«Различие»: шесть поэтов

10 марта объявлены финалисты поэтической премии «Различие». Андрей Самохоткин — о книгах, претендующих на премию в этом году.

«Справки и танцы» Михаила Айзенберга — один из немногих сборников ушедшего года, призывающих читателя встретиться лицом к лицу со своей участью, которая включает в себя, кроме всего прочего, и гражданское оцепенение. Хотя книга Айзенберга составлена из стихотворений, написанных в 2010—2012 годах, звучат они своевременно, из чего вовсе не следует, что нужно читать их как благотворные или спасительные, поскольку Айзенберг в каком-то смысле не предлагает универсальное лекарство, но только прислушивается и констатирует: «Почему-то вдруг затевает лес / тишину заколачивать молотком. / Это музыка? Как ее избежать? / И куда бежать, если лес кругом? / Там закон тайга, и резня спросонок / как товарный знак». Позиция, занятая Айзенбергом, — стоическая и дает ему ряд преимуществ, из которых самым ощутимым сегодня становится его способность привести восприятие к той точке, где уже не остается другого варианта, кроме как от нее оттолкнуться, например, в грядущее. Вместе с тем очевидно, что этого не происходит, ведь жизни сопутствует «время без календаря», а потому «озон мешается с тревогой, / гниющей в глубине души. / Она и в тишине убогой / не спит, считает этажи: / как, пустоту одолевая, / в подземный город без огней / уходит шахта лифтовая».

Разумеется, вышесказанное является беглым рассмотрением выпущенной «Новым издательством» книги. Все-таки Айзенберг — прежде всего, лирический поэт, о чем и говорил в связи с ним Дашевский: «Стихи Айзенберга — фактическая лирика: не описание или изображение борьбы разных сил за голос, а сама эта борьба». Взгляд встречается с потерянными (или просто необжитыми) ландшафтами, привычными вещами, обыденными ситуациями. Постукивая о то или иное понятие, как в тонкую стену, поэт стремится услышать ответ или обнаруживает пустоту, которая, впрочем, тоже является формой ответа. Возможно, тексты Айзенберга, тихие и беспримерно смиренные, ответят скорее тому, у кого есть навык по преодолению чувства собственного комфорта, а это — нечастый талант.

Михаил Айзенберг. Справки и танцы. — М.: Новое издательство, 2015.

Книга Владимира Аристова «По нашему миру с тетрадью» была издана в поэтической серии «Русского Гулливера» с подзаголовком «Простодушные стихи». Аристов близок кругу метареалистов (Аркадий Драгомощенко, Алексей Парщиков), в 2008 году он был удостоен Премии Андрея Белого. Его творческая вселенная, кажется, не предполагает ни экспрессии, ни громких обобщений, которыми грешит кое-кто из авторов шорт-листа и в которых теряется то ускользающее, что пытается спасти Аристов. Он не зря определяет свои последние стихотворения как «простодушные»: видимо, только освободившись от устоявшихся представлений, можно почувствовать сопричастность вещному миру, окунуться в него с головой и при этом не потерять свою самостоятельность. Как бы соглашаясь с Жилем Делезом, сказавшим однажды, что мыслить значит путешествовать («penser, c'est voyager»), Аристов проводит читателя по разным комнатам, коридорам, монотонным городским и загородным пространствам, откуда, словно из тумана, зрение выхватывает какой-нибудь предмет, участок дороги, рекламную вывеску, врача или очередного персонажа: «Гнуть свою линию прямую, / но как найти ее, если вокруг / все так разбросанно, все так прекрасно». Даже внешне тексты Аристова часто напоминают волны. Размеренность, неторопливость их интонации, в сущности, служит утверждению человеческого достоинства. Слово «свет» и его производные — одни из наиболее часто употребляемых Аристовым: о чем бы ни шла речь, что бы ни попадалось на глаза, свет присутствует почти всюду, даже если он не упоминается, ведь о нем уже и так говорит отражающая способность любых вещей (иначе их не было бы видно).

Ты красишь волосы
Но кто ты — мужчина, женщина
трудно понять
туманна нижняя часть лица
в род сфумато погружен подбородок
но несомненно прекрасно твое лицо без имени, пола или даже племени

Владимир Аристов. По нашему миру с тетрадью (простодушные стихи). — М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2015.

Серию «Новые стихи» магазина «Порядок слов» открыла книга Полины Барсковой «Хозяин сада». Ее поэзию можно назвать ряской на пруду ленинградского андеграунда, цветущей и погребающей под собой что-то, ушедшее давно и порой — навсегда, однако это будет неправильно: Барскова по-своему разделалась с этим наследством. И все же автор то и дело дает знать о своей поэтической генеалогии в преломленном, искаженном виде. Книга распадается на четыре части, первая из которых — по определению Барсковой — «стихи о перемещении и выборе места жительства», вторая посвящена русской поэзии, третья — любви, и, наконец, в последней части речь пойдет о советской истории, как указывает в предисловии к сборнику Ирина Сандомирская, хотя сам автор определяет эти стихи как тексты о стыде. Тут сразу можно вспомнить и Геннадия Гора, и множество других поэтов, работавших и продолжающих работать с советским прошлым (которое для Гора было невозможным настоящим), но мы этого делать не будем, а скорее спросим себя: насколько исчерпана заявленная тема? Раздаются голоса: «Хватит, довольно». Иные из них сетуют на усталость от разговора, который, по их мнению, слишком затянулся. Барскова тем не менее не останавливается, что придает ее речи ту настойчивость, которая кажется необходимой при осмыслении исторических травм: «Вот эта старица / Где она умерла / Какого месяца числа / Какой прохожий / Прошел мимо сугроба с ней, вмерзшей». Или: «Зинаида Быкова ложится в снег. / Как Верлен — в траву / На окраине Лондона. / Будь что будет, / А я еще поживу». Не стоит в то же время думать, что в последних текстах сборника автор высказывается по тому или иному поводу слишком прямолинейно. Это отнюдь не так: стихотворения иносказательны, полны недоговоренностей, намеков, Барскова часто уходит в сторону, обнаруживая нашу общую обескураженность при встрече с катастрофой.

Полина Барскова. Хозяин сада. — СПб.: Книжные мастерские, 2015.

Книга Линор Горалик «Так это был гудочек» открыла издательскую программу общества «Литература без границ». Маршрутки, мечты об аварии, раковые опухоли, дозы облучения, еще живые тела и трупы, болтовня ополоумевших теток и перечисления медикаментов — все смешивается в вакханалии реактивной жизни, которая в конечном счете хочет отрицания жизни как таковой. Прав Денис Ларионов, когда говорит, что текстам Горалик свойственно «стремление описать человеческий опыт как биополитический феномен». Тут можно провести отчасти натянутое сравнение между ее текстами и творчеством умершего в 2010 году Александра Миронова, но если стихотворения Миронова еще обещают какое-то спасение, то у Горалик торжествует вопль, с которым трудно сродниться и который как бы опосредованно подразумевает, что ждать этого и не следовало. В ее текстах различные поэтические техники (от частушечной, фольклорной до диалогической и почти обэриутовской) теряют свое привычное значение, чтобы передать что-то, им формально не свойственное, и превратиться в конце концов в телеграфную передачу из глубин ада: «Три тире точка точка тире тире тире / точка точка поцелуй поцелуй от нас». Почему стихотворения Горалик нужно читать? Для того чтобы знать, где мы оказались? Да, но еще и потому, что, по-моему, ее работа — пример преодоления стерильности, за которой время от времени прячется фашизм. К тому же тексты Горалик почти не предполагают надежды, что поднимает их на уровень, прежде у поэта замечаемый нечасто.

Приходит Катя из сада
(два года).

— Катенька, что вы делали в садике?
— Били Вадика.

Вадикова судьба началась-началась —
вон, покатилась.
Катенькина судьба вот-вот начнется —
стоит, покачивается.

Линор Горалик. Так это был гудочек. — Ozolnieki: Literature Without Borders, 2015.

Включить «Советские кантаты» Сергея Завьялова в шорт-лист премии «Различие» — интересный шаг, если учесть, что Завьялов уже разделил в этом году премию Петербургского центра им. Андрея Белого с Василием Бородиным и стал лауреатом итальянской Международной литературной премии Чеппо Пистоя. Один из самых неоднозначных (следовательно, важных) поэтов современного русского языка, Завьялов в своей поэме пытается понять трагедию контрреволюции после революции. «Советские кантаты» изначально были вдохновлены опусом № 74 Сергея Прокофьева под названием «Кантаты к двадцатилетию Октября в 10 частях». В книгу включены три текста, организованные в одном ключе: несколько регистров, голосов, разделенных графически, сосуществуют друг с другом; например, в первой кантате это Ленин, Сталин, Прокофьев и старый большевик. Сам поэт ассоциирует себя с большевиком, а цитаты из Ленина даны обрывками. Все показывает, что никакой дискурс не властен рассказать о катастрофе, но все они в равной степени ей подчинены. Сталин же в той или иной мере (или как тот, кто говорит, или как тот, кого восхваляют) появляется в каждой из частей поэмы. По словам Завьялова, ему это было нужно, чтобы «говоря о Сталине, говорить не о Сталине», а об искалеченном сознании миллионов, которое — по природе своей — является героическим (известный, не раз звучавший тезис Завьялова), потому что человек небуржуазной культуры отказывается быть жертвой. Очень хорошо, кстати говоря, это иллюстрирует книга Михаила Золотоносова «Гадюшник», представляющая собой стенограммы ленинградской писательской организации в позднесталинское время. Опять же, возвращаясь к поэме, надо отметить принципиальный отказ Завьялова говорить от первого лица в случае, когда поэзия соприкасается с бедствием. Речь от первого лица, впервые дающую о себе знать в романтическую эпоху, Завьялов рассматривает в целом как буржуазную, о чем он и говорит Кириллу Корчагину в беседе, которая помещена в конце книги.

Сергей Завьялов. Советские кантаты. — СПб.: Альманах «Транслит»; Свободное марксистское издательство, 2015.

Леонид Шваб считает, что в новых стихотворениях «стал приоткрываться», еще он «энергично отрицает, что его тексты имеют отношение к сновидению». По крайней мере, так заявляет в предисловии к его книге «Ваш Николай», выпущенной издательством «НЛО», друг Шваба, композитор Борис Филановский. Что же, если первая ремарка кажется авторским наваждением, то со вторым высказыванием не согласиться сложнее, ведь мир у Шваба действительно далек от снов — он приближается к реальности и овеществляется настолько, что синтаксис текстов становится почти сплошь описательным, не подразумевающим ничего, кроме самого себя. Непрерывная тавтология: «Растрескавшаяся земля как арбуз хороша. / Вон идет женщина-врач после смены чудо как хороша». Или: «Предмет одушевленный неприятен / Прекрасный человек мне непонятен». Почему машинальность, механичность его стихотворений обманчива? Только лишь потому, что Шваб пишет по два-три текста в год, так что его новая книга является одновременно собранием всего им написанного? Конечно, нет. Все дело в том, что эта мнимая машинальность призвана уравновешивать и объединять фрагменты (как справедливо заметил Игорь Гулин, стихи Шваба — «осколки грандиозного повествования»), чтобы обнаружить в бесчисленном многообразии надежду на согласие. Его тексты, несмотря на иллюзию рассеянности и небольшой объем, аналогичны по своей плотности коротким сочинениям Антона Веберна. Уместно добавить, что сборник «Ваш Николай» можно прочитать еще и как книгу о разрушенных, распавшихся империях, то есть о крахе больших историй, сквозь руины которых в ходе преодоления отчуждения вот-вот промелькнет новый — уже совсем не имперский и не пугающий — смысл.

Я падаю на мокрый барабан
Как много золота в моих карманах полушубка
Выходит старец мертвый и хороший
На правой руке старика восседает ястреб со сломанным клювом

Я есть пропитанный солдат
Меня несут четыре санитара

Леонид Шваб. Ваш Николай. — М.: Новое литературное обозрение, 2015.

Понравился материал? Помоги сайту!