Музы Роберта Конквеста

Российский читатель знает Роберта Конквеста в первую очередь как специалиста по советской истории, автора «Большого террора». Статья американской журналистки Синтии Хейвен предлагает взгляд на другую, не менее важную, сторону этого необычного человека. С разрешения редакции TLS мы публикуем ее русский перевод.

Всего год назад, за несколько дней до своей смерти, 98-летний Роберт Конквест еще работал над мемуарами, писал стихи, обменивался письмами с друзьями по всему миру. Его безоблачная и успешная жизнь была привычно поделена между поэзией и прозой, хотя в большинстве некрологов о нем говорили прежде всего как об историке, авторе «Большого террора» (1968), «Жатвы скорби» (1986) и других книг, которые открыли миру глаза на ужасы сталинского геноцида, вызвав неодобрение левых интеллектуалов и восхищение таких людей, как Рональд Рейган и Маргарет Тэтчер. Но мы также знаем Конквеста как замечательного поэта — не только благодаря его юморескам и лимерикам, которыми он развлекал гостей на вечеринках (избранные стихотворения такого рода Конквест опубликовал в сборнике 2010 года под псевдонимом Джефф Чосер), но и благодаря «серьезной» поэзии — лирической, чувственной и наблюдательной.

Поэтов «Движения» — которое Конквест, можно сказать, придумал почти в одиночку — проходят в британских школах, поэтические произведения самого Конквеста продолжают читать в Великобритании. Тем не менее в Соединенных Штатах, десятки лет бывших его домом, Конквест-поэт мало известен — как и поэты, собранные им в антологии «Новые строки» (1956). Но в прошлом году в США произошли два события, которые, возможно, изменят эту ситуацию. В обоих этих событиях важную роль сыграл неожиданный поклонник поэзии Конквеста — поэт Р.С. Гвинн из Университета Ламар в Бомонте (штат Техас), добродушный медведь с сильным южным акцентом.

Фигура Сэма Гвинна выделялась среди экономистов, историков и зубров политологии, собравшихся в январе на однодневную конференцию, посвященную Конквесту, в Гуверовском институте в Стэнфорде, старшим научным сотрудником которого Конквест был с 1981 года. Гвинн говорил о Конквесте-поэте, все остальные говорили о нем исключительно как об историке. Доклад бывшего госсекретаря Джорджа Шульца был посвящен влиянию Конквеста на администрацию Рейгана, доклад бывшего посла в России Майкла Макфола — отношениям Запада с Россией и Украиной. Другой бывший госсекретарь, Кондолиза Райс, в своей речи на торжественном ужине воздала должное героизму Конквеста. Едва ли кто-то из присутствующих когда-либо читал хотя бы одно его стихотворение.

Вслед за этим в июне на знаменитой Уэстчестерской поэтической конференции в Пенсильвании Гвинн организовал и возглавил панельную дискуссию о поэзии Конквеста. Выбор этой темы был особенно удачен, поскольку конференция, директором которой недавно стал Гвинн, призвана способствовать изучению метра, рифмы и поэтической формы, столь дорогих сердцу Конквеста. Но участники дискуссии обращались к поколению двадцати- и тридцатилетних, которые вообще не слышали о Конквесте, а те, кому больше сорока, в лучшем случае знали одно лишь его имя. Гвинн напомнил присутствующим, что за свои исторические труды в 2005 году Конквест получил Президентскую медаль Свободы, а в 2012 году в Тель-Авиве ему вручили Премию Дэна Дэвида. «И все же, — продолжил Гвинн, — нужно помнить, что он был поэтом, и хорошим поэтом… В предисловии к антологии “Новые строки” он писал, что был сторонником понятной поэзии. Я не вижу никаких достоинств в невнятном».

Гвинн находил и другие способы пропагандировать творчество своего друга и коллеги. Он принял деятельное участие в опубликовании сборника Конквеста «Предпоследнее» (2009), познакомив поэта с английским издательством The Waywiser Press в тот самый момент, когда Конквест уже смирился с тем, что сборник выйдет только в интернете. Но решающую роль в распространении знания о творческом наследии Конквеста предстоит сыграть его вдове Элизабет, литературоведу, чья диссертация была посвящена поэтам «Движения». Перед ней как литературным душеприказчиком Конквеста стоит грандиозная задача.

Сейчас она готовит к изданию полное собрание поэтических произведений Конквеста, которое Waywiser собирается напечатать в конце 2017 года или в 2018 году. Близится к завершению редактирование мемуаров Конквеста «Две музы» — автор успел их дописать незадолго до смерти. Также она занимается каталогизацией огромной корреспонденции Конквеста (письма он обожал писать и получать всю жизнь) с намерением издать «Избранные письма». Элизабет придется изучить 880 страниц писем к Филипу Ларкину, всего лишь одному из десятков корреспондентов Конквеста, среди которых были Владимир Буковский, Джессика Митфорд, Роберт Лоуэлл, Тед Хьюз, Сол Беллоу, Александр Солженицын и многие другие известные персоны из мира литературы и политики. «Он писал каждый день, все долгие годы, что мы были женаты, — дома, в самолетах, в отпуске, на пляже, на полях меню, приглашений, посадочных талонов, на свадебном приглашении моей дочери, на обложках журналов, — сказала Элизабет Конквест, выступая в Гуверовском институте. — Ни один клочок бумаги в нашем доме не мог чувствовать себя в безопасности».

Неопубликованная корреспонденция дает возможность по-новому увидеть поэтов «Новых строк», «которых объединяло то, что они сочиняли стихи как осмысленные человеческие существа, именно осмысленные и именно человеческие», как писал Конквест Ларкину в январе 1955 года. После «голодных сороковых» концептуальная основа поэзии, которую дал Уильям Эмпсон, вместо того чтобы наполняться «всякой сентиментальностью, пронзительностью, позерством и другими вульгарными ингредиентами», должна была «наполниться человечностью, иронией, здравым смыслом, страстью или еще чем-то в этом роде». (Это акцентирование разумного, как и последующая политическая позиция Конквеста, далеко отстоит от его же воззрений конца 1930-х, когда он, оксфордский студент и член Коммунистической партии, впервые опубликовал стихи, и эти стихи были сюрреалистическими.)

Переписка с Ларкином — более 200 его писем Конквесту до сих пор не было опубликовано — способна вызвать интерес, учитывая высокую репутацию Ларкина у критиков и широкого круга читателей. В одном из своих писем 1956 года Ларкин поздравляет Конквеста с тем, что он ушел из Министерства иностранных дел, чтобы стать свободным писателем и историком. Несколько месяцев спустя Ларкин писал ему: «Ваша отставка из Форин-офиса уже сказывается на международных делах. Остается только надеяться, что дело не дойдет до того, чтобы мы начали кидаться друг в друга атомными бомбами. Об этом и подумать жутко».

Впрочем, новому ремеслу Конквеста он не завидует. «Писать обзоры, мне кажется, довольно трудное занятие. Я вряд ли стал бы делать то, что делаете вы, — я слишком увлекаюсь, подбирая нужные слова, а когда все-таки их нахожу, получается как-то ненатурально и все равно никуда не годится. Хотя на коллег производит впечатление», — писал он. Письма рассказывают о духе товарищества среди поэтов «Движения» — мы знаем о дружеских узах, связывавших Ларкина, Конквеста и Кингсли Эмиса. Между тем в круг Конквеста входили еще двое — Том Ганн и Дональд Дэйви, который первым уехал в далекую Калифорнию.

Самым молодым из них был Ганн. Его эмиграция в 1954 году, по-видимому, оказала магическое действие на Конквеста, самого старшего и искушенного. С другой стороны, Конквест, отец которого был из Вирджинии, уже думал о том, чтобы отправиться искать средства к существованию на родину отца. В ноябре 1957 года Конквест писал Ганну: «Да, я бы с радостью провел следующий год среди пум и гремучих змей (хотя это совсем не похоже на мои обычные места обитания: в Америку я впервые попал, когда мне было уже за тридцать, да и то отправился прямиком на Восточное побережье, где никого опаснее бурундука не водится). Но скоро ноябрь, и я думаю о ваших с Дэйви жалобах на избыток ультрафиолета». В других письмах Конквест просит Ганна рассказать об американских университетах.

Жизнь в Америке у этих двух поэтов сложится очень по-разному: Конквест и его американская жена (на тот момент уже четвертая по счету) поселятся в тихом университетском городке Пало-Альто, тогда как Ганн устремится в Сан-Франциско на поиски наркотиков и гей-тусовки и вскоре найдет и то, и другое. В январе 1957 года он писал Конквесту о своих подвигах: «Новый год я встретил пьяным вдребезги, и меня чудом не избили восемь негров, которым не понравились я и мой собутыльник: нам врезали по разу, и мы ввиду очевидного численного превосходства противника почли за благо ретироваться. Жизнь тяжела, жизнь серьезна, поэтому надо уметь быстро сосчитать, сколько врагов тебе противостоит».

Благодаря конференциям, посвященным Конквесту, число людей, знакомых с его поэзией, выросло на несколько сотен. Только время покажет, как миллениалы и те, кто придет за ними, будут воспринимать сочинения Конквеста с их ясностью, сдержанностью, с их подчеркнутым рационализмом и отсутствием жаргонных слов. Отношение Конквеста, Ларкина, Эмиса и других поэтов их круга к женщинам, выраженное в скабрезных стихах, непристойных шутках, мягкой порнографии, которыми обменивались Конквест и Ларкин, похотливые пассажи в их корреспонденции вызывают у людей XXI века искреннее возмущение. Не случайно Элизабет Дженнингс была единственной женщиной в «Новых строках» и единственной женщиной в «Движении». «Ей должно быть не по себе: она будто пожилая учительница английского в бескоридорном поезде среди пьяных матросов», — рассказывал Ларкин в одном из писем. (Выбраться на ходу из купе бескоридорного поезда не было никакой возможности.)

Даже лучшие стихотворения Конквеста, такие, как «Венера из Рокеби», сегодня, вероятно, осудили бы за «объективацию» женщины. И все же они передают восхищение автора женщинами и их красотой, что нечасто встретишь в сегодняшнем мире. Элизабет Конквест вспоминает, как ее водили смотреть «Венеру перед зеркалом» («Венеру из Рокеби») — единственную сохранившуюся работу Веласкеса, на которой запечатлена обнаженная женская натура:

«Через несколько дней после того, как я первый раз приехала в Лондон, Боб отвел меня в Национальную галерею и поставил перед этой картиной. Сам он впервые увидел ее в 1930-х годах, хотя стихотворение было написано только в начале 1950-х. Оно многим пришлось по душе, <…> его часто включали в антологии. Примечательным образом в своей книге 1995 года “Дух наблюдателя: стихи, разговаривающие с безмолвными произведениями искусства” Джон Холландер высказывает предположение, что это аллегория искусства, “которое смотрит на себя, чтобы мы смотрели на него”».

Любовная поэзия Конквеста выражает неутолимое желание и нежность, что теперь, наверное, тоже немного вышло из моды.

Он писал о плотских наслаждениях, даже работая над книгами о самых ужасных злодеяниях двадцатого века. Через десятки лет со времени публикации «Большого террора» российские читатели рассказывали Конквесту, как они благодаря его книгам узнали о том, как убивали их близких — пытками, голодом, невыносимым трудом в северных лагерях. Может быть, стихи были для Конквеста самым чистым выражением протеста в эпоху, когда, как он писал, «Шива всё идет и идет / По Ковентри-стрит», а правительства — это «организации отсутствия любви». Его ответом извергам истории было не только разоблачение их злодеяний: он отвечал им своими любовными и эротическими стихами и даже лимериками, которые утверждали свой собственный приземленный гуманизм.

«Две музы» Конквеста — Евтерпа и Клио, муза лирической поэзии и муза истории, — как принято считать, относятся к совершенно разным, непересекающимся сферам. Различия между ними подчеркивал еще Аристотель в своей «Поэтике». Но чувственность Конквеста соединяет их. В Уэстчестере английский поэт-переводчик Дик Дэйвис, говоря об отношении Конквеста к истории и поэзии, процитировал Канта: «Из столь кривой тесины, из какой сделан человек, нельзя сделать ничего прямого». Взвешенные, классические либеральные взгляды Конквеста были для него противоядием — в стихах — жесткой идеологии, пропаганде и тоталитаризму. И пусть от этих трех бичей эпохи нам не избавиться в обозримом будущем, в нем, надо надеяться, останется место и для поэзии Конквеста.

Перевод с английского Александра Столярчука

Понравился материал? Помоги сайту!