сказал про русофобский фестиваль «Золотая маска» и вообще — про русофобские спектакли.

— Знаете, как в таких случая отвечала моя бабушка? «Леленька, та то ж неграмотнi люди».

— Вы о чем-то жалеете в жизни?

— Жалею, что не успел родителям благодарность вернуть в полной мере.

— Можно я еще раз спрошу про роль, которую вы хотели бы сыграть?

— Не скажу, потому что уже не сыграю. А если сыграю, то зачем заранее говорить? Ну ладно — просто чтобы вам стало понятно. Мышкина не сыграл, Иудушку Головлева не сыграл — отдал Женьке Миронову, Акима, старика из «Власти тьмы», не сыграл, Ричарда III не сыграл, а сыграл бы, наверное, ого-го — с подробностями. А вообще обливаться слезами над вымыслом — это для меня самое сладкое.

— Что со страной будет, Олег Павлович, — у вас прогноз есть?

— Будет лучшеть. Может, не с этого сезона, но будет — и сейчас, и потом. Это же очень богатая страна, американцам и не снилось.

— Так ведь разворовали все.

— Да ну что вы! Надо просто перекрыть эти каналы воровства. Но если, не дай Бог, на нас нападут, опять уйдут посрамленные.

— Да никто не нападет, это ж только в телевизоре рассказывают!

— Ну, может быть. Но знаете, вот вы спросили, о чем я жалею. Судьба мне устроила одно испытание. В Америке меня полюбила молоденькая девушка, а я был уже назначен директором «Современника» и должен был улетать. И тут она говорит: «Лелик! Я знаю, ты хочешь делать театр. Это не деньги отца с матерью, это бабушка мне оставила — половина тебе».

— Жалко было улетать?

— Да я любил ее, вот в чем дело! А кроме всего прочего, она накупила разной механики: тогда только появились стробоскопы, и когда люди ходили по сцене, их движения раскладывались — ох, как это было здорово! С другой стороны, я теперь понимаю, что, не будь в моей жизни таких ситуаций, откуда взялось бы это желание платить людям за труд столько, сколько они вложили.

— Знаю, что вам во все времена много завидовали и завидуют. А вы сами — кому?

— Завидовал людям, знающим французский. Играющим на фортепиано. Мстиславу Ростроповичу завидовал. Конечно, я грешен. Но я никогда в зависти своей не желал, чтобы Господь отнял у Славы его дарование или как-нибудь повредил его. Я же плакал, когда он играл. И сам от этого играл лучше.

Понравился материал? Помоги сайту!