Новая словесность? Нет, не слышал

2 ноября в рамках X Красноярской ярмарки книжной культуры прошли открытые дебаты литературной премии «НОС» («Новая словесность»). Напомним, что лонг-лист можно посмотреть на сайте премии. В этом году, как и ранее, председателем жюри был театральный режиссер Константин Богомолов, в состав жюри входили кинокритик Антон Долин, переводчик русской литературы, куратор театральных проектов Агнешка Любомира Пиотровска, филолог Татьяна Венедиктова, историк Дмитрий Споров. В экспертный совет входили литературный критик Анна Наринская, филолог Константин Богданов и культурный деятель и создатель книжного магазина «Фаланстер» Борис Куприянов.

Константин Богомолов: В длинном списке мы собрали тексты, которые могут быть рассмотрены как события в литературной жизни. Лонг-лист — это не повод говорить о качестве языка выбранных текстов, а скорее предлог для обсуждения тем и смыслов, доминирующих в премиальном списке. В этом году внезапно все тексты, которые мы читали, выглядят как отчаянная попытка связать настоящее с прошлым любыми способами. Это может быть связь с прошлым страны, личным прошлым, 1970-ми годами, XIX веком — вся культурная память притягивается к нашему странному настоящему. Например, текст Войновича «Малиновый пеликан» мне напоминает медицинский объект. Я в нем вижу, как человек из другого поколения на моих глазах пытается схватить настоящее время и как он, человек другого времени, располагается в настоящем. Где те коридоры, через которые мы проходим этот путь между временами? Этот текст обладает странной искренностью при его низкой литературной ценности. В этом году мы не смогли собрать тексты, которые претендовали бы на прорыв, у нас есть достойные и менее достойные книги, в них рефлексируется абсурд повседневности, а герои бегут из болота современности в любовные истории, они пытаются не слышать и не знать, что происходит вокруг них. Возможно, этот список — диагноз мышлению большинства людей сегодня.

Ирина Прохорова: Как мы все опять очутились в прошлом, когда решили говорить о настоящем? Я вижу в этих текстах как раз отсутствие настоящего.

Анна Наринская: Давайте мы договоримся, что серьезно обсуждаем книжки и поэтому иногда будем говорить про их содержание. Например, герой книги Водолазкина «Авиатор» проспал 70 лет и пытается адаптироваться к настоящему, когда на одной грани у него одно время, а на другой — иное. Конечно, одна из главных тем — отношения настоящего и прошлого. Но я не согласна с «бегством в частную жизнь». Про бегство в частную жизнь — это надуманно. Только в редких книгах XX века — например, у Оруэлла в «1984» или в «Мастере и Маргарите» — это бегство удается. Там есть страшная реальность и есть частная жизнь и любовь, где ты можешь спрятаться.

Богомолов: Например, в книге Водолазкина герой встречает внучку той женщины, которую любил, и возлюбленную, уже бабушку, и через соитие с внучкой и смерть бабушки он возвращает себе прошлую любовь. В этом случае побег от страшной реальности в личную жизнь превращается в пошлость.

Наринская: Это да. А зачем тогда вы включили не лучшие произведения мейнстримовых авторов в лонг-лист? Зачем там тексты Буйды, Сахновского, Липскерова, Водолазкина, Войновича? Это маркетинговый ход, чтобы в списке были узнаваемые имена?

Антон Долин: Я не обнаружил новой словесности в предложенных книгах. Что касается социальности, за исключением двух нон-фикшн-книг (книга Кирилла Кобрина «Шерлок Холмс и рождение современности. Деньги, девушки, денди викторианской эпохи» и «Книга Перемен» Владимира Мартынова), даже неудачные, все эти книги отражают зыбкую странную среду — литературную и ментальную, в которой мы находимся.

Богомолов: Список стал монолитнее, чем в прошлые сезоны, но слабее, эта монолитность нам интересна, составляя лонг-лист, мы хотели показать некоторый доминирующий поток. Здесь нет бриллиантов.

Долин: Исключение — книга Мартынова (1500 страниц) — тексты, которые порождают автора.

Богомолов: Если мы будем двигаться в сторону текста Мартынова, то получим победителя прошлого года — Зайцева, текст старообрядца, его первый текст. Для меня и книга Мартынова, и книга Зайцева — такое автоматическое письмо. Ирония в том, что эксперты, как и в прошлый раз, тяготеют к автоматическому письму на фоне коллапса авторского.

Наринская: Выбор в прошлом году книги Зайцева, огромных воспоминаний о путешествиях старообрядца, — это безопасное решение. Жюри словно говорит: «Посмотрите на самородный бриллиант, мы для вас нашли автора, который не имеет отношения к литературе». Книга Мартынова — это собрание важных для автора вещей — чертежей, расписаний, записей; это труд, в котором большой композитор постоянно осмысляет собственную вселенную.

Прохорова: Мне кажется, Мартынов читал Пригова и это повлияло на его письмо.

Наринская: Включить Мартынова в лонг-лист — это большая ответственность. Что, мы поговорим о нем немного и выкинем?

Долин: Думаю, что коллапс авторского письма в русской литературе — это уже не оценочная вещь, а свершившийся факт. В этой ситуации хочется какого-то шага вперед. Мартынов все время говорит, что композиторы кончились, при этом он сам пишет музыку. Мартынов пишет, что у него была задумка книги о конце времени русской литературы. Эта книга отрицает литературу и одновременно предлагает литературу. Получается, что такую книгу нельзя не включить, что потом с ней делать, я не знаю.

Борис Куприянов: Мартынов — это такой не очень веселый обэриут, который живет после апокалипсиса.

Дмитрий Споров: Мы хотели найти новое знамя для будущего словесности, но его не было, находились тексты с новыми техниками письма, но и качество пока недостаточное. Однако и в лонг-листе есть замечательные тексты.

Куприянов: А может, перед нами не новая социальность, а новая социология литературы? Например, большая часть книг в лонг-листе вышла в одном издательстве.

Наринская: Вот вы говорите, что в списке много крепких, хороших книг; например, как вы сами относитесь к тексту Водолазкина — это замечательный текст?

Споров: Текст Водолазкина воспринимается многими людьми как яркий, интересный, многие люди не сопоставляют «Авиатора» с предыдущими книгами Водолазкина.

Наринская: Книги Донцовой тоже много кто воспринимает как интересные тексты; при чем тут мнение жюри литературной премии?

Богомолов: Мы, показывая этот лонг-лист, говорим о печальном состоянии литературы и выбираем вершинки.

Наринская: Мне кажется, задача литературной премии — не фиксировать печальное состояние литературы.

Прохорова: Кажется, пора всем участникам дебатов назвать своих кандидатов для шорт-листа.

Богомолов: Мои фавориты — Мартынов, Кузнецов («Калейдоскоп»), книга Петровой «Аппендикс» и книга Кирилла Кобрина.

Прохорова: Давайте мы послушаем того, кто находится вне российского контекста.

Агнешка Любомира Пиотровска: Мне не хватает в этих текстах осмысления начала 1990-х: что тогда произошло? Как это на нас повлияло? Многие события в этих книгах происходят вне исторического и политического контекста. Мне не хватает феминистской литературы, перемен на фоне женской истории. В русской современной литературе я не вижу эротики, даже гетеросексуальной.

Наринская: Но у нас все же есть книги про 1990-е, Алексиевич! У нас есть книга Юзефовича «Журавли и карлики». Хотя про эротику и феминизм я согласна.

Куприянов: Кому понравился Иван Шипнигов — «Нефть, метель и другие веселые боги», а? Я как торгаш, поэтому спрашиваю по-торгашески. Кому кроме меня понравился «Карело-финский дневник» Алексея Зикмунда?

Долин: Мне понравился Шипнигов.

Наринская: Так, а кто предложил для лонг-листа Войновича?

Богомолов: Мы внесли все эти тексты для обсуждения, чтобы было о чем говорить.

Долин: Я вспоминал свой контекст: кинофестивали, Канны, ты за 12 дней смотришь 50 фильмов, 10 тебе нравятся, 3 — крутые. А потом жюри не награждает никого из твоей тройки. После ты встречаешься с жюри, и выясняется, что награждали лучших из худших.

Богомолов: Мне книга Мартынова не нравится, но я считаю ее сильной и достойной.

Если бы мы поместили книгу Мартынова в другой контекст, она для меня отпала бы как графомания, уже не имеющая ничего общего с ОБЭРИУ. Я добавлю к своим фаворитам книгу Бориса Лего «Сумеречные рассказы», я обратил на нее внимание после разговора с Дмитрием Споровым.

Татьяна Венедиктова: Мои фавориты — Кобрин, Кузнецов, Мартынов, Петрова, Водолазкин.

Долин: Я бы дал премию Кобрину — это детский подход, мне было его всех интереснее читать. Мои кандидаты — Кобрин, Кузнецов, Мартынов, Петрова, Сахновский и Лебедев.

Мне не понравился роман Петровой, но ее текст и книга Мартынова — попытки новой словесности. «Аппендикс» — личные воспоминания и город Рим, его отношения с русской культурой, римская часть выписана блестяще.

Наринская: Книгу Петровой нелегко читать, но ее впитываешь, это проза поэта.

Пиотровска: У нее прекрасный стиль!

Наринская: Автора надо поощрить уже за то, как он находит слова.

Долин: Немного про книжку Сахновского: это просто антиутопия, максимально приближенная к нам.

Богомолов: С «ура-патриотизмом» в доведенном до абсурда виде. На этом фоне в книге Сахновского возникают отношения актрисы и чиновника.

Вопрос из зала от Ангелины: А где научно-фантастические книги?!

Наринская: А как же замороженный на 70 лет человек у Водолазкина? Сатанизм у Лего?

Богомолов: Кажется, речь о другом: среди присланных книг не было захватывающих научно-фантастических текстов.

Долин: То, что нам прислали, — бледные оттиски западной фантастики.

Пиотровска: Мой выбор — Кузнецов, Петрова, Лебедев, Водолазкин, Мартынов, Кобрин.

Споров: А мой — Водолазкин, Кузнецов, Петрова, Сахновский, Лебедев.

Эксперты (Наринская): Все наши пожелания находятся внутри списка книг, которые уже выбраны жюри. Мы считаем, что нужно включить Кузнецова, мы с ним ровесники, его книга — портрет нашего поколения, в ней только один большой редакторский промах: в конце дается разгадка того, что там происходит. Мы в начале 1990-х читали рассказ Борхеса «Сад расходящихся тропок», и была мечта осуществить роман, который оказывается садом/лабиринтом в этом рассказе. Ты входишь в одну точку и перепутываешься со всеми дорожками. Все рассказы Борхеса вместе и есть такой роман. В книге Кузнецова переработаны все тексты, которые я любила в юности, это такой труд любви. При всем этом меня достала литература о литературе. И, конечно, мы за книги Петровой и Мартынова.

Прохорова: Мне кажется, появление в списке книг Мартынова и Кобрина ставит перед всеми нами вопрос «что для нас сегодня художественное?».

Долин: Я считаю, что грань между документальным и недокументальным как в кино, так и в литературе надо уничтожать.

Наринская: Мне кажется, последняя Нобелевская премия отменила этот разговор. Например, Нобелевский комитет все продолжает легализацию того же Боба Дилана через сопоставление с традицией, Гомером, а не с трубадурами, к которым его деятельность имеет прямое отношение.

Куприянов: Ведь Эткинда и Зорина тоже нет в этих списках! Сколько книг пропущено!

Наринская: Корней Чуковский, когда еще был литературным критиком, а не писал для детей, в 1908 году включил в список лучших произведений за год письмо Натальи Климовой из тюрьмы и уже тогда показал зыбкость этой границы.

* * *

Дебаты закончились, шорт-лист объявлен, но остаются организационные вопросы.

Кажется, что литературные премии сегодня все больше напоминают закрытые ложи, о которых ходит много слухов, но мало кто знает, что происходит на премиальной «кухне».

Создается ощущение, что перед зрителем сидит не сообщество экспертов и жюри, сплоченное интенсивными встречами и переговорами до премии, а лидеры мнений, собравшиеся за одним столом впервые. Может, поэтому диалог идет так прерывисто и вяло, а за драматургию отвечает Анна Наринская, а не председатель жюри Константин Богомолов, функции которого неясны.

Впрочем, нужно остановиться и на самом обсуждении. Дебаты литературной премии проходят в Красноярске, потому что ежегодная книжная ярмарка, как и привоз известных гостей и лидеров мнений, — часть культурной политики в регионе. Не так часто внестоличные жители могут вживую услышать мнение Наринской или Долина. В других регионах дебаты могли посмотреть по видеотрансляции. Но если предположить, что премия создана для широкого читателя, то непонятно, почему в ходе дебатов обсуждаются книги, которые уже должны быть прочитаны всеми. А если не должны, то, наверное, участникам дебатов стоит рассказать зрителям о том, что за книги они выбрали, а то даже подготовленный зритель почувствует себя Незнайкой среди умных взрослых. Как раз на этот промах указывает в дебатах Анна Наринская.

Более того, дебаты как форма публичной дискуссии предполагают подготовленные выступления участников, которые вместе и создают драматургию устной речи, того спора, ради которого и приходят зрители. В дебатах премии «НОС» зритель оказывается в абсурдном и плачевном положении: прочитать весь лонг-лист может далеко не каждый читатель, а все, что он слышит со сцены, обращено не к нему, а к другим участникам дебатов. Если жюри говорит про почти полное отсутствие сильных авторов в тех сотнях книг, которые были присланы, то из-за своего пренебрежения к аудитории оно потеряет и ее.

Кроме зрителя страдают и тексты. Чтобы книга попала в поле зрения «НОСа», издатель должен прислать ее в организационный комитет, но сколько интересных издательств не знает об этой премии? Возможно, есть смысл экспертному сообществу, постоянно следящему за выходом новых книг, рекомендовать даже те книги, которые не прислали на премию. Пока же два часа дебатов превращаются из дискуссии в ток-шоу.

Понравился материал? Помоги сайту!