Взыскание погибших

Увесистый том в 600 страниц. Черный, основательный, как надгробный камень. А как еще писать о Расторгуеве? Писать как о живом. С первых строк пробиваясь на звериную сентиментальность. Ведь именно смерть распечатывает уста влюбленным. Смерть делает возможными все эти тексты, где вместо одного автора — хор нестройных голосов. И концепция эта кажется единственно верной. Здесь воспоминания близких, тексты кинокритиков о Расторгуеве и тексты самого режиссера: манифесты и сценарные заявки.

«Кино — это не высказывание. Это заговор. Гадание. Ритуал. Желание что-то делать, когда ты ничего не умеешь. Почесаться, быть живым», — говорит Расторгуев в интервью Любови Аркус, которое озаглавлено «Жар нежного». И в этом смысле получилось невозможное: книжка действительно похожа на Расторгуева. От нее исходит жар. Читая эти тексты, начинаешь скучать по Расторгуеву, даже если не был с ним знаком. Книга получилась конгениальной творчеству самого Расторгуева, избрав своей оптикой какую-то невозможную степень приближения.

Начиная с самого первого текста Аси Волошиной: о, что это за текст, кажется, сейчас так уже не пишут. Горячечный, лихорадочный поток поэта, вихрь ассоциаций, который несет тебя бурным течением, в котором захлебываешься. Который хочется цитировать кусками. Текст о родном городе Расторгуева.

«“То, из чего я прорвался, — говорит он в “Родине”, — из какой нечистоты и нечестности, уже навсегда мое. То есть это и есть моя родина, моя ложь, мой стыд, мое невежество, мое нетерпение, моя жестокость. Я ненавижу ее. Это значит, что я ненавижу все, что нас связывает с тобой. Все, от чего я завишу”. Нести с собой то, из чего вырвался, — открытую рану нести, которая ест тебя. Родина как рана. Может быть, он вообще единственный из всех остался ей верен».

Человек, избравший кино своим основным выразительным средством, всегда оставался немного за кадром. Его легко можно было упрекнуть в отсутствии позиции. Как говорил Расторгуев в одной старой телепередаче в беседе с Константином Шавловским: «Доверие самой жизни… В этом тоже есть авторское высказывание». И книга тоже про это. Илья Тилькин вспоминает, как увидел Расторгуева на экзаменах в театральную академию: «Были вступительные экзамены [по театральному мастерству]. Все читали что-то необязательное. Пришли мальчики и девочки учиться на телевизионных режиссеров. И вдруг Саша читает Цветаеву. И читает с такой силой, что все обалдели и затихли. И тогда уже про него все стало понятно».

«Послушайте! — Еще меня любите за то, что я умру». Вот это цветаевское — оно ведь про фильмы Расторгуева. Про солдат, которые моются в бане в фильме «Чистый четверг». И еще не знают, как им суждено погибнуть. А зритель уже знает. Про карлика-циркача, который играет свадьбу в фильме «Жар нежных». Про беспризорников из фильма «До свидания, мальчики». Это точка зрения какого-то безусловного принятия и приятия всего человеческого. Недаром текст Евгения Марголита «Марш одиноких» о фильме «Дикий пляж» предваряется цитатой из Библии. Да, в этом есть что-то очень библейское. «Понимаю, прощаю, люблю» (из той же беседы с Шавловским). И голый человек на голой земле.

Эта книга, конечно, о смерти. Еще один документ эпохи, где некрологи стали привычны, как новостные сводки. Где любое критически точное высказывание об этой местности будет отмечено смертным приговором. Поэтому, если наши потомки захотят узнать, как мы жили, им достаточно будет открыть книги Политковской и Щекочихина. Посмотреть фильмы Расторгуева.

Эта книга, конечно, о жизни. О том, что помогает сопротивляться этой подлой реальности. Жиль Делез, помнится, определял всякий акт творения как акт сопротивления. Сопротивления внешней угрозе, информационной парадигме, в первую очередь — сопротивления смерти. Виталий Манский пишет про Расторгуева: «…сам содрал с себя кожу и теперь испытывает невыносимую боль даже от дуновения ветра. Он сам подставляется подо все удары окружающей его жизни. С ним невозможно ни о чем договориться — это его и достоинство, и недостаток одновременно». Искусство помогает нам сдирать кожу.

И кино Расторгуева тоже об этом: как не притерпеться, как не смириться со свинцовыми мерзостями жизни. Оно помогает возвращению реальности. Недаром так назывался, наверное, самый известный его проект. РЕАЛЬНОСТЬ. «Так пропадает, в ничто вменяясь, жизнь. Автоматизация с'едает вещи, платье, мебель, жену и страх войны. И вот для того, чтобы вернуть ощущение жизни, почувствовать вещи, для того чтобы делать камень каменным, существует то, что называется искусством» (Шкловский).

Для этого существуют фильмы Расторгуева.

Это книга про Расторгуева, но и шире — это книга про Родину. Ту самую, которую он так отчаянно исследовал, вгрызался в ее плоть, начиная с одноименного фильма, где слово «Родина» проступало на фасаде старого кинотеатра сквозь выбитые стекла. Родина всегда кинет тебя, сынок. «Искусство же всегда подсовывало холодные ноги: тень другого. Давало возможность увидеть его в редком “документальном” кино. В этом смысле кино по самой своей природе было антисоветским» (Александр Расторгуев, «Когда я жил в СССР»).

В эпоху, когда занятие кинематографом становится модной профессий, в эпоху политкорректности и лояльности Расторгуев оказывался вызывающе старомодным, бескомпромиссным, верным своим принципам. Вот брошенное вскользь очень точное определение от однокурсницы Оксаны Мирошниченко: «Феноменальные полусумасшедшие аутсайдеры академической неуспеваемости».

После того как Расторгуев, Орхан Джемаль и Кирилл Радченко были убиты в ЦАР, Аркадий Бабченко писал про Джемаля: «Это был самый бесстрашный человек. У него была какая-то генетическая мутация». Эти слова можно отнести и к самому Расторгуеву.

Ведь всякий художник — в известной степени мутант. Выродок, жид у господа у Бога. Немного животное в верности своей натуре, в слепом следовании своим повадкам, он себя не выбирает. «Это почти инстинкт» (Ася Мирошниченко о фильме «Я тебя не люблю»). Тот же Шкловский писал про любимого Расторгуевым Мандельштама: «У него настоящая повадка художника, а художник и лжет для того, чтобы быть свободным в единственном своем деле, — он как обезьяна, которая, по словам индусов, не разговаривает, чтобы ее не заставили работать».

Книга про Расторгуева получилась еще и немного хулиганской. Тоже подобно герою. На одном из разворотов крупно: «Здесь должен был быть текст “Киноавангард Александра Расторгуева”, один из самых важных для нас. Нам очень жаль, что мы его не получили». Сбоку на черном фоне пририсован х∗й.

Вспоминается почему-то один из эпизодов «Срока» — «0000. Материалы дела». В кадре — вечеринка в офисе документалистов. Костомаров, Расторгуев, Зося Родкевич и их коллеги радостно напиваются, курят травку и танцуют под песню «Руки вверх» «18 мне уже». Костомаров (очень эмоционально): «А игровое кино, бл∗∗∗, — это такая х∗∗ня». Пляшут, кидаются стульями, бьют бутылки о голову (на голове шлем). К концу ролика Костомаров оказывается на полу с разбитым подбородком, весь пол залит жирными пятнами крови. «Есть стекло в этой морде? В этой морде есть стекло?» — голос Расторгуева за кадром. Картинка меняется. В кадре сидит Пивоваров в костюме, который смотрит все происходящее на экране монитора. Он поворачивается к камере: «Проект “Срок”. С этой недели — “Лента.док”. На “Ленте.ру”». Февраль 2013 года. Через год в «Ленте» сменится редакция. Зеленые человечки появятся в Крыму. Начнется война. Через два года убьют Немцова. Выйдет фильм Зоси Родкевич «Мой друг Борис Немцов». Через пять лет убьют Расторгуева. И этим пьяным, веселым людям на видео еще ничего об этом не известно. Зрителю — уже известно. Появляется трагическое измерение, которое не подразумевалось изначально.

Алексей Гусев упрекал кинематограф Расторгуева в отсутствии вопроса «почему». Мол, искусство начинается только там, где предпринята попытка ответа. А может быть, искусство начинается там, где сквозь нашу неприглядную, косноязычную жизнь пробиваются видимый миру смех и невидимые миру слезы. Пробивается вот эта «молчаливая, упрямая сила жизни, которая отказываться сдаваться без боя». Это строки из статьи Алексея Медведева про фильм «Мамочки». Но сейчас читаешь эти слова и сразу представляешь зажатую в кулаке африканскую траву. Жизнь, которая отказывается сдаваться без боя.

Понравился материал? Помоги сайту!