«Приумножать реальность как-то не хочется»

В конце августа на видеофестивале в Канске показали ретроспективу фильмов Алексея Федорченко — от дебютного мокьюментари «Первые на Луне» до документального исторического цикла «Тот свет». Пользуясь случаем, Александра Воробьева обсудила с режиссером советскую мифологию, марийский фольклор и новый фильм Федорченко «Ангелы революции», посвященный восстанию хантыйских шаманов против советской власти.

— Ретроспектива в Канске открылась вашим ранним игровым фильмом «Первые на Луне», посвященным советскому мифу о космосе; сейчас вы больше известны по работе с финно-угорской мифологией, но в ближайших планах у вас — экранизация «Малыша» Стругацких. Чем продиктована такая резкая смена тем?

— А вы хотели бы, чтобы я все время снимал об одном и том же? У меня же нет каких-то установок в духе «так, я берусь за этническую тему, я разрабатываю этническую тему»… Мне каждый раз интересно делать что-то другое; каждый фильм я начинаю как с нуля. Да, так получилось, что я немножко задержался на фольклоре — это очень глубокая история, ее можно разрабатывать бесконечно; к тому же Денис Осокин, с которым я над ней работаю, — большой знаток этнического материала и отличный писатель. Но сегодня я для себя эту историю как-то закончил и готов идти дальше — у меня есть несколько готовых сценариев, которыми я очень увлечен. Мы сейчас готовимся снимать что-то вроде мокьюментари в Колумбии на немецком, я сам пишу очень интересную историю про Вторую мировую войну, еще у меня есть ужастик любопытный…

— Ужастик? Про что?

— Не скажу (смеется)!

— Неужели про монстров?

— Нет, там ужас другого толка — такой мифический, который мы все ощущаем время от времени, засевший в подсознании, в подкорке.

— Вы сказали, что сейчас снова работаете над мокьюментари...

— Не спрашивайте почему — такие вещи большей частью происходят случайно. Я не могу сказать, что каким-то специальным способом шел к мокьюментари; просто прочитал интересный сценарий, который уже несколько лет висел в сети и которого прежде не замечали — а я вот его разглядел и подумал, что это очень свежо и интересно. Изначально этот сценарий был немножко другим — мокьюментари в более буквальном жанровом значении, в значении mock, насмешки, стеба. Но я-то никогда не считал, что снимаю в этом формате, — мне стеб в принципе не нравится, я это явление из своих фильмов исключил. То, что я делаю, я бы определил как псевдоисторическую драму; можно сказать, что я снимаю мокьюментари на полном серьезе, как параллельную реальность.

— То есть реальность вас не интересует?

— Ее, по-моему, и так слишком много вокруг, прямо засилье какое-то. Реальность окружает нас, реальность постоянно получает какое-то продолжение в телевизоре, на страницах газет — и приумножать ее еще и художественно мне как-то не хочется.

— Но при этом, конструируя свою параллельную реальность, вы обычно работаете с уже готовым материалом — даже на уровне фактуры: все эти провинциальные ландшафты, затерянные деревни, старые заводы… Причем в русском кино такими вещами обычно пугают — а вы ими любуетесь.

— Я просто стараюсь видеть в этом красивое. В Канске, допустим, я сразу увидел объект, про который хочется сделать фильм, придумать какую-то историю, — здесь на центральной площади есть ремонтно-обувная фабрика. Мало того что это визуально очень интересное здание, так еще и название какое — фабрика, на которой ремонтируют обувь… Или вот я сфотографировал здесь некое учреждение под названием ПУ-15 — что такое ПУ-15, зачем оно?

Вообще меня очень интересует примитивизм — а это по-своему примитивистский ландшафт. Я собираю коллекцию примитивистской живописи; некоторое время мне вообще казалось, что примитивистское искусство — это высший пилотаж, что переплюнуть мастеров примитивизма невозможно. У меня, например, есть небольшое собрание наивной иконы — там есть вещи, сделанные на зоне, сработанные краснодеревщиками; есть прекрасный марийский Иисус, похожий на какого-то барона… Вот на это я, наверное, и ориентируюсь.

— Вот вы говорите «придумать историю» — но обычно вы ведь работаете с чужими историями, со сценариями того же Осокина…

— Ну, не всегда. Сценарий к «Ангелам революции» я сейчас писал сам. То есть если бы Денис мог написать этот текст, он бы его написал — но он был занят, и мне пришлось делать это самостоятельно… Я просто люблю литературу, много читаю — и некоторые книги мне очень хочется как-то использовать в кино. Так получилось, что когда-то я нашел Дениса Осокина, влюбился в его творчество — и теперь мы уже почти 10 лет работаем вместе. Первым текстом Осокина, который я прочитал, были «Ангелы и революция»: я читал эту книгу почти год, в то время, когда работал над «Первыми на Луне», а потом просто купил билет в Казань и поехал искать Дениса. Я заканчивал работу над фильмом и думал, что мне снимать дальше, а после этого текста понял — вот же есть человек, думающий как я, я хочу с ним работать.

При этом существуют и другие хорошие писатели, с кем мне хотелось бы поработать, — например, мне очень нравятся последние тексты Зощенко, и я бы с удовольствием экранизировал его «Ключи счастья».

— Тяжело ли вам было осваивать фольклорный материал, с которым работает Денис? Это довольно обширная тема, требующая погружения…

— Когда мы познакомились, я не очень глубоко знал культуры, с которыми он работает, — так что первое, о чем я его попросил, было: «Напиши для меня маленький фильм, чтобы я мог пощупать эту тему». В результате он написал сценарий «Новые ботинки», и мы поехали в Марий Эл снимать по этому сценарию сказку «Шошо». На съемках мы месяца полтора прожили в марийской деревне, знакомились с марийцами, познакомились с культурой, с картами… «Шошо» — это игровая картина, но мы позвали сниматься в ней действующих картов — марийских жрецов; у них там целый языческий анклав, один из последних в Европе. Карты играли в «Шошо» самих себя — и это было очень круто, потому что сначала они немного отстранялись от нас, наблюдали, а потом активно включились в игру. Вместе с ними мы реконструировали какие-то обряды и традиции, что-то придумали сами… Вообще «Шошо» — один из моих любимых фильмов, там очень много интересного придумано по киноязыку. Мы, например, сознательно отказались использовать в нем русскую речь — там звучат только четыре ключевых слова, общих и для русского, и для марийского: «ботинки», «корнеудалитель», имя главного героя — «Капитон» и собственно слово-тайна «шошо». Мне показалось, что этих слов вполне достаточно для истории.

Так вот, «Шошо» мы снимали в 2005-м, а потом я почти шесть лет готовился к «Небесным женам» — читал, собирал библиотеку по теме, изучал мифологию… Работа над «Ангелами» получилась еще более кропотливой — историю Казымского восстания, которая легла в основу фильма, я узнал в 2004-м, а фильм выпускаю сейчас. Российская история меня не отпускала очень долго, фактически 10 лет, я собирал материалы, сделал «Тот свет», планировал снимать еще и еще — а потом понял, что уже не выдерживаю этого ужаса, и оставил эту тему.

— При этом ваши «Ангелы» также завязаны на советской истории. Что это получился за фильм?

— Ой, какой-то очень крутой получился, ни на что не похожий вообще — я пока еще даже не определился с жанром. С одной стороны, он снят по мотивам исторических событий, там очень мало придуманного, с другой — в нем очень много скомпилированного. Пять центральных персонажей в «Ангелах» носят имена реальных людей, которых хантыйские шаманы принесли в жертву во время Казымского восстания, — но истории этих героев я специально выдумывал. Мне хотелось показать столкновение двух цивилизаций — советской и древней хантыйской; как показывать шаманов, было более-менее понятно, а советскую сторону мне хотелось сделать поинтереснее, так что я решил сделать ее цивилизацией русского авангарда. Поэтому прототипами моих персонажей стали советские авангардисты: для главного героя, например, это композитор Авраамов, еще есть Термен, есть Эйзенштейн, скульптор — такой собирательный Эрьзя, театральный режиссер, списанный с главрежа Латышского национального театра в Москве… Я рассказываю историю каждого из них, поэтому картинка получилась насыщенной.

Всех хантов и ненцев в фильме сыграли настоящие ханты и ненцы из тех мест — у многих из них есть родственники, погибшие во время восстания. Вообще мы старались снимать мир хантов как можно небанальнее, избегая очевидного, приевшегося. Я сразу решил, что в «Ангелах» не будет красных плакатов, не будет никаких бубнов и чумов — это же штамп на штампе. Такое решение сразу делает съемки интереснее — как, например, не использовать красный при изображении советской цивилизации, если все на нем держится? У нас вот получилось очень просто: у героев кончился кумач, а ехать за ним надо аж в Березово (смеется). Сейчас мы ждем премьеры «Ангелов» на одном большом осеннем фестивале, а где-то в ноябре-декабре выпустим фильм в прокат.

— При подготовке фильма у вас не возникало сложностей в отношениях с официальными институциями, как в случае с «Овсянками»?

— Ну, государство неплохо поддерживает меня все эти 15 лет — оно всегда обеспечивает нам финансирование на семьдесят процентов. При этом и «Ангелы», и «Небесные жены», и «Овсянки» были по-своему очень радикальными сценариями, так что я прекрасно понимаю Министерство культуры: читая такие тексты и не зная, как я их вижу, чиновники вынуждены настороженно к ним относиться. При этом представитель Министерства культуры, приехавший в Венецию отсматривать «Овсянок», после показа подошел ко мне с извинениями: «Прости, мы ошиблись, здесь нет никакой порнографии…» «Ангелов» в свое время поддержала государственная экспертная комиссия — фильм получил то ли первое, то ли второе место по результатам голосования… Правда, то, что у нас получилось, сильно отличается от первоначального варианта — сценарий был переписан больше чем наполовину.

— У официальной культуры сейчас складываются очень интересные отношения с русским авангардом — судя по той же церемонии открытия Олимпиады с Мейерхольдом, его начинают вписывать в формирующийся сейчас миф о российской культуре, им наконец-то начинают гордиться…

— Ну, русский авангард — это, пожалуй, единственное, что осталось в мировом искусстве от всего отечественного искусства XX века, так что ничего зазорного в том, чтобы им гордиться, нет; другое дело, что его до сих пор здесь практически не знают. А что касается мифа… Любая империя придумывает свою историю. У Стефана Гейма есть замечательный роман «Книга царя Давида»; в этом романе рассказывается о том, как царь Соломон собирает команду авторов — жрецов, писцов, военачальников — для того, чтобы переписать историю прихода своей династии к власти. По приказу Соломона эти люди пишут официальное жизнеописание отца Соломона, царя Давида, захватившего власть незаконно, — фактически тот текст, который в Библии называется Второй книгой Царств. При этом в команде Соломона есть человек по имени Йефан, поэт и историк, — и вот он, работая над этой книгой под страхом смерти, понимая, что за одно-единственное неверное слово его могут казнить, пытается между строчками зашифровать правду, рассказать подлинную историю. Кажется, что-то подобное происходит и сейчас — нынешней власти нужно подтвердить свое право на трон.

— Вы себя чувствуете геймовским летописцем? Или эта история вас еще не коснулась?

— Мне кажется, что эта история в ближайшее время коснется всех. Мы, возможно, пока что плохо это замечаем, но страна за последние полгода кардинально изменилась, люди стали совсем другими. Не знаю, что произойдет завтра, я практически ни в чем не уверен — но в любом случае надо торопиться: кто знает, сколько времени у нас осталось.

Понравился материал? Помоги сайту!