Спектакль «Барокко», удаленно поставленный Кириллом Серебренниковым в «Гоголь-центре», в начале января уже обсуждался на COLTA.RU в разделе «Театр». Режиссер все еще находится под домашним арестом, репетиции записывались на видео и передавались ему через адвоката. Продолжая рубрику «Синтез искусств» и разговор о взаимовлиянии сценических и музейных пространств, мы решили столкнуть театральную критику и искусствознание. Сергей Хачатуров считает «Барокко» новаторским и многоплановым проектом и настаивает, что с помощью перформанса, массовой культуры и изобразительного искусства театр Серебренникова проводит глубокую современную ревизию основ барочной эстетики.
Об этой премьере трудно писать. Память мгновенно фиксирует яркие вспышки-образы. Один образ: студент, прикованный наручником к одутловатому охраннику, играет свободной рукой на рояле Чакону Баха. Рояль воспламеняется. Другой образ: паяц (Никита Кукушкин) поет Пассакалью о жизни (с рефреном «мы все умрем»), сыплет шутками на злобу дня, спускается в зал и развлекает зрителей совсем не безобидными фокусами. Такие выхваченные плакатные мотивы будто бы роднят спектакль с политическим кабаре то ли Брехта, то ли Театра на Таганке эры Юрия Любимова. А встраивать действо «Барокко» в этот ряд — по-моему, ошибка.
Как минимум двумя идеями славен проект, придуманный Кириллом Серебренниковым и воплощенный командой самоотверженных профессионалов (от режиссера Евгения Кулагина, хореографа Ивана Естегнеева, автора музыкальной композиции Даниила Орлова, артистов «Гоголь-центра», приглашенных оперных певцов, музыкантов, танцоров до костюмеров, каскадеров, издателей книги со статьями о барокко как стиле и философии жизни). Во-первых, славен он тем, что является АНТИСПЕКТАКЛЕМ, преодолевает многие законы сценической формы внутри нее самой. Во-вторых, «Барокко» чудесно своим уникальным хронотопом, континуальностью. В каждой точке действа мы переживаем катастрофическое натяжение взаимоисключающих сил Бытия. Основой становится музыка, развертывающаяся согласно описанному Жилем Делёзом барочному принципу складчатости.
Вспоминаю один пример из массового кино. Фильм Джеймса Кэмерона «Титаник». Терпящий смертельное бедствие в океане лайнер пускает с борта сигнальные огни. И в ледяной ночи с северным сиянием они вспыхивают барочным фейерверком сумасшедшей красоты. Эта немыслимая красота таит в себе гибель. Природа аффектов барокко иногда не принимает сосуществования эстетики и этики. Тем не менее сводит их в зеркальной перспективе. Когда Делёз описывал монаду Лейбница как складку, он имел в виду натяжение полярных сил. В местах встречи-сгиба концентрируется невероятное мышечное и психическое усилие. Контрастные эмоции дополняют на мгновение мир до совершенства, а через секунду все это рвется, не выдержав напряжения, превращается в хаос.
Спектакль Серебренникова дает шанс понять, что совершенство в каждой точке пространства чревато гибелью. Для объемного воплощения этой идеи важно преодоление всех форматных видовых рамок спектакля, прежде всего — рассказывания историй согласно линейной логике сюжета. Связывает все звенья постановки иная логика: контрапункта, дифракции, контрастных аффектов. Иначе натяжения на разрыв не пережить всерьез.
Тегом спектакля выбрана #играсогнем. Уже в первых сценах мы видим огненные затеи. Электрик во время дождя чинит электропроводку. Короткое замыкание убивает его красивой вспышкой света. Художник пишет на разных языках слово «ОГОНЬ». Где-то рядом взрывается, превращаясь в огненный столб, автомобиль. Эпоха барокко любила связывать мир большой и мир малый, макрокосм с микрокосмом, при помощи алхимических опытов с четырьмя элементами.
Самосожжения против диктатуры и насилия приходятся на времена холодной войны, заморозков в общественных отношениях.
Огонь был важным медиумом. Ведь именно он обеспечивал максимальное развертывание барочной категории великолепия с его мгновенной, иногда смертоносной красотой. Фейерверки инкрустировали небо огненными фигурами. В этой щедрой развертке преобразившейся Вселенной гармония длилась несколько секунд. Сменялась тлеющими угольками в холодной ночи.
Режиссер Серебренников поделился со мной наблюдением о страшных самопожертвованиях противников политических режимов. Самосожжения против диктатуры и насилия приходятся на времена холодной войны, заморозков в общественных отношениях. Эта складчатость, соединяющая лед и пламень, стала принципом организации действа «Барокко». Самые мучительные сцены насилия и самопожертвования героев 1968—1969 годов сопровождаются звучанием божественно прекрасных опусов Рамо, Вивальди, Генделя. Строгая логика действа определяется не линией сюжета, а гармонией музыкальных аффектов.
Некая общая канва предполагает обращение ко времени революций и протестов 1968 года. Три старухи-мойры, прядущие пряжу жизни и судьбы, феноменально чутко представлены артистками старшего поколения «Гоголь-центра» Светланой Брагарник, Ириной Выборновой, Ольгой Науменко. В одной сцене они превращаются в матерей пражских мучеников, студентов, совершивших самосожжения в Праге в знак протеста против оккупации Чехословакии советскими войсками. Вспоминается биография Яна Палаха, превратившегося в горящий факел в 20 лет. Монологи скорби сопровождаются арией Иродиады из оратории «Иоанн Креститель» Алессандро Страделлы. А Яном Палахом неожиданно становится тот, кто играет Художника. Без преувеличения грандиозная роль Одина Байрона. Он и две Женщины рядом с ним (ангел света и ангел тьмы), Светлана Мамрешева и Мария Селезнева, оказываются в точках постоянного преломления света и пространства. Они балансируют на самой кромке складчатых сгибов, не давая разорваться ткани действа и не позволяя ей развертываться согласно привычной логике. В одно мгновение Один Байрон и его спутницы могут превращаться то в страстных любовников, то в героев французской студенческой революции 1968 года, то в обитателей «Фабрики» Энди Уорхола. То в ангелов, то в демонов. Каждый сгиб состояний пластически сыгран восхитительно. А сами трансформации возможны благодаря музыке.
Головокружительно трудная музыкальная партитура действа «Барокко» придумана пианистом Даниилом Орловым. Он рассказывает: «Объединяющим моментом стала барочная фигура catabasis — четыре нисходящие ноты, которые составляют основу почти любой пассакальи или чаконы — главных, самых характе́рных, жанров барокко. Так вышло, что этот ход содержится почти в половине произведений, исполненных в спектакле: пассакалья из “Армиды” Люлли, “Pur ti miro” из “Коронации Поппеи”, плач Нимфы и плач Дидоны, “Vedrò con mio diletto” и “Ah, ch'infelice” Вивальди, наконец — Чакона Баха. В итоге этот нисходящий мотив стал неким лейтмотивом “Барокко”, созвучным его содержанию… Драматургия, персонажи, костюмы создавались Кириллом Семеновичем уже на основе собранного музыкального каркаса». Актерам Байрону, Мамрешевой, Селезневой, практически всем участникам проекта приходилось связывать две линии: драматического театра и оперного. Совершенен и уровень исполнения сложнейших вокальных партий барочных опер. Сами актеры, их герои — воплощение готовности к постоянным трансформациям барочных миров, их преломлению.
Эти же трансформации, сулящие обильные щедроты впечатлений на краю небытия и гибели, отражены в прихотливой гирлянде сценических эмблем, символов. Артефакты поп-культуры, трэша встраиваются в аллегории похоронных церемоний XVII века. Так, в сценах прославления государства появляется украшенный стразами правитель-скелет, утверждающий, что огонь самосожжения был холодным, понарошку. Магриттовские человеки с зонтами будто наблюдают по ту сторону складки за балетной пантомимой пылающих вещей из фильма Антониони «Забриски-пойнт». А прилетевший из фильма «Красота по-американски» танцующий пластиковый пакет является лучшей визуализацией музыки арии императора Анастасия из оперы «Юстин» Антонио Вивальди (невероятной красоты голос контратенора Вадима Волкова).
Преодолев границы Театра, «Барокко» Серебренникова вышло в метапространство contemporary art. И стало источником изобильных и беспощадных знаний о мире и человеке. Знаний, собранных по принципу той самой капли, в которой дрожит вся Вселенная.
Заместитель главного редактора ИД «Коммерсантъ» о работе в подцензурном пространстве, о миссии и о том, что ее подрывает, и об отсутствии аудитории, заинтересованной в правде о войне
Главный редактор «Таких дел» о том, как взбивать сметану в масло, писать о людях вне зависимости от их ошибок, бороться за «глубинного» читателя и работать там, где очень трудно, но необходимо
Главный редактор «Верстки» о новой философии дистрибуции, опорных точках своей редакционной политики, механизмах успеха и о том, как просто ощутить свою миссию
Пятичасовой разговор Елены Ковальской, Нади Плунгян, Юрия Сапрыкина и Александра Иванова о том, почему сегодня необходимо быть в России. Разговор ведут Михаил Ратгауз и Екатерина Вахрамцева
Вторая часть большого, пятичасового, разговора между Юрием Сапрыкиным, Александром Ивановым, Надей Плунгян, Еленой Ковальской, Екатериной Вахрамцевой и Михаилом Ратгаузом
Социолог Любовь Чернышева изучала питерские квартиры-коммуны. Мария Мускевич узнала, какие достижения и ошибки можно обнаружить в этом опыте для активистских инициатив