Набоков: сорок лет после смерти

2 июля 1977 года не стало Владимира Набокова. Он родился 10 (22) апреля 1899 года в Санкт-Петербурге, покинул Россию в 1919 году и провел более двадцати лет в Европе. В 1940—1958 годах Набоков жил в США, где стал американским гражданином, а последние два десятилетия своей жизни провел в Швейцарии. Владимир Набоков умер в Лозанне и похоронен в Кларане—Монтрё.

Американский писатель и литературовед Максим Д. Шраер, автор книг «В ожидании Америки» и «Бунин и Набоков. История соперничества», обратился к своим коллегам с просьбой кратко ответить на четыре вопроса:

1. Каков вклад Набокова в современную культуру?

2. Как на вас повлиял Владимир Набоков?

3. Чего вы ждете от себя и других исследователей Набокова?

4. Какая тайна Набокова для вас до сих пор не раскрыта?

Накануне годовщины смерти Владимира Набокова мы публикуем ответы на вопросы о значении и влиянии писателя.

Юрий Левинг
Олег Лекманов
Дитер Циммер
Сюнъитиро Акикуса
Евгений Белодубровский
Андрей Бабиков
Брайен Бойд
Михаил Вайскопф
Маргарит Тадевосян Ордуханян
Ольга Воронина
Вера Полищук
Ольга Сконечная
Барбара Уайли
Григорий Утгоф
Жаклин Амри
Дэвид Рэмптон
Александр Долинин

Юрий Левинг (Галифакс, Канада)

К списку

1. Смотря о какой культуре мы говорим. Для американской Набоков стал своим, там его полюбили сразу и навсегда. Но важнее то, что образ чудаковатого европейца мистера Набокова продолжает в ней активно жить: внимательный зритель наверняка заметит издание «Бледного огня» в кабинете героя фильма «Она» («Her», 2013), или узнает первую строку культового романа «Лолита» в блокбастере «Отряд самоубийц» («Suicide Squad», 2016), или услышит привет нимфетке в лирических балладах Ланы Дель Рей… А вот русская культура, открыв писателя для себя в девяностые годы прошлого века на волне счастливого знакомства с подцензурной литературой, кажется, вполне благополучно освоила его продукцию и отправила на полку к классикам. Цитируют ли тексты В.В., узнавая с полуслова, на улице российские подростки? Называют ли еще именем Лолиты шоколадные плитки? В каких количествах скачивают его произведения на пиратских трекерах? Я не социолог, но подозреваю, что именно так можно было бы приблизительно оценить вклад конкретного писателя в культуру определенного периода определенного сообщества (специально уточняю это очевидное обстоятельство, ведь мы понимаем, что в культуре речь всегда идет о переменной величине, а оценка «вклада» меняется от одного читательского поколения к другому).

2. Набоков научил меня думать и ценить прозу не только эстетически, но подходить к медленному чтению как к серьезному интеллектуальному упражнению. Хотя в последнем я вижу заслугу не только Набокова, но и моих собственных учителей, в первую очередь, выдающегося филолога Романа Тименчика, благодаря нескольким набоковским курсам которого в Иерусалимском университете я впоследствии написал путеводитель по роману «Дар» для англоязычного читателя.

3. Хотелось бы, чтобы на родине писателя некоторые его исследователи перестали наконец изобретать велосипед и начали знакомиться с западным набоковедением — в оригинале, в переводах и т.д. Впрочем, повышение качества современной издательской культуры, доступ к библиотечным ресурсам и открытость интеллектуальных границ, которые должны этому знакомству в России способствовать, также относятся к горизонту моих ожиданий.

От себя не жду ничего: я сейчас занимаюсь Иосифом Бродским, но как редактор Набоковского онлайнового журнала, конечно, слежу за новинками в этой области и преподаю его творчество в канадском университете. И за первыми читателями Набокова мне следить гораздо интереснее. Жду, когда моя восемнадцатилетняя дочь закончит читать свой первый роман Набокова (как филолог я давно решил, что не вправе навязывать собственные литературные вкусы детям). Совсем недавно перед полетом в Дублин она попросила одолжить ей любой занимательный роман — желательно в удобном издании, в мягкой обложке. И я с удовольствием вручил ей винтеджского «Пнина», а спустя два часа она перезвонила мне из аэропорта, чтобы торопливо поделиться первыми впечатлениями.

4. Где спрятаны сокровища короны в «Бледном огне»? Ближе всего к разгадке, на мой взгляд, подошел Джеймс Рейми (см. его блестящую статью в 6-м номере Набоковского онлайнового журнала). Возможно, ответ на этот вопрос и будет недостающей 1000-й строкой незавершенной поэмы Шейда…

Олег Лекманов (Москва)

К списку

1. Я думаю, что Набоков — один из лучших русских прозаиков ХХ века (вместе с Булгаковым, Платоновым, Зощенко, Шаламовым и Пастернаком как автором «Доктора Живаго»). Влияние же его на лучшее в современной культуре я бы определил как «предостерегающее»: соберется имярек написать какую-нибудь пошлость, представит, как бы на это отреагировал автор «Дара», поежится и не напишет. Во всяком случае, хочется надеяться, что не напишет.

2. См. финал ответа на первый вопрос. Ежился, и не раз.

3. Поскольку о Набокове написаны горы книг и статей (всего не перечитаешь!), я для себя давно решил — буду специалистом только по одному, но зато, на мой взгляд (и, кажется, на взгляд самого Набокова), самому совершенному его произведению — рассказу «Весна в Фиальте». Написал о нем несколько статей и еще рассчитываю написать. Мечтал бы почитать книгу Александра Алексеевича Долинина о «зарубежном» Набокове (о «русском» он такую книгу, слава богу, уже написал).

4. Множество. Навскидку: как удается этому писателю, имеющему репутацию холодного скептика, так часто трогать меня до слез?

Дитер Циммер (Берлин)

К списку

1. С типично европейской точки зрения, Набоков нашел жизнеспособный компромисс между «экспериментальным» авангардом и конвенциональной литературой психологического реализма. Современные и в то же время читаемые книги.

2. С тех пор, как я набрел на Набокова в конце 1958 года, он был и остается моим золотым стандартом в оценке всего, что я читаю. В результате этого я уже почти шестьдесят лет читаю его, читаю о нем, перевожу его с немецкого и французского на немецкий, пишу о нем (книга об экспедиции Годунова-Чердынцева-старшего в Среднюю Азию; книга о набоковском Берлине; книга о «Лолите»; книга о всех набоковских бабочках и мотыльках). Кроме того, я руковожу сайтом, главным образом посвященным Набокову. С 1989 года я являюсь бессменным редактором аннотированного собрания сочинений Набокова на немецком языке. Последний из двадцати пяти томов должен выйти осенью 2017 года. Необычно долгосрочный проект в сегодняшнем издательском климате.

3. Чтобы они перестали расшифровывать отдельные фразы и выражения в набоковских текстах и задавали более значительные вопросы, в том числе и вопросы критические по отношению к превентивной самозащите самого Набокова.

4. Что делалось у него в голове, когда он создавал невероятно самобытные романы (в немецком смысле слова «гениальные») — «Лолита», «Пнин», «Под знаком незаконнорожденных», «Настоящая жизнь Себастьяна Найта» — и рассказы («Сказка», «Подлец», «Пильграм», «Посещение музея», «Лик», «Весна в Фиальте», «Знаки и символы», «Как-то раз в Алеппо»)…

Перевод М.Д.Ш.

Сюнъитиро Акикуса (Токио)

К списку

1. Его «Лолита». Под видом порнографии Набоков коммерциализировал свои эстетические представления и сделал это со словесной изощренностью.

2. Набоков изменил мое представление о мире. Я порой прослеживаю присутствие мельчайших набоковских знаков и символов в реальной жизни.

3. Больше статей и книг о нем. Гораздо больше.

4. Его реальная жизнь. Его образ мыслей.

Перевод М.Д.Ш.

Евгений Белодубровский (Санкт-Петербург)

К списку

1. Если культура (не термин, а действо, миссия, сила, примат…) есть преодоление всего своеобычного, смертного, монохромного, быстротекущего и уходящего в могилу — в жизни каждого Homo sapiens, то Владимир Набоков в классическом романе «Лолита» выступает как самый современный культуртрегер, который (даже если и с испугом, как он сам писал, и пускай даже для мани-мани, дабы выжить…) открыл нам (как дверь в Эдем) непостижимую тайную и жгучую прелесть табу на любовь запретную и обнажил попытку и просто возможность его (табу) преодоления!!! И в то же время Набоков как писатель-гуманист, наследник всех великих (воспитание чувств), своим романом предостерегает читателя от соблазна это табу нарушить, то есть опять же преодолеть… Ибо «блуд» (Лола Гейз) и искреннее «заблуждение» (Гумберт Гумберт) — два действа «суть несовместные», нарушающие гармонию Любви, завещанной нам Пушкиным («Евгений Онегин»: сон Татьяны Лариной, дуэль) и Шекспиром… И даже если бы Набоков больше ничего не написал, его «Лолита» была и будет, как говорят математики, «необходима и достаточна» читателям обоих полов от тринадцати до сорока, и не как чтиво в век, а как (повторяю) предостережение…

2. Открытие нового «топоса» — Петербурга Набокова, а именно «набоковского Петербурга — Петрограда — Ленинграда», «с книжкой Сирина в руках» (см. его «Послание Кн. Качурину»). То есть шпарим — от дворцового пушкинского приневского Санкт-Петербурга века ХIХ, торгового и ремесленного разночинного Петербурга Сенной площади Достоевского и Петербурга поэзии «Башни Вячеслава Великолепного» с его гостями, от Виктора Жирмунского вкупе с мейерхольдовыми галереями Пассажа и райка Александринки, Офицерских Александра Блока и Волховского переулка, что у Тучкова «мОсту», где живет молодой приват-доцент и поэт-закоперщик АКМЭ Михаил Лозинский, и на 3-ю линию В.О., где молодой Натан рисует Ахматову с острым соблазнительным коленом под синей вуалью, и далее вдаль, через мосты… к сегодняшней Моховой, мимо дома, где умер Иван Гончаров (нужно идти непременно от Фонтанки к Тенишевке, чтобы застать памятную доску автору «Фрегата “Паллада”»), и ходом-ходом мимо Чинизелли на Большую Морскую (теперь музей писателя; кто бы мог подумать), магазином Фрейбурга на Невском и далее вспять, в Коломну, к дому деда Дмитрия на улицу Глинки, а потом, взяв такси (благо их стало много и дешево), смотаться кружным путем через Кокушкин мост по Мойке моей родной, обнаружить себя на Адмиралтейской набережной со львами, прямо к дверям дома братьев Рукавишниковых, поклониться там матушке, передохнуть и к отцу, на Сергиевскую в Литейной части, где жил до женитьбы камер-юнкер В.Д. Набоков…

3. С нетерпением жду нового издания дополненной книги Александра Алексеевича Долинина о Набокове-Сирине (энциклопедии его — Набокова — русской жизни) и издания на родном набоковском русском эпистолярном языке писем Набокова к Вере с комментариями.

4. Тайна (творчества), по выражению А.А. Ахматовой, открывается только «иным», то бишь — посвященным…. Для меня же, скромного творца скромных текстов, тайной остается сам процесс творчества — что это? Кто «шепчет», зачем и кому под силу с этим проклятым «шепотом» муз и неумолкаемым буйством Мнемозины справиться и затем разделить эту «муку» со всем человечеством…

Андрей Бабиков (Москва)

К списку

1. Незаметно и несознаваемо самими деятелями культуры Набоков до сих пор остается действующим лицом этой драмы, часто выступая в роли того немногословного персонажа, который лишь молча пожимает плечами. С другой стороны, Набоков теперь так же точно неудобен для всех тех, кому его стойкие суждения кажутся слишком стойкими, как это было и в 30-х годах прошлого века.

2. Кроме необычайной концентрации внимания и смелости в интеллектуальных поисках Набоков учит не пренебрегать самыми мелкими деталями и учитывать возможность неожиданного решения. А еще он, вероятно, лучше всех сумел передать собственное ощущение удивительной прелести мира. Все это, как ни странно, помогает и в житейском отношении.

3. Тяжкого, изнурительно-честного и самоотверженного восхождения на новую ступень рассмотрения Набокова во всем его поразительном многообразии — как двуязычного поэта, прозаика, драматурга, мыслителя и ученого — и отказа от куда более легкой наклонной стези разного рода сомнительных спекуляций, где главное — ловкость рук и следование той или иной моде, а не «скучные» факты и ученые полемики. Я, кроме того, жду от себя и от других начала работы над не менее трудным и необходимым выверенным собранием сочинений Набокова со множеством никогда не публиковавшихся сочинений, несколькими томами писем и черновиков.

4. В 90-е годы, когда я только начинал заниматься Набоковым, мне казалось, что в его книгах спрятано некое сообщение, может быть, цепочка сообщений, таких, как «Смерть мила — это тайна», раскрывающих если не тот сокрушительный секрет Фальтера из романа «Solus Rex», то, во всяком случае, нечто, критически важное для любого человека. И поныне я убежден, что Набокову было известно нечто такое, что действительно трудно выразить словами, как он сам сказал в интервью, и что открывало ему самое главное в жизни и даже спасало его. По-моему, это знание как-то связано с его особым ощущением времени и необыкновенным устройством его памяти. Отсюда его дар предвидения — помните клоунов Кувыркина и Гарри из его сна, еще в России, до революции, которые полвека спустя воплотились в режиссера Кубрика и продюсера Гарриса, снявших фильм по его «Лолите»? Отсюда же его, возможно, особая, таинственная природа вдохновения. Так, замысел «очень простой и стройной книги», которую он хотел написать после «Камеры обскура», изначально явился ему как «большие лучи», от которых было «приятное щемящее чувство». Только и всего. Но он был уверен, что скоро начнет эту книгу. Взаимосвязь вдохновения, времени и памяти он исследует в своем итоговом романе «Взгляни на арлекинов!», в котором окольным путем сообщает больше, чем мог сказать прямо.

Брайен Бойд (Оклeнд, Новая Зеландия)

К списку

1. Пруст, Джойс и Набоков представляются мне писателями, стиль которых более всех других повлиял на литературу прошлого столетия. Если Пруст похож на коралловый риф, наращивающий яркие слои со сложными, живыми оттенками цвета в глубоко укорененных фразах и предложениях, если Джойс подобен мастеру-ювелиру, даже когда в его руках старая жесть и дешевая бумага, то Набоков, словно каракатица, скользит по воде и вдруг устремляется неведомо куда, разблескиваясь неожиданными красками и узорами и выстраивая непредсказуемые маршруты. Он показывает, как сочинять прозу, в которой сочетаются ясность, оригинальность, воображение, мысль, эмоциональность и чудо. Кроме того, он показывает, как писать прозу, в которой уделяется все внимание героям повествования, психологии, построению сюжета и отдельным эпизодам, но при этом внедряются новые художественные стратегии, неизменно привязанные к конкретным фабульным обстоятельствам. Под влиянием Набокова в художественной литературе ускорился процесс обращения к вниманию и памяти читателя. Неудивительно, что никому пока не удалось ни догнать, ни тем более перегнать Набокова, которого литературный критик Уильям Дерешевич назвал «романистом от самого Бога».

2. Поскольку я стал читать Набокова глубоко и страстно уже в шестнадцать лет, он оказал влияние на мою способность к сознательному наблюдению за всем происходящим вокруг, но прежде всего в природном мире и в мире литературы, изобразительных искусств и языка, особенно русской словесности. Многие из его ценностей способствовали моему формированию: более всего — его метафизическая открытость (без которой я бы стал тем Счастливым Атеистом, о котором он подумывал написать роман) и его ощущение индивидуальности (хотя теперь мне кажется, что он недооценивал роль социальных факторов, которые не обязательно следует приравнивать к бичуемым Набоковым пагубам коллективизма; можно отмечать значение индивидуальных способностей и талантов, роль свободы и ответственности, но при этом признавать, что почти всем, на что мы в жизни способны, мы обязаны социальному прошлому и социальному настоящему).

3. Открытости миру, знаний, внимания к деталям и способности их удерживать в памяти, воображения, гибкости, любви к преодолению интеллектуальных барьеров и готовности к этическим вызовам, решимости учиться у самого Набокова и у других.

4. Что же кроется в глубинах «Лолиты».

Перевод М.Д.Ш.

Михаил Вайскопф (Иерусалим)

К списку

1. Обаяние легкой и веселой свободы, мера которой определяется лишь самим автором. Просвещенный абсолютизм писательской воли, непреложная вера в самоценность и внутреннюю витальность творчества. Примат иронии над сатирой, почти беспримерный для великой русской культуры. Безграничное презрение к коммунизму, отечественному самодержавию и любой другой, в том числе духовной, тирании, а одновременно к нормативным социальным прозрениям, к унылой разочарованности и прочим западным идеологическим повинностям — при сохранении той твердой моральной основы, которая привела его к произведениям наподобие «Истребления тиранов» или «Bend Sinister». Зачарованность природой, воспринимаемой Набоковым не в утилитарно-дарвиновском смысле, а в плане эстетической энтелехии. Поразительная и почти беспрецедентная анимизация мира и самого языка, круговая порука вещей, вступающих в радостный сговор с автором, вообще высветленность его мировосприятия — существующая в контроверсальном симбиозе с постоянно ощутимым гностическим пессимизмом. Союз акцентированной безрелигиозности с метафизикой религиозного или смежного типа.

2. Набоков помог мне духовно выжить и самореализоваться на другой планете, какой в семидесятые годы для вчерашних кремлевских подданных оказался Израиль. Нас, репатриантов из СССР, тогда было совсем немного, и, естественно, поначалу мы очутились в языковом и культурном вакууме — ведь советские люди, инфантильные, наивные и вместе с тем агрессивные, вообще плохо приспосабливались к западной жизни. Некоторых одолела советская ностальгия, других увлекла на время расхожая религиозная альтернатива православного пошиба. Набоков явил собой блистательный образчик не маргинального, а совершенно полноценного существования в собственной и самоценной вселенной. Его «Дар» стал для нас подлинным даром. В политическом аспекте привлекал к себе неизменный либерализм писателя, по-прежнему экзотический и все еще достаточно чуждый для российской традиции. Разрушив реликтовые соблазны как советчины, так и всевозможной бердяевщины, этот убежденный атеист парадоксальным образом в Израиле помог многим людям, далеким от собственно творческих исканий, приобщиться к еврейским ценностям. Немалую роль сыграл, конечно, филосемитизм Набокова, столь болезненно воспринимавшийся русской эмиграцией.

3. Исследователям необходимо, мне кажется, с большей решимостью освобождаться от гипноза набоковской самоинтерпретации, которая, как известно, крайне враждебно относится к мнимым покушениям на авторскую индивидуальность — в первую очередь, к методам аналитической психологии, ненавистной писателю, и к религиозно-мифологическим моделям. К сожалению, хамская фраза Романа Якобсона насчет слона, которого нельзя сделать профессором зоологии, в данном случае вполне актуальна. На мой взгляд, те или иные мистические парадигмы, частично навеянные немецкой романтической традицией, таятся в самом субстрате набоковского творчества, и их выявление только способствовало бы его адекватному пониманию. Я всячески поддерживаю неуклонно крепнущую в набоковедении тенденцию и к штудиям такого рода, и к широкому интертекстуальному анализу. Еще одна существенная задача для комментаторов, как мне представляется, — избавиться от того стилистического эпигонства, которое одолевает многих из них, делая исследователей в этом отношении миниатюрными пародийными двойниками Набокова.

4. Главной тайной по-прежнему остается общеизвестное и поистине уникальное сочетание сверхмощной интуиции и рационально выверенного мастерства, литературного гения — с блестящими аналитическими способностями, воплощенными и в прозе, и в научной работе Набокова. Разгадать эту загадку смогут, видимо, только будущие исследователи, оснащенные более совершенным научным аппаратом.

Маргарит Тадевосян Ордуханян (Нью-Йорк)

К списку

1. Самым очевидным вкладом Набокова в современную культуру было и остается создание понятия (и слова) «нимфетка». Само слово давно уже вошло в стандартный лексикон и фигурирует во многих толковых словарях. Более того, само имя персонажа обрело собственную жизнь, не связанную с именем своего создателя. Даже люди, не имеющие ни малейшего представления о Набокове и не читавшие его самый знаменитый роман, используют слово «Лолита» для описания привлекательных девочек-подростков. Встречаются блоги, обсуждающие «ношение лолиты» в общественных местах; это означает, что культурная сфера влияния расширилась настолько, что теперь «Лолита» описывает определенную форму одежды!

Конечно же, было бы несправедливо ограничивать вклад Набокова в культуру одной только «Лолитой». В американской литературе он давно уже стал своего рода мерилом для писателей, посягающих на творческую интеллектуальность. Его присутствие в той или иной форме ощутимо в современной американской литературе — от «Отдела домыслов» Дженни Оффиль до последнего романа Дона Делилло «Ноль по Кельвину». Через сорок лет после своей смерти Набоков (который только на пятом десятке жизни начал систематически писать по-английски) остается эталоном совершенства для каждого последовавшего за ним поколения англо-американских писателей. В этом его самый большой вклад.

2. Я погрузилась в творчество Набокова в возрасте двадцати двух лет, в самом начале аспирантуры, что предрешило выбор темы моих научных исследований — это, прежде всего, исследование литературного двуязычия. Будучи сама билингвой, живущей за пределами Армении, до увлечения Набоковым и чтения его романа «Настоящая жизнь Себастьяна Найта» я просто не представляла себе, что туманно-восхитительное и вместе с тем головокружительное ощущение двойственного существования в двух языковых сферах можно передать так ясно и так красочно. Его книги воспроизводят весь мир двуязычного писателя в состоянии его бесконечной сложности, в хитросплетении языков и воспоминаний. Мои студенты утверждают (только полушутя!), что я могу свести любой разговор к Набокову; его суждения постоянно фигурируют в моих лекциях — от темы супружеской измены в викторианском романе до аспектов теории перевода.

3. Набоков снискал себе незаслуженную репутацию блистательного фокусника, играющего в кошки-мышки с читателем и не проявляющего особого интереса к актуальным проблемам современности. Эта характеристика Набокова отчасти исходит из его собственных заявлений, но в большей мере виноваты многочисленные научные исследования, целиком посвященные стилистическим трудностям, загадкам и подвохам, которые таятся в набоковской прозе. Мне бы хотелось, чтобы в своих оценках исследователи опирались, прежде всего, на литературные тексты Набокова, а не на его собственные комментарии и суждения. Я надеюсь, что набоковеды моего поколения смогут подготовить читателей, способных оценить все художественное и эмоциональное богатство его прозы и поэзии.

4. Набоков ревностно оберегал свой внутренний мир, предпочитая воссоздавать его в своих произведениях. Самой большой и интригующей тайной для меня остается Набоков-человек вне отредактированных им самим интервью и публичного образа. И, конечно же, разгадка тайны «Бледного огня»!

Ольга Воронина (Аннандейл-на-Гудзоне, США)

К списку

1. Не думаю, чтобы Набоков вносил вклад в современную культуру. Для него культура не имела временной принадлежности — великие произведения безымянных или вполне известных авторов существовали и в Древнем Египте (фреска с бабочкой), и во Франции середины XIX века, где «Госпожу Бовари» судили за «отрицание красоты и добра», и в Америке, где сын Набокова предпочитал «Супермена» Гоголю, а он сам хвалил, например, Эдмунда Уайта, замечательную, тонкую ткань романа которого «Forgetting Elena» оценил еще в 1973 г. и публично признал в 1976-м. След, который Набоков оставил в искусстве, далеко не так отчетлив, как это кажется тому читателю, чей глаз скользит по поверхности страницы. Набоков вывел память из хоровода муз и научил говорить — негромко, но умно, внятно, образно, без слез и ужимок. Он увидел подробности бытия, которых до него не замечали, укрыл в тексте, а потом позволил нам самим обнаруживать их в лабиринтах своей прозы — шаг за шагом, одна восхитительная находка за другой. Он признавался в любви не только людям, но и Божьим тварям, и отблику дюбонне на белой скатерти, и горным кряжам, куда кроме него да белой лошади никто и не думал взбираться. В Набокове была отвага художника, который, потеряв все, смог воссоздать утраченное и оделить им весь мир.

2. Я открыла Набокова поздно, в 1989 году, совершенно легальным способом — купила сборник рассказов с лотка у Дома книги на Невском, сборник разломился пополам у меня в руках. Так, с разломленной и разлетающейся книжкой, я и дошла до дома, причем, как в «Terra Incognita», часть маршрута проходила не по Большой Конюшенной с пышечной, Театром эстрады и тускловатым в те годы ДЛТ, а по пильграмову Берлину — «фруктовая лавка с пирамидами ярко освещенных апельсинов, табачная с фигурой арапчонка в чалме, колбасная, полная жирных коричневых удавов, аптека, москательная и вдруг — магазин бабочек»… Повлиял Набоков на меня сначала тем, что у мира, в то время знакомого мне как «литература», вдруг оказалось больше трех измерений. Потом я у него училась читать и писать, редактировать себя и других, переводить.

3. Ждать я ничего не жду, а пожелать нам всем могла бы одного — уважения друг к другу, к автору, который нас объединил, и к языку. Последнее особенно касается переводов Набокова на русский. Беспардонная фальшь, неуместные просторечия, иронический говорок, который автору показался бы бранью (назвали же Эдмунда Уилсона «Пончиком»), должны остаться позади, в лихих постперестроечных годах.

4. Тайна его счастья. За исключением трех лет — с 1937 г. по 1940 г. — Набоков был абсолютно счастливым человеком, отказывавшимся подчиняться неудачам. У него было свое представление о смерти и бессмертии, которое могло бы объяснить этот оптимизм. Но дело не только в метафизике. Взгляд на потусторонность достался ему от матери, хотя сама Елена Ивановна даже в светлые годы часто грустила и тревожилась. Вера Евсеевна разделяла его представления (еще в 1924 г. он писал ей: «Когда мы с тобой последний раз были на кладбище, я так пронзительно и ясно почувствовал: ты все знаешь, ты знаешь, что будет после смерти, — знаешь совсем просто и покойно, — как знает птица, что, спорхнув с ветки, она полетит, не упадет...»), но нередко унывала сама и упрекала мужа в излишнем легкомыслии. «Эта тайна та-та, та-та-та-та, та-та, а точнее сказать я не вправе». Есть и более скромные загадки — но тоже не всегда разрешимые. Хотелось бы подержать в руках первый вариант автобиографии, «It is me», начатый Набоковым в 1936 г. или даже раньше. Он пропал, но почему бы не помечтать? Нужно поскорее свести воедино всю его переписку — там еще много неопубликованного, и зияют лакуны в именах и датах. Не отыщется ли когда-нибудь, где-нибудь рукопись романа «Solus Rex», от которой в Нью-Йоркской публичной библиотеке остался лишь кокон — сероватая обложка с вырисованными авторской рукой буквами заглавия?.. К счастью, многие тайны Набокова все еще хранятся на дне архивных коробок.

Вера Полищук (Санкт-Петербург)

К списку

1. Мне кажется, этот вклад еще не оценен в полной мере. Во-первых, сочетание естественника (не только врача) с писателем всегда дает удивительные плоды, и Набоков привнес в литературу совершенно особый взгляд на мир и особенный подход к писательству и переводу. Во-вторых, можно (и захватывающе интересно) говорить о влиянии на современную культуру, особенно массовую, слегка мифологизированной фигуры Набокова, того, которого многие «не читали, но осуждают», или читали, но очень мало, или восприняли опосредованно и даже не знают, кто на них повлиял, хотя краем уха слышали о снобе, аристократе, эмигранте, билингве. Так что речь не только о романе «Лолита» (хотя его влияние на современную культуру огромно) и не только о других произведениях автора, но и о биографии Набокова.

2. Я начала читать Набокова чуть ли не в детстве — во всяком случае, с первых перестроечных изданий (эпоху фотокопий не застала). По совпадению, выдержанному вполне в набоковском ключе, первое знакомство — а это был сборник с «Машенькой», «Защитой Лужина», «Приглашением на казнь» и урезанными «Другими берегами» — произошло в санатории, в лесах неподалеку от Оредежа. И было очень отчетливое чувство, что мир обрел не только дополнительные краски и глубину, но и смысл — новые, а точнее, подлинные имена. Чувство какого-то огромного волшебного совпадения и узнавания. И, пожалуй, благодаря Набокову я поняла, чем хочу заниматься. Это касается не только филологии. Свои сказки я пишу для ребенка — идеального читателя. Такого, который способен внимательно всматриваться в слова, как в бабочек.

3. Набоков неоднократно возвращался к образу арлекински-витражного стекла, составленного из разноцветных ромбов. Он и сам — такой витраж. Каждый из исследователей смотрит сквозь какой-то из ромбов, хотя все вместе мы видим за стеклом один и тот же мир. Поэтому думаю, что открытий еще будет много. Мне очень интересны причудливые пути и рецепты набоковской «алхимической возгонки», как он называл в «Даре» претворение любого опыта в нечто большее: то, как крупицы информации, порой сущие пустяки, становились фрагментами его огромной мозаики. Пожалуй, к Набокову неприменимы довлатовские слова о Пушкине «сочувствовал движению жизни в целом»: скорее, он смотрел на мир взглядом исследователя. Он мог выцедить волшебный нектар из клочка криминальной хроники, из чужого, позабытого, третьесортного рассказа. Отыскать эти крупицы и клочки — работа сродни археологической. Я восхищаюсь коллегами, которые их находят и бережно смахивают песчинки тончайшей кисточкой. Скажем, комментарии к произведениям Набокова можно дополнять и расширять до бесконечности.

4. Известная читателям и исследователям «метафизическая тайна» Набокова — та самая, которая упоминается в стихотворении «Слава» и сквозит во многих его прозаических произведениях, от «Дара» до «Лолиты», — связанная с личным бессмертием, представляется мне вполне прозрачной, и Набоков, по-моему, был вовсе не так уж уклончив, когда говорил о ней.

Гораздо таинственнее и интереснее для меня, если использовать заглавие набоковского романа, «истинная жизнь» и подлинная роль Веры Евсеевны Набоковой — друга, единомышленника, переводчика, помощника, секретаря, редактора. Уже сейчас благодаря публикации переписки Набокова с женой и некоторым архивным и аналитическим изысканиям становится понятно, что ее участие в книгах Набокова гораздо значительнее, чем можно было себе представить. Набоковы являли собой уникальный пример литературного сотрудничества. Здесь можно говорить об особой форме соавторства — а этот феномен меня всегда живо интересовал.

Ольга Сконечная (Москва)

К списку

1. Прежде всего, я думаю, он внес в нее ноту счастья, безмятежного наслаждения подробностями бытия, может быть, особенно ценную для серьезной и трагической русской культуры. Вместе с тем Набоков создал оригинальный сплав пародийного и лирического, получив вслед за Гоголем и Джойсом редкое соединение высокого и смешного, в котором осмеяние и даже глумление могут стать возвышающим поэтическим жестом. В эпоху агрессивных сюжетов массового сознания он явился блистательным разоблачителем коллективных мифологий, противопоставив им магическое всесилие творческого «я». Можно также сказать, что он выступил гармонизирующим началом в культурном противостоянии традиции и авангарда, сочетая в своих текстах авангардную динамику созидания, воссоздание процесса, с идеей завершенности и успокоенности однажды и навсегда найденной формы. Едва ли, впрочем, мне удалось бы исчерпывающе ответить на этот вопрос.

2. Набоков призвал мое внимание к мелочам текста и жизни, заставив при этом не путать ее с литературой, а также хоть иногда задаваться вопросом о названиях цветов и деревьев, а также не слишком доверять обобщениям и сожалеть о недостатке воображения. С другой стороны, он породил во мне, как и, наверное, во многих других его почитателях, нечто вроде набоковозависимости, хронического заболевания, проявляющегося на ранней стадии в стремлении к копированию набоковских сравнений, скобок, ритма и т.д., а впоследствии — после преодоления первых симптомов — в вечной завороженности этим писателем.

3. Ответ на третий вопрос отчасти связан с темой второго. Как известно, Набоков, потомственный свободолюбец и насмешник над тиранами, в отличие от многих гениев, никогда не попадавший под обаяние власти или правящих идей, создал оригинальный тип деспотии, которая царит в его книгах. Набоковский мир зиждется на единовластии Творца и ничего не знает о заявленной в XX веке смерти Автора. При этом его автократия устроена так, что верховная воля не только оказывается навязанной персонажам, но и хочет подчинить стоящую за текстом фигуру очарованного интерпретатора или дотошного исследователя. Мне кажется, что теперь, когда мы так долго следовали законам набоковской игры, бесконечно разгадывая его загадки и аллюзии, можно нарушить заданные им правила и рискнуть (что, разумеется, отчасти тоже делалось) вписать автора в историю — не только историю литературы, но и, чему он так противился, большую историю идей.

4. Я думаю, что едва ли тайна Набокова, в отличие от его загадок, может быть раскрыта, как и тайна любого гения. На то она и тайна.

Барбара Уайли (Лондон)

К списку

1. Набоков не только создал самую скандально-противоречивую героиню во всей западной литературе — пусть до конца не понятую и не полностью выраженную. Он донес до совершенно новой читательской аудитории все богатейшее наследие своей родной русской культуры.

2. Вдохновляя меня, Набоков научил меня вниманию к происходящему вокруг, готовности к встрече с неожиданным, открытости чуду.

3. Интеллектуального любопытства, воображения, усидчивости, скромности.

4. Кто и что такое Себастьян Найт?

Перевод М.Д.Ш.

Григорий Утгоф (Таллин)

К списку

1. Культура едина, границы в ней крайне условные, но читательский опыт разнится от языка к языку. Так, например, до 2012 года роман «Король, дама, валет» не был переведен на эстонский (перевод Керсти Унт), и для эстонских читателей он был чтением для немногих. Мой любимый рассказ Владимира Набокова — «Signs and Symbols» — на эстонский перевели в 2011 году (Мярт Вяльятага), а всего за два года до этого по-эстонски вышла «Speak, Memory: An Autobiography Revisited» (в переводе Рейна Салури). Уже сама интенсивность появления переводов говорит, на мой взгляд, о многом.

2. Есть искушение ответить на этот вопрос точно так же, как отвечал Набоков на вопрос о том, повлиял ли на него Джеймс Джойс (в этих словах уже, кажется, распознается непосредственное влияние). В девяностые годы, студентом, когда я узнал, что «кроссворд» переводится как «крестословица», я увлекся тем, что печатал в таллинских русских газетах один кроссворд за другим; подражания же из области собственно литературной ограничились публикацией единственного рассказа (героиню, помнится, звали то ли Марфинька, то ли Марта). На втором курсе или на третьем я подпал под другое влияние — и в своих научных работах ориентировался уже не на самого Набокова, а на тех, кто писал о нем.

3. От себя я жду ровно того же, чего и от других: не забывать о том, что все романы В. Сирина и один роман Владимира Набокова сосуществуют в двух разноязычных редакциях. Рассуждать о романе «Lolita», не прочитав «Лолиту», или судить о поэтике «Приглашения на казнь», не изучив вторую редакцию, «Invitation to a Beheading», значит выказать равнодушие к тексту как таковому, а для филолога это совершенно недопустимо. И, конечно, я очень жду появления текстологически выверенных изданий В. Набокова-Сирина, в которых за текстом «Дара» будет идти текст «The Gift», а в примечаниях будут отмечены все разночтения между русской (исходной) и английской (переводной) редакциями.

4. Мне до сих пор непонятно, как трактовать разночтение во фрагменте, который касается «преступления» Цинцинната: в русском тексте «Приглашения на казнь» он обвинен в «гносеологической гнусности», а в английском тексте его «гнусность» передана как «гностическая» («gnostical»). Чем — случайностью или расчетом — объяснить это разночтение? Если это расчет, отменяет ли вторая редакция первую? Если это случайность, нуждается ли в исправлении перевод? На вопросы подобного рода однозначный ответ дать непросто, но я не исключаю того, что Д.В. Набоков, переводя этот фрагмент на английский, выбрал более «звучный», но менее точный эквивалент, а В.В. Набоков, когда вычитывал за сыном его перевод, не обратил внимания на вкравшуюся неточность.

Жаклин Амри (Лилль, Франция)

К списку

1. Вопрос о вкладе Набокова в современную культуру сводится к тому, кто и как на него повлиял и на кого и как сам Набоков оказал влияние. Находясь в своих литературных предпочтениях на перекрестье путей модернизма и постмодернизма, Набоков стал связующим звеном между основными, противоположными друг другу направлениями более поздней американской прозы, представленными, с одной стороны, такими приверженцами классического нарратива, как Филип Рот, и, с другой стороны, такими представителями экспериментальной художественной литературы, как Джон Барт, чьи романы отсылают к метафикциональности «Бледного огня» Набокова. Хотя Набоков не был в самом прямом смысле основоположником литературной школы или же сообщества учеников-последователей, его призрак преследовал очень многих современных писателей — даже вне границ американской культуры, — которые тщатся воссоздать его чарующие, волшебные миры.

2. Набоков повлиял на меня во многом, но я сосредоточусь на двух моментах. Меня часто спрашивают, почему я изучаю творчество Набокова, и я обычно отвечаю, что он — одновременно создатель стиля и мыслитель. Это обстоятельство привело меня, прежде всего, к исследованию языка и стиля Набокова — его слов, предложений, синтаксиса, тропов, но кроме того, к рассмотрению философских и психологических аспектов его творчества. Именно в приложении к Набокову мне хотелось думать о взаимоотношениях литературы и философии, а также о связях между литературой и психологией или (как это ни парадоксально) психоанализом. Влияние Набокова на меня как личность связано, прежде всего, с его этикой: его установкой на доброту, нежность, щедрость, его альтруизмом и вниманием к другим, а кроме того, его обличением жестокости и лицемерия. Это и мои собственные моральные ценности. Я также идентифицируюсь с его опытом жизни в изгнании и эмиграции. Хотя Набоков не раз говорил о своей благодарности Америке — стране, давшей приют ему и его семье, — он представляется мне гражданином Вселенной, человеком, которого страстно интересует весь мир во всех его проявлениях.

3. Я бы хотела, чтобы мои студенты и я сама передали другим, прежде всего, моральные устои Набокова, его ощущение прекрасного и его способность любить и понимать жизнь. Я научилась у него тому, что не следует воспринимать этическую дилемму противопоставленности добра и зла в упрощенной, макиавеллиевской манере. Напротив, следует быть внимательным к нюансам и испытать в полной мере мучительность принятия сложного решения, прежде чем делать однозначный этический выбор. Нужно обличать жестокость, сочувствовать существам хрупким и ранимым, сострадать тем, кто испытывает физические или душевные муки, прислушиваться к детям и творческим личностям. Когда Набоков пишет, что «нам уготовлено пропустить лучшее в жизни, если мы не научимся трепетать», он выступает защитником настоящей жизни и глубокой насыщенности всех ее радостей, и это, прежде всего, верно в связи с ощущением нашей собственной смертности. Не следует забывать, какое важное место Набоков уделяет любви — не только любви к женщине, но и любви к родителям, к детям и, наконец, к самой жизни.

4. Трудно назвать самую главную неразгаданную тайну Набокова; их множество. Во-первых, его личность. Он до сих пор представляется мне фигурой загадочной, уникальной. Во-вторых, тайна смерти и того, что лежит за пределами земной жизни. Любовь у Набокова — вот еще одна тайна. Но главная тайна связана с природой литературного творчества. Если учесть, что лично для меня тайна литературы именно в том, что отказывается выражать и означать смысл, в том, что остается после решения лингвистических ребусов или расшифровки текстуальных загадок, сама сущность сочинений Набокова остается нераскрытой именно потому, что она приглашает нас к бесконечному прочтению и исследованию.

Перевод М.Д.Ш.

Дэвид Рэмптон (Оттава)

К списку

1. Из-под пера Набокова вышло невероятное число романов, посвященных широчайшему кругу тем. Он тем самым хотел предоставить читателю возможность раздумывать над формами бытия, в которых, по его словам, «искусство (любопытство, нежность, доброта, восторг) есть норма». Критерии, упомянутые в скобках, многое говорят о целях и достижениях Набокова-писателя.

2. Сочетание исключительной остроты видения и стиля прозы, который передает поразительный взгляд писателя на предметы как таковые, особенно сильно представлено в романах Набокова. Это и обещает исследователям и читателям Набокова возможность увидеть мир совсем иным. Что, в свою очередь, приводит их к созданию своих собственных вариантов «онабоковленного» мира — оживленного деталями, наполненного заманчивыми сочетаниями и схемами, сияющего загадками, на которых зиждется его идиосинкразическое творчество. Властно-антидидактическое отношение Набокова к литературе и его глубочайшая погруженность во все, связанное с Россией и русской культурой, — вот два аспекта его творчества, которые особенно сильно на меня повлияли.

3. Я жду от тех, кто занимается Набоковым, той же самой объективности и непредвзятости, с которой я стараюсь подходить к его творчеству. Ну а если они станут страстными поклонниками Набокова — тем лучше.

4. Что касается тайн, Набокову принадлежит знаменитое заявление: «Я знаю больше, чем могу выразить словами, но я не смог бы выразить то немногое, если бы не знал большего». Это не столько уверенное утверждение уникальности самого Набокова-сочинителя, сколько призыв воспринимать нечто большее, чем то, что способен выразить один человек. В этом смысле неразгаданная тайна Набокова — это тайна, которую нам не суждено разгадать. Генри Джеймс, по сути, говорит то же самое: «Мы работаем во тьме — делаем все, на что способны, — отдаем себя целиком. Наше сомнение — наша страсть, а наша страсть — наша работа. Все остальное — безумие искусства».

Перевод М.Д.Ш.

Александр Долинин (Санкт-Петербург — Мэдисон, США)

К списку

1. Набоков и современная культура с ее отказом от иерархий и так называемых авторитетных дискурсов, с эстетической слепотой в духе Н.Г. Чернышевского, с потерей навыков внимательного чтения все дальше и дальше отходят друг от друга. Взгляды Набокова, который требовал уважения к гению, расставлял писателей по ранжиру, боролся с пошлостью всех мастей и учил не поддаваться диктату политических трюизмов, сегодня неактуальны. С другой стороны, не столь уж малочисленным осколкам гутенберговской эры Набоков нужен и важен как остроумный критик той культуры, приход которой он не успел застать. Осенью прошлого года я разбирал со своими студентами «Приглашение на казнь». Придя в класс 9 ноября, на следующий день после президентских выборов, я увидел удрученные, несчастные лица и, чтобы как-то утешить ребят, которые по неопытности и молодости не могли поверить, что их страна проголосовала за самовлюбленного и невежественного кретина, сказал им: «Вот видите, друзья, что случается, когда люди не читают Набокова. Они голосуют за м-сье Пьера и Марфиньку». В «Приглашении на казнь», кстати, жестоко высмеяны многие отталкивающие явления современной культуры — от политической корректности и feel good philosophy до селфи. Когда м-сье Пьер показывает восхищенным тюремщикам свои фотографии, на которых изображен он сам «в разнообразнейших положениях — то в саду, с премированным томатищем в руках, то подсевший одной ягодицей на какие-то перила (профиль, трубка во рту), то за чтением в качалке…», в этом нельзя не увидеть карикатуру на любимое занятие пользователей социальных сетей.

2. Как исследователь, я всегда стараюсь сохранять как можно бóльшую дистанцию от объекта исследования и не поддаваться гипнозу писательских вкусов, самооценок, strong opinions, биографических мифов. Из того, что Набоков не любил (или делал вид, что не любит) Достоевского, отнюдь не следует, что исследователю необходимо разделять с ним эту нелюбовь. Попытки подражать Набокову в стиле, в образности, в манере суждений кажутся мне бесплодными и нелепыми. Сам он писал, что «все самое очаровательное в природе и искусстве основано на обмане», любил и умел прясть «тонкую ткань обмана», и биограф и исследователь не имеет права принимать на веру все, что он сам и его близкие считали нужным сообщать о его жизни и творчестве. Однако многолетние занятия Набоковым, постоянное перечитывание его текстов, по-видимому, как-то повлияли на мое восприятие внешнего мира. Я стал более внимателен к деталям, к природе, к изобразительному искусству, к стилям речи и поведения, к смешным сторонам социального бытия. Наверное, если б я не изучал Набокова, то некоторые «узоры судьбы», некоторые переклички событий, некоторые неявные проявления человеческой низости и человеческого благородства ускользнули бы от моего внимания. Работая над комментариями к текстам Набокова, копаясь в его архивах, я понял, насколько тщательно он изучал свой материал, будь то биография Чернышевского или вкусы американских подростков, и это побуждает меня подражать его дотошности и педантичности.

3. В науке (а я привык считать филологию наукой) открытия, крупные и мелкие, совершаются неожиданно, часто вопреки всяким ожиданиям, и если говорить о себе, то я ничего не жду, а могу лишь надеяться, что мой лимит счастливых находок и свежих идей еще не исчерпан. От коллег же я жду только соблюдения простых этических правил, азбучных истин профессии — не воровать чужие идеи и наблюдения, честно ссылаться на своих предшественников, не жульничать, досконально изучать свой предмет, с осторожностью и с уважением относиться к писателю и его трудам, особенно рукописным, не нарушать авторскую волю. Меня, например, очень огорчила коммерческая публикация — вопреки желанию и завещанию Набокова — разрозненных и сырых фрагментов его последнего, только-только начатого романа «Лаура и ее оригинал», выданных публикаторами и переводчиками (без всяких на то оснований, но с хорошо понятными целями) за лебединую песню гения.

4. Если б я мог вызвать дух Набокова, то я бы первым делом спросил у него, верна ли моя догадка, что его неоконченный роман «Solus Rex», начало которого было напечатано в 1940 году в «Современных записках», должен был впоследствии оказаться вторым томом «Дара». Хотел бы я узнать и его мнение о моей интерпретации финала «Лолиты», в котором, по моему мнению, все основные события являются вымышленными, поскольку героиня романа «на самом деле» умерла в больнице города со значимым названием Эльфинстон. Последние годы я работал над монографическим комментарием к «Дару», где без ответа у меня остались только два вопроса. Я не смог установить, кто такой Альберт Кох, мечтавший, как пишет Набоков, о «золотой логике» в мире безумных, и в какой немецкой новелле «по ночам к антиквару Штольцу приходила за своей треуголкой тень Бонапарта». Поскольку во всех подобных случаях самая неправдоподобная отсылка в конце концов оказывалась не вымыслом, а точной аллюзией, я не теряю надежды, что и тут разгадка когда-нибудь будет найдена.

Понравился материал? Помоги сайту!