«Не могу читать Мандельштама! “Душа” не принимает — не доходит до нее... А Георгий Иванов — очень нравится...»

COLTA.RU публикует фрагменты дневников Ольги Берггольц, вошедших в книгу «Ольга Берггольц. Мой дневник. Т. I (1923—1929)» (сост., предисл., примеч. Н.А. Стрижковой; комментарий О.В. Быстровой, Н.А. Стрижковой; вст. ст. Т.М. Горяевой. — М.: Кучково поле, РГАЛИ, 2016). Это первая книга из четырехтомного издания всех дневников, которое будет выходить в издательстве «Кучково поле».

Дневники Ольга Берггольц вела всю жизнь, с 1923 по 1971 год. Все они хранятся в составе ее личного фонда в РГАЛИ — за исключением нескольких юношеских тетрадей, которые находятся в Рукописном отделе Института русской литературы РАН. Долгое время история и содержание этих тетрадей вызывали огромный интерес, а в силу закрытости — и много домыслов, поэтому после разрешения на публикацию в 2009 году было принято решение о полнотекстовой научной публикации дневников без купюр и искажений, с максимальной передачей всех особенностей рукописи. Сама Берггольц не подвергала свои дневники даже самоцензуре. То, что эти тексты когда-то будут опубликованы, она понимала и даже хотела этого: в дневниках встречаются записи на эту тему.

За свою жизнь Берггольц проходит через многие страшные испытания своего века: смерть детей, аресты и расстрелы близких и друзей, травля, собственный арест и тюрьма, страшные годы блокады, смерть мужа, послевоенная цензура, снова аресты и травля... Однако в детских и юношеских дневниках, вышедших в этом году, она еще не знает о будущих тяготах судьбы: первая запись сделана школьницей тринадцати лет, а в 1928—1929 годах дневники ведет начинающая поэтесса и журналист, жена молодого поэта Бориса Корнилова.

Дневниковые тетради школьных лет представляют собой классический девичий дневник, написанный аккуратным детским почерком с элементами еще дореволюционной орфографии. В них описаны семейный уклад, школьные будни, первая любовь, первые поэтические эксперименты.

Страницы изобилуют рисунками, карикатурами, ребусами. Юношеские тетради отражают сложный процесс перехода Берггольц к новому сознанию — от христианской религиозной морали, привитой ей в детстве, к идеям коммунизма. Интересны дневниковые записи, описывающие приход Берггольц в литературу: начинающая поэтесса приходит в литгруппу «Смена», основанную в 1924 году сначала как объединение при одноименной газете, а затем ставшую литературной группой ЛАПП (Ленинградской ассоциации пролетарских писателей).

Берггольц публикуется в ленинградских газетах и журналах, а в 1926 году начинает занятия на Высших государственных курсах искусствоведения (ВГКИ) при Государственном институте истории искусств (ГИИИ).

В 1928 году литгруппа переживает период идеологических нападок со стороны ЛАПП: «Смену» обвиняют в «формализме». После всех идеологических споров между руководством литгруппы, организационно принадлежащей ЛАПП, и руководством Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) в 1929 году Берггольц исключают из состава «Смены» с обвинениями в непролетарском происхождении и увлечении акмеизмом; позднее расформировывается и сама группа.

Именно в «Смене» Ольга Берггольц встречает своего будущего мужа Бориса Корнилова. Влюбленность возникает не сразу, Берггольц была увлечена другим литгрупповцем — Геннадием Гором, но затем на страницах дневников все чаще начинает появляться имя Корнилова. Выйдя за него замуж, поначалу она воспринимается в литературных кругах как жена молодого, но уже известного поэта, от чего очень страдает, пытается вырваться из-под этого влияния и обрести свой голос. Даже через несколько лет после развода Берггольц признается себе: «Я стою на глубоком отшибе от плеяды признанных — Корнилов, Прокофьев, Гитович и др.» ^[*]. Годы замужества были трудными: они с дочерью Ириной жили у ее родителей, она училась в ГИИИ, писала стихи и пыталась публиковать их. В своих дневниках она откровенно размышляет над вопросами сексуальности, взаимоотношений в браке и свободной любви, материнства и женской самореализации. Записи этого периода отражают болезненный поиск самоидентификации, обретение собственного поэтического голоса, рефлексию по поводу чужого влияния в творчестве.

Знакомство с двумя абсолютно разными поэтами — А.А. Ахматовой и Н.С. Тихоновым — позволяет Берггольц снова взглянуть на себя как на самостоятельного поэта. В не вошедшем в данное издание фрагменте дневника за 1929 год, хранящемся в РО ИРЛИ РАН, она записывает: «Тих<онов> сказал, что из меня выйдет большой поэт, если я освобожусь от поэтической тени Корнилова» ^[**]. И буквально через день она пишет о признании Анны Ахматовой: «Говоря о стихах Борьки и хваля их, она сказала “но в них нет какого-то взлета, головокруженья, который я люблю в ваших стихах”» ^[***]. Эти слова Берггольц воспринимает как благословение идти своим путем в литературе.

При публикации текст приведен в соответствие с нормами современной орфографии и пунктуации, за исключением отдельных слов, характерных для той эпохи, когда правила орфографической реформы 1917—1918 годов еще не устоялись. Содержащиеся в рукописи дневников авторские рисунки кратко описаны с редакторскими обозначениями. Издание дневников снабжено вводными статьями, научным и текстологическим комментариями, именным указателем, а также архивными фотографиями. Следующий том, дневники 1930-х годов, будет выпущен издательством в конце этого года. И это уже новый период в жизни Ольги Берггольц.

Наталья Стрижкова

---

^[*] РГАЛИ. Ф. 2888. Оп. 1. Ед. хр.340. Л. 3.

^[**] «Я хочу жизни — много, много...»: Дневник О.Ф. Берггольц 1928—1930 годов: К юбилею О.Ф. Берггольц / Публ. Н.А. Прозоровой // Русская литература. 2010. №2. C. 162.

^[***] Там же.

Ольга Берггольц. Мой дневник. Т. I (1923—1929)

1923 год

Подарено мамочкой 19/26. I.1923 г.
19. III. 1923. Петроград.

В этой скромной тетрадке день за днем буду я вести записи моей жизни...

Ничего не должно быть скрыто от тебя, мой друг, дневник, — я поделюсь с тобою малейшей радостью и горестью............

Ляля Берггольц

18-го марта. Суббота.
«Я хочу подняться вверх! Я хочу покинуть людей и мир. Хочу к голубому небу... Хочу... Но не могу сделать этого. Я поднялась душевно над людьми, я готова к полету. Но земное давит меня... В небо».

Прошел год… «Я нашла то слово; теперь я готова. Это слово — любовь, любовь... Любовь — великое слово: когда я повторяю его — я возношусь на небо... Но душой, а я хочу и телом и душой! Но земное давит меня, а я хочу к небу... Я кидаю город и иду на волю в леса, в поля… Я одна, одинока, далека от людей. Я... полечу в небо... в небо». И еще год минул. «Я хочу подняться вверх!! А люди не пускают... Людям завидно, что я прозрела. Любовь, любовь! Но я не лечу душой в небо от этого слова! Оно: звук! Нет, не то, не то! Где оно?»

Пять лет прошло. «Я хочу в небо! Я уж совсем не земной человек: я одна, в лесу, без всего... Но что-то давит меня. Я сорвала все земные одежды... Я нага — но не могу подняться над миром, в небо. Где то слово, великое слово? Я ищу, ищу его!»

И еще 10 лет... минуло. «Я нашла, нашла великое слово. Я улетаю в небо! Прощай, земля! Я... в небо, в небо; улетаю в небо. Слово найдено — великое слово: это слово — смерть!»...

Того же дня. Ура, мы едем в город к Т<атьяне?> А<лександровне?>. Мы с Мусей ^[1] в восхищении. Но некогда мне писать! Сейчас мама ^[2] меня будет причесывать.

24-го марта. Суббота.

<...>

Мои мечты

На вербной неделе, наверное, поедем в город «на вербу». Если до того времяни продадим цветы, мама даст по 5 мил<лионов>; я что-нибудь куплю на вербе... Надо придумать, какой бы Мусеньке сделать подарок.

Потом наступит «страстная». В церкви будет уныло и скучно: священники оденут черные ризы; я на «страстной» буду говеть. Не буду ничего скоромного есть, а ночью... тсс... тише: это тайна!

К Пасхе, наверно, все высохнет, и, может быть, робко проглянет изумрудная травка... К великому четвергу свечи уже куплены. Я сделаю себе фонарик с протыканными краями и, когда пойдем домой, понесу свечу в нем. Будет темно и тихо; по улице пойдут люди «с огоньками». Ах, огоньки, огоньки! Как я любила смотреть на вашу светлую вереницу, когда была «маленькой»!.. Помню: тихий вечер; в квартире уютно, тихо... Все ушли, кроме меня да бабушки ^[3]. Она читает 12 евангелий, а я бесцельно слоняюсь по комнатам, прислушиваюсь к редким ударам колокола и с замиранием сердца и нетерпением жду «огоньков». Скоро ли они появятся? Но вот после 12-ти ударов раздался трезвон и спустя короткое время мелькнул один «огонек», другой, третий. Бабушка, — кричу я, — бабушка! Уже «с огоньками» пошли. И я, маленькая, смешная, прижимаюсь к стеклу и гляжу, гляжу на «огоньки», а сердце во мне сладко замирает.........

В пятницу я и Муся будем исповедоваться, а в субботу — причащаться! Потом пойдем к заутрене; будет темно, грязно, таинственно... хорошо! А-а-х, хорошо будет! Жутко, страшно и радостно становится мне при мысли о Пасхе! Скорее бы она приходила...

Все тихо спало; уснули люди, замолкли звери... Лес дремлет чутко, река уснула, лишь только тихо весна приближалась да полночь с нею к часам кралася… И вот, подкрались! Часы пробили 12 гулко, весна махнула жезлом волшебным, и вмиг проснулось все то, что спало. Лес шепчет сказку весенней ночи, река тихонько о берег плещет, и в небе ясном зажглися звезды, и месяц вышел и улыбнулся. Проснулись люди, что крепко спали, и улыбнулись весне и ночи, и прозвучало: «ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!»

Ну, на сегодня довольно: пора спать. Ну и «бегло» записала.

7-ого ноября. Среда.

«На демонстрации»

Промозглое, седое утро. На улицах царит необычное оживление: алые флаги украшают дома; фабрики украшены зелеными елками и красной материей; не слышно привычного гула трамваев, моторов, не гудят гудки: все спешат в «город».

К школе то и дело подходят все новые и новые толпы учеников, громко переговаривающихся между собой; у многих — красные бантики. Пока собирались и строились в ряды, пока все уладилось и ученики двинулись вперед, прошло не очень много времени. Опять, с пением неизменного «Интернационала», стройными и бодрыми рядами двинулись школьники в «город», немилосердно меся грязь; опять гордо и победоносно развевалось алое знамя... <…> Пришли на площадь Урицкого, бывш<ую> Дворцовую, и тут-то и начался самый интересный момент нашей демонстрации.

Мимо проезжали автомобили — грузовики, с установленными на них колоссальными игрушками. Была, например, такая игрушка: был сделан громадный рабочий, который молотом бил по осиновому колу, вбитому в гроб. Проходили мимо карикатурно-смешные Юденич, Колчак и другие вожди белых, с которыми воевала Сов<етская> Республика; в автомобиле разные петрушки, клоуны, одетые в буржуев; были устроены коммунисты, грозившие кулаками буржуям.

Через некоторое время, под звуки опять того же «Интернационала», школьники двинулись обратно, переговариваясь между собой о виденных новинках. Многие были довольны, но некоторые жалели испорченных сапог, и все хотели есть… Где-то вдалеке грохотали пушки, приветствуя 6-ую годовщину Революции.

1924 год

24-го января. Четверг.
Сегодня в школе был митинг по случаю смерти Ильича. Я читала свое стихотворение по случаю его смерти, которое сочинила 22<-го>. Произвела громадный фурор: все списывали, восторгались и А<лександру?> И<вановичу?>, даже и И<вану> А<фанасьевичу> очень понравилось.

Право, я начинаю все больше и больше симпатизировать идейным коммунистам; что, в сущности, представляет собою коммунизм? Это учение Христа, т.е. исполнение его заветов, но с отрицанием его самого. И, по-моему, в Р<оссийской> К<оммунистической> П<артии> более правды, чем в монашеской общине. И меня влечет к нему, и я буду коммунисткой! Да! Может быть, я и не запишусь в партию, но в жизни я буду идейной коммунисткой...

Вот, как религия? Я на сильном переломе: я разуверилась почти что в Христианах, а Бог? — он так далеко... Если есть Бог, зачем он не поможет мне и другим; да, он наказует. Но ведь он добрый, терпеливый, милостивый, а наказует. Рай? Но ведь это не доказано...

Нет, я вообще ничего не буду говорить. Не понимаю. Да, христиане! Вот они — слова пустые. Хотя бы наша бабушка. Она молится, исповедуется, а первая сплетница. За что она обижает сейчас нашу дорогую мамочку, она — верующая в Бога! ^[4] Я творю дурные дела, но я не говорю, что я христианка. Дрянь они!

9 декабря.
Хлопотали с Полей ^[5] о II № стенгазеты. Организуется М.О.П.Р. ^[6] обязательный и непременный член его. Агитирую в газете за М.О.П.Р., завтра спрошу у Гри-гри и скажу у нас в классе. Работать так работать.

В библиотеке тоже навязали, черти, стенгазету. Неохота, ну да ладно, неловко отказать. Дом — форменное болото. Бабушка и Дуня ^[7] наподобие цепных собак; крестный — мракобес какой-то. Жалко мне его. Мама работает, а результата нет, куда деваются деньги... Тяжело...

<Рис. на листе поверх записей: лицо.>

1925 год

8—3—25.
Скоро у нас в школе будет КСМ... ^[8] Как я счастлива... Все свои силы, всю жизнь отдам Комсомолу... Я все мечтаю... Как я хочу быть красивой... Рассорилась с М<ицкевичем> и М<арковы>м. Противные. Надоели. Завтра не взгляну на них и все время не буду разговаривать.

Как я хочу быть хорошенькой... Ложусь спать и буду мечтать. Как я люблю мечтать.

<Рис.: чертеж и утенок.> Формула Мольвейде. (Черт<еж> такой же.)

25—III—25.
С удовольствием работаю по Обломову. Читаю про него что только можно. Обдумываю, как буду говорить; очень с удовольствием буду делать сводку. Хочу сказать хорошо, хочу заинтересовать учеников.

Ах, противная бухгалтерия, не выходит ничего, завтра надо списать у тещи. И геологию надо делать, неохота отрываться от Обломова.

А Добролюбов — ну, вроде дурака, но не совсем.

Сегодня «доброхимик» ^[9] говорил о тех ужасах, в которых будет протекать будущая война. Но это же изверги! Где же люди? Ведь если бы все люди, вот так ясно, как я, представили себе весь ужас, то они разбили бы все баллоны с газами, все, все. Как это все ясно доказывает, что нет никакого бога, что бог — глупость, вздор, ерунда… Всем этим — противогаз любовь. Но, Господи, какие глупые люди… Как они не могут понять всей суетности — война, убийство…

И вот, мне приснилось, т.е. представилось: лед, лед и лед. Земля умирает... Все разрушено... Нет ни Парижа, ни Нью-Йорка, ни Лондона, ни Москвы… Все погибло... Ни день, ни ночь — какой-то серый мрак... Люди столпились в кучку, жмутся друг к другу... Им холодно... Чувств не осталось; жить, жить, наслаждаться жизнью, ее красотой, всяким ее движением... Земля и люди умирают... Звезды такие холодные... Холодно... О, если б знать о близкой гибели... Люди жмутся друг к другу.

3 июля.
По-моему, я должна написать об этом. И напишу, и ничего не скажу маме.

Да. А то как прошлый год — узда... В каком году мы живем? Конечно, в 1925 году, и у нас не дореволюционная Россия, а СССР и власть Советов. Но этого, кажется, не хочет признавать господин завхоз совхоза «Матвейково» (ст<анция> Торбино), коммунист (такой-то). Он обращается с крестьянами как с подневольными; за свою работу в совхозе они не получают денег. Предприимчивый завхоз часть (только часть) платы выплачивает крестьянам... снетками (!!), сахаром и другими ненужными вещами, когда в деревне нужнее всего — деньги. Так поступать с крестьянским пролетариатом нельзя, господин «коммунист»!! А то еще: забрал у горшечника, обремененного большой семьей, товару на 20 рублей, причем при покупке был крайне любезен, а денег теперь не отдает. Горшечник напрасно ходил 6 верст туда и обратно несколько раз — любезный завхоз отвечал сурово: «Нет денег».

Такую же штуку он проделал с селькооперативом, только здесь сумма была покрупнее — 200 рублей. А из-за этого описали имущество членов правления кооператива, при ревизии. Вот какие штучки выкидывает завхоз. Неудивительно, что такие господа сеют среди крестьян недоверие к коммунистам.

Но где же Рабкрин? Почему его око не заглянет сюда? Пора приструнить или сменить зарвавшегося завхоза. Он должен помнить, что крестьяне теперь не те, что были 8 лет тому назад, что теперь у нас — Рабоче-крестьянская власть.

Я хочу послать заметку в подобном духе в одну из газет, которую получает Заручевская изба-читальня. О другом — после, пока пойду помогать полоть Люсе. Мама и бабушка ворчат, Муся куксится! Тфу!

20 <сентября>.
Читала Писарева о Пушкине... Бедный, жалкий «маленький» Пушкин... Писарев прав, это факт.

Сказать по правде, Пушкин мне мало нравился, а теперь почти совсем развенчан. Конечно, он дал сдвиг. Заслуги его... большие. Но... но Писарев прав. Вот, например, его стих: «Поэт на лире вдохновенной...» Красота. Да, при новом строе она должна сделаться общим достоянием, а не достоянием одного. Надо так, чтобы она пропитала все фибры пролетарской жизни, пролетарского быта... Чтоб все ее чувствовали, понимали. Чтоб она была во всем, везде...

И я хочу быть проводником этой красоты... Хочу дать ее людям, новую, чистую, но без примеси буржуазного духа... Пролетарскую... Хочу увековечить Ленина, Октябрь... Нет, я не рвусь к похвалам, рукоплесканиям... Я хочу это сделать ради людей... Конечно, хочется, чтоб угнетенные говорили: вот это наш друг... Та, которая вела нас к освобождению, к красоте... Да, я умру... Но часть моего труда останется в коллективе, а высшее в мире — это коллектив. Я, когда вырасту большая, поеду на пропаганду в Индию... Это моя мечта...

1926 год

5-ого <января>.
14<-й> съезд РКП ^[10] меня волнует, треплет — прямо не знаю как... Да нет, не опишешь того, что я переживаю!.. Пока я на стороне Зиновьева и ленинградцев... Но надо в нем хорошо-хорошо разобраться... Лягу спать... Об остальном — завтра. Боюсь за маму...

20-го <февраля>.
Была на Литгруппе... ^[11] Хорошо, что надо... Ребята все симпатичные, а Гор — особенно. Очень симпатичный и... девчат любит... Вид немного шпанский, ну да ничего, хорошенький. То стихотворение, что назади, приняли в «Раб<отницу> и крестьянку»... В 5 № пойдет… И еще пошлю — про хлев...

В сл<едующий> вторник или пятницу буду читать. С Яск<евичем?> немного пересолила, ну, да наплевать, и Д<има>, и Я<скевич?> мне одинаково безразличны…

Гор — мне нравится, и Ромейко... Хочу написать рассказ «Воши». Так?

24 <февраля>.
Вчера была на ВАППе. Видела Либединского ^[12], Саянова, Киршона ^[13] и др… Ведь все это большие, настоящие писатели!! Либединский симпатичный, лицо характерное... Киршон очень красивый, горячий; по-моему, у него большой внутренний жар, он страстный... В ВАППе раскол ^[14]. Я поняла почти все, что они [мне] говорили, в чем тут дело... Но показалось (быть может, от глупости моей), что они хотят всех подравнять под один уровень... Надо почитать нов<ый> № «Нов<ого> мира». Говорят, что там буржуазная литература чистейшей воды. Я согласна с Чумандриным ^[15] и Киршоном. Принять их в федерацию, чтоб отобрать левых попутчиков.

7-го мая. Пя-тни-ца, 2 ч<аса> дня.
Я тоскую без любви!!.. Я хочу любви, звонкой и крылатой... Хочу, чтоб кто-нибудь «гладил голубые плечи», чтоб кто-то говорил про меня — «радость моя, комсомолка», «сердце мое!» ^[16].

Что, если б меня полюбил Жаров или Безыменский?.. Или вообще кто-нибудь полюбил!!?

Полюбить человека и из-за другого можно, не только из-за красоты... Можно за любовь полюбить человека... Если б меня спросил... он: «...а как ты любишь» или — «а как умеешь любить», я бы поцеловала его сама, крепко-крепко, и сказала бы: «вот так!»...

«Неделя» Либединского — очень хорошая вещь... Как глупо, что в нашем распоряжении имеется так мало слов для выражения восторга или самого глубокого удовлетворения... Я хочу сказать, что «неделя» — Дзяяу-дз... ы-ы-н.

А в Англии — забастовка, и бастует 5 миллионов! 5! 5! Если представить, что мир летит, как шар, а из какого-то угла пространства трехугольные, длинные и разноцветные лучи, то, значит, земля попала в красно-дымную полосу... Готовятся величайшие в мире события...

Мне становится радостно и страшно при мысли о забастовке, и кажется, что я расту до неба, и я становлюсь гордой... Вот тебе и стабилизация капитализма!.. А наши помогают... И я хочу помочь... На этот руб<ль> сняться хотела, но нет, лучше отдать его в Англию…

31-го августа.
Ну, вот и в Ленинграде! Как я люблю его, Ленинград!.. Дома уютно, чисто, отец и мать раздражительные: на фабрику я, наверно, не поступлю...

Я опять раздваиваюсь: мне и в У<ниверсите>т хочется, и на фабрику. На фабрику мало шансов поступить — во-первых, у меня хорошее материальное положение. И то сказать, 4 службы родители занимают... А может, другой чуть не на панель иди... И по-комсомольски ли это будет, если я, чтобы укрепиться в комсомоле, пойду и отниму место у другого... Нет, не надо вязаной жакетки, трех пар чулок, ничего не надо. Мне, т.е., хочется всего этого, но, но лучше не надо...

20-го <сентября>.
На двухлетии будут Жаров, Безыменский, Либединский. Ого! Я буду читать. Я должна быть интересной, во что бы то ни стало. Мои стихи и меня должны заметить и отличить. А что, если б Жаров безумно горячо полюбил бы. Я... я б не разлюбила б Генку!..

Эх, он, чуча.

Ан<атолий Коссов> ^[17] говорит, что его брату мои стихи очень понравились. Я хочу познакомиться коротко с Безыменским, Жаровым и т.д.

21-го <декабря>.
Вторник. 20-го, вчера, была у Борьки ^[18]. Как я люблю его. Как он меня любит. Как хорошо жить... Ему трудно вчера было, я знаю. Мы были одни на квартире, и я лежала на диване, а он около меня — тесно-тесно. Его рука была под моей головой, другая его милая рука ласкала мне грудь, волосы, лицо... И, правда, мне все-таки приходилось бороться и останавливать его... Господи, как мне жалко его. Правда, можно отдаться, жалея человека, из жалости. «Как ты меня мучаешь», — сказал он, когда я качала его голову у себя на груди, перед печкой. Он вынул мою грудь, гладил ее и говорил: «какая у тебя маленькая грудь», и целовал ее... Целовал грудь, шею, плечи, руки, глаза. Говорил: «Я тебя никому не отдам, никому. Ведь ты моя, только моя... Не оставляй меня».

Мы говорили о нашей будущей жизни; эти три года мы будем жить только для себя... А потом — пусть будут дети… И мне не было стыдно. Т.е. было стыдно, но хорошо. Борюшка, родной мой... Почему ты ждать не можешь? Я боюсь, отдаться тебе! Ну, если не будет ребенка, но я уже не буду... девушкой… Ой, страшно… Но люблю его... люблю…

1927 год

31-го четверг. Марта.
27-го пришла в Дом Печати к 6 ч<асам>. Бориса не было. До 8 ч<асов> была у филоновцев в мастерской костюмов ^[19]. Ой, до чего интересно. Жду с нетерпением «Ревизора» ^[20]. Выглядела хорошо.

В 9 часов явился Борис в сопровождении «хомяков» — Лихарева и Левоневского. Все пьяные, бледные. С мутными глазами. У Бориса рассечено под глазом. Лицо грязное. Очень пьян. Держится безобразно. Пришло ему в голову, чтоб ехала с ним к Лихареву — на всю ночь, а то пойдет в клубы еще пить, возьмет «девочек». Так грубо, безобразно ломался. Но ведь это было глупо — ехать с ним!? А дома?

А та ужасная ночь с пьяным? Я проводила их в траме до Марсова поля. Корнилов ничего не принимал во внимание. Прямо издевался надо мной... Я уходила из трамвая — не дал руки.

29-го. Пятница. Апрель.
Отчего-то ничего делать не могу. Надо заниматься, столько дела. Стихи пишу все хуже и хуже. «Камни» и «Корабли» не удаются — вяло или высокопарно. Господи! Отчего так? Отчего не льется стих высоко, хорошо? Страсти или веры нет? Ведь есть же оно, есть! А получается — верно, вяло... Да, наверно, я бездарь. БЕЗДАРЬ…

Кругом говорят, что с выходом замуж я погибну. Я смеялась, а теперь поверила. Ну, как мы жить будем, на что? Связывать себя ребенком сейчас — ни за что. Быть больной, калекой — тоже удовольствие не из первых. Я же очень молода еще. Но Борька, Борька… впрочем, ведь и мне тяжело... Да, наверно, ночами он томится, думает, желает меня. И есть у него огромная радостная тоска и мучение, как и у меня. Думает он обо мне... И вот всего этого огромного лишится он, после того как я стану его...

Эх, Боря, подумай, стоит ли?.. Впрочем, это идеалистическая брехня... Нет... надо ждать.

29-го апреля. Вечером.
Сегодня — день большого опустошения. Они бывали, эти дни, — тогда, 12 декабря, на Троицкой улице; сегодня — я уже не та, как тогда, и все гораздо сложнее.

Я ведь права оказалась: Борис пришел напудренный от нее, от той киноартистки, ее зовут Елена... Е-ле-на... Сегодня говорил, когда еще в Д<оме> П<ечати> были: что будто бы он кокаин нюхает и что через несколько месяцев его не будет. Я улыбнулась — как череп — и стала ждать смерти — своей. Точно какого-нибудь концерта — просто и обязательно.

Когда Корнилов сходил с лестницы одеваться, я подумала: «А скоро нас не будет» — и так деловито подумала, точно насчет зачета.

20 мая. Пятница.
Мы любим друг друга. Мы любим и хотим друг друга. Любим и хотим... И так будет — скоро. Я боюсь только, что это не даст мне удовлетворения. Конечно, ребенка боюсь и не хочу...

...Неужели над этими строками смеяться буду, как над теми дневниками? Да, наверно...

В ЛАППе в воскресенье, наверное, экзамен держать... Меня за стихи ругают, пишу мало и плохо.

Скучно в ЛАППе!!

Троцкий прав... Да, нельзя писать под диктовку... Ой, писать некогда.

Еду в Д<ом> П<ечати>. Ой, ни анкеты, ни автобиографии не написала.

4-го июня. Суббота.

<...>

Вчера читала сборник программ, деклараций и т.д. «от символизма до октября» ^[21]. Интересно! Сначала символизм увлек. Даже подумывала о «неосимволизме», о возрождении традиций символизма на современной основе. Отчасти это проделывает Саянов. Конечно, и [симво<лизм>] футуризм — из символизма вылез. Только и есть две главные силы — символизм и акмеизм-адамизм (программный). А уж имажинизм — так, мыльный пузырь, дом на песке...

Вообще нельзя школу без миросозерцания создать... А какое у имажинистов миросозерцание? А уж о ничевоках, люминистах, фуистах, биокосмистах и пр. пр. — и говорить нечего. Вот Серапионовы братья — молодцы. А программы В.А.П.П.'а — не могла читать... — всех. В зубах навязло. Конечно, это правильней и основательней всего... Но это не школа, и нового ничего не даст; а одно миросозерцание без новой школы — фундамент без дома... <…>

25-го <июня>. Суббота.

Именем любовь назови!
Именем назвать не могу!
Имя моей вечной любви
Тает на февральском снегу!..

Г. И<вано>в.

Не могу читать Мандельштама! «Душа» не принимает — не доходит до нее... А Георгий Иванов — очень нравится... У Мандельштама я не вычитала ни одной строчки, которая бы заставила меня затрепетать: сушь и гладь... Почему так? Я знаю, что у него хорошие стихи, но я не могу их читать.

30-го июня.
Снесла лозунги к избачу — понравились. Правда, они красивые, яркие, особенно — «Да здравствует СССР». Этот лозунг написан древнеславянским шрифтом, изукрашен трехцветно. А что за красота этот славянский шрифт, и как радостно им писать! «А», «В» — как терема точеные... «С» на сгорбленную монахиню похоже, и «Г» тоже — на инока...

Я целые дни за лозунгами, ими разукрасится, зацветет изба-читальня, мужики любоваться станут — хоть маленькую радость доставлю.

А то обидно, что точно в стороне от строительства... Обязательно в деревне — избачом или учительницей буду. Хотя хлопот избачу — гора, но зато он — много хорошего и нужного приносит.

Стихов штук 5 написала, да недовольна ими что-то, стыжусь их. Не так думается, не так... Буду еще писать... Сегодня читала в «Комсомол<ьской> правде» много стихов — мои совсем на них не похожи и какие-то... ну, мне кажется, что они плохие...

Хочу послать в «Ком<сомольскую> правду», да боюсь, знаю ведь, как в редакциях относятся к стихам неизвестных поэтов! И стихи у меня ненужные никому, кроме меня, да, наверное, никому. Да их и не знает никто... Да, нужно сделать, чтоб их знали и заметили! А как? Ведь их печатать не станут, идеологии нет... Клюев говорит, что надо пострадать за свои вещи, это верно. Все, что «выстрадано», — крепко. Любовь, стихи. Любовь у меня хорошая, а стихи? Или «как 100 000 других в России». О, наверно!!! Нет, будут хорошие и нужные!..

25-го <июля>. Понедельник.
Разгром Китайской революции — это как потеря любимого... Я точно состарилась, когда услыхала... Разгром, измены... Компартия на нелегальном положении... Там борьба, а мы? Спектакль, стенгаз<ета>, митинг? Как мало, как мизерно! Что я делаю для революции? Стенгаз<ету> помогу выпустить!.. А на что я еще способна, на что?..

1928 год

6/IV. Апрель. Ленинград. 1928 год.
С тех пор, как в январе месяце Борис изорвал мой дневник, я не вела его... Но теперь опять хочется самой себе рассказывать все, все, что было... Так легче... Жаль тех листов, но ничего не поделаешь. Он из ревности (!) изорвал то, потому что там было несколько безобидно-ласковых слов о Саше Ермолове. Так кричал, так… матерился тогда... А за что? Ведь в несколько раз больше было у него летом, и Татьяне клялся в любви, добиваясь ее, и все такое.

Не с января ли прошло то неуловимое, у меня и, наверно, у него, в душе, от чего веет темноватым холодком первых заморозков?.. Однако мы уже живем вместе, правда, не зарегистрировали нас, но уже все знают, и я ведь живу у него... Я беременна. С января же. Четвертый месяц. Сначала хотела сделать аборт, потом не стала. Свяжет ребенок, знаю, и адски тяжело будет — ведь надо столько средств, а откуда же взять — Борис не работает, я тоже. Но пусть, пусть, другим — еще тяжелее было, и все-таки они не травили детей. Пусть, выбьюсь… Ведь не виноват же ребенок, а он будет живой, теплый, малюсенький... Пусть будет. Только бы здоровый был, пупсик.

Сейчас нам неважно живется... Денег нет. Вчера у мамы заняла 5 <рублей>. Сама ниоткуда не получаю... Дома сыро, холодно, дров нет. Поневоле иногда кислое лицо будет, особенно если вспомнишь о долгах… А Борис покрикивает: «что такая кислая!», «как ты мне опротивела с кислой рожей»... Нечуткий Борька все-таки, хотя и говорит, что любит меня... Почему-то — (страшно сказать) я не верю его словам. Какое-то гнусное ощущение — врет ведь. Это оттого ли, что ему ничего теперь не значит сказать: «вот с этой девочкой я бы совокупиться хотел»... «хорошо бы эту девочку растлить»... что он циничен стал до... холодности... Теперь он слишком часто говорит о своей нежности к Т<атьяне> С<тепениной>. <…> Но если б он знал, как больно мне от его стихов о ней, от его слов, от того, что было, когда он и меня еще не знал! Отчего это? Ведь иногда мне чудится, что что-то кончилось...

4/V—28.
Господи, как будем жить? Долги, долги, ничего нет... В воскресенье засяду за стихи — да ведь в каких журналах устроишь? «Кр<асная> панорама» — не возьмут... «Звезда»? Нет, буду устраивать. Да, в «Ю<ном> п<ролетарии>» обещали литстраничку...

Скоро год, как мы с Борисом сошлись. Я люблю его. Сейчас перечитывала его старые стихи, что писал в Детском <Селе>; без меня... Все так ясно всплывает, что было.

Любимый...

Но странно, с трудом переношу его ласки... Не хочу ничего, не хочу...

7/VI—28.
Борис разошелся с В<ладимиром> С<оловьевым>. Дружит теперь с Саяновым; это хорошо. Они бродят, говорят о литературе; о себе, о многом. Борис мечтает с осени о хорошей компании. Как мне хочется на равных правах входить в их товарищество. Ведь по сравнению с Борькой я знаю больше его и не глупей его. Он говорит — тебе надо научиться хорошо писать... Но ведь... я знаю это, о, слишком знаю, что надо, надо. Но мне так не хочется оставаться на положении только жены. А Борька и так мало как-то внимания обращает на мое творчество, он слишком занят собой. Самой же мне наталкивать его на эти мысли — стыдно, я всегда стыжусь себя и своих стихов. Написала «Кармен» и «Фонтаны» и обмерла — эпигонство, гладкость, грамотность. Нет ни того, что говорит Белинский, — насыщенной взволнованности, ни того, что говорит Шимкевич ^[22], искания форм. Но если второе в силу невозможности исканий в такой молодой период, то первое — неужели в силу отсутствия поэтических данных? По Шимкевичу — необходимо быть ультрасознательной, осмысливая все по Белинскому — «бессознательной». Ясно, что результат один и тот же, но пути разные. Только при наличии таланта можно получить кое-что в итоге...

<…> Надо Борису кальсоны стирать, в бане чуть не 2 месяца не был, а я боюсь идти в кухню за водой, потому что хозяйка станет просить скатерть, деньги и т.д. Чорт с ней, завтра возьму скатерть.

Надо еще сдать:

1 Историографию +
2 Библиографию —
3 Спец<иальный> курс литер<атуры> XIX в. +
4 Семин<ар> по литературовед<ению> —

Тогда будет 10 — и это совсем не плохо. Пойду звонить Любе.

Какой идиотский разговор был у меня сегодня с Ахматовой по телефону. Вот дура я...

30/VII.
«Кузнец» не плохо, да вообще все стихи мне надоели. Все свои стихи кажутся скверными, даже пошлыми... Нового ничего не пишется и как-то скучно: не о чем думать, переправлять, а что уже написано — переправлять как-то лень... Пойду погуляю, подумаю об «Юродивой» — только бы не вышла она народовольческой… «Тигра»-то, действительно, сделана почти неплохо, но ее «суть» — сбивчивая, т.е. мне понятно, «что я хотела сказать этим», но недостаточно убедительно вышло.

Я почему-то сближаю «Тигру» с Борькиной «Маникюршей». Ритм одинаковый. И еще что-то — вот, вот, кажется, эта сбивчивость «сути», хотя у меня стихи вообще более последовательно развиваются и как-то «понятнее», чем у него… И я — да, вот почему мне кажется, что «Тигра» зависит от «Маникюрши». «Маникюрша» как стихотворение — хорошо, но ее «идеологическая сущность»... Ну, скажем, вопросительна. Поэтому, опираясь на эту идеологию, я могу сказать, что «моя (идеология) не хуже»… Но опять-таки — это безнравственное членение на «как стихотворение»... — и — «но идеологически оно...», т.е. «форму» и «содержание», которого не должно быть.

<…> З. Штейнман говорит совершенно справедливо, что мировоззрение писателя должно приподниматься над мировоззрением современн[ости]иков. Совершенно верно. Иначе каждый грамотный человек может быть писателем при минимальном наличии ума и таланта. А у нас в ЛАППе против этого идет организованная борьба: идеология, мировоззрение, мироощущение — все должно быть только классовым. <…>

Что касается меня, единственное, на что я претендую, — желание думать самостоятельно. Результаты этого желания мне неизвестны, да и скоро-то их не обнаружишь, тем более сама... Разумеется, я хочу иметь собственное мировоззрение, не создавать что-нибудь противоположное марксизму, а чтобы между мною и кем-нибудь другим нельзя было бы поставить знак равенства. Обидный знак. Покамест, конечно, у меня ничего особенного во взглядах, а может — как я иногда думаю, мелкое умствование, чужие мыслишки, все это известно... Тогда мне хочется сказать словами Толстого: «а ведь дождь-то мог бы и не идти!..» Но нельзя так самоумаляться... Все своим чередом придет и образуется... Надо много знать. Много.

Будет ли письмо от Борьки? Должно быть. Где-то он путешествует? Неужели ярмарки в Нижнем будет ждать? Ну, собака... Погоди у меня!..

Завтра в город еду. Денег надо достать, жрать нечего. Что, если в «Панорамке» и в «Смене»?.. Рублей 30... О, как невредно!! Мечты, мечты?!! А у Борьки-то неужели соловей гнездо свил кое-где, что он не чешется? Ведь обещал денег, что же, думает, что лишние...

19 августа.
Борька написал «Барышника»... Эпиграф взял из моего «Кузнеца», который ему очень нравится. И вообще, между «Барышником» и «Кузнецом» много точек соприкосновения. Типаж. Идея — вымирание лошадей. Он изменил «у самой золотой луны». Но стихотворение, по-моему, очень хорошее... Густое, пышное, быть может, слишком пышное... Ахматова говорит: «пишите суше и острее». Это то, к чему надо прийти через нарбутовскую пышность. Путь — скупая, колкая строка — манера Тихонова. Схожесть наших стихов и радует, и печалит меня... <…> Мне не хотелось бы только, чтоб говорили о влиянии Корнилова на меня, даже если оно и есть. Да, может быть, и есть. Не то что влияние, а переживание одинаковых источников... Но некоторые говорили мне о нашей схожести, и всегда это действовало на меня неприятно и разочаровывающе в самой себе. Может быть, между нами и есть некоторое скрытое соперничество и борьба, может быть... Борька сказал сегодня: «ты мне подражаешь», потом оговорился, что это шутка... Нет, мне кажется, что он не шутил... Это нехорошо, если это так. Я не хочу этого… <…>

Борькины «капиталистические» тенденции мне не нравятся. Перспективы хозяйки не улыбаются... Мамино опекунство раздражает. Свои стихи также. Надо сходить к А<нне> А<ндреевне> и показать ей то, что писала. Посоветоваться. Поговорить. Если она не сердится на меня…

Денег надо. Приданое дитю на точке замерзания. Денег нет... Заботы накапливаются... Борис не занимается!.. Дерьмо! О чем он думает? Настроение переменное... Чаще — глухо раздражительное…

28/VIII.
Омерзительное, нервное состояние... Оттого, что денег сейчас нет, живем на мамином иждивении. Она мне сегодня сказала, что «Боря ленится», «мало вносит в семью», «не заботится»... Мне было очень неприятно, и я защищала его, но, в сущности, она почти права. Борис ленится — это определенно. Хотя бы он занимался, а то и не занимается даже, как я ни говорю ему об этой необходимости... Относительно «взноса в семью» я говорю и напоминаю ему редко — мне неприятно и стыдно как-то... Я его «распускаю» — я чувствую это, по своему мягкосердечию и тактичности. На пути к «изысканию средств» он предпринимает очень немного. Москва слезам не верит, а там у него дела далеко не так блестящи... Разумеется, очерки — очередная фикция. Они не подают и признаков жизни. В «Звезде» и «Красной <газете>» — огромные авансы. А что он сейчас делает?.. Немного пишет, читает, ездит в город... Занятия к зачетам не начинались...

Меня зло берет на него... Сегодня поговорю с ним решительно... Любовь — любовью, но надо быть взрослее... Хотя бы книгу его приняли, и поскорее бы он подписал договор... О постоянной работе он думает смутно...

«Лен<инские> искры» — 15. «Смена» — 13. «Кр<асная> панор<ама>» 2 р<убля>.

«Лен<инская> правда»... еще «Лен<инские> искр<ы>». (?)

Если б в «Звезду» приняли. Кстати сказать, «Кузня» в «Смене» показалась мне такой серой, чуть не пошлой. Ахматова говорит — нельзя вечно жить отрицанием... Милая Ахматова, люблю ее... Надо сходить к ней... Познакомилась с ее сыном. Сын Гумилева и Ахматовой! Он показался мне способным, умным ребенком. Интересно, что из него получится в будущем? Сейчас он мало развит, как мне показалось, и еще очень ребенок...

6/IX.
«Табор» написан. Не совсем, конечно. Плохо. Только хорошо «четыре пламенных старухи». По-моему, «Чемпионы» Гит<ович>а ^[23] не так уж хороши. Я могу так сделать, потому что это именно сделано. Борька подзуживает: «соперничаете с Гитовичем?» Глупости! А отчего же и не «посоперничать?» Неужели Гит — сила? Гм?

Это все не то... Рахманов прав ^[24] — литература должна даваться с трудом. Только у меня боязнь этого труда, наверно. Стихи мои то кажутся мне хорошими, то просто бездарными. Знаю места, где стих более всего «двойственен», т.е. где совсем не сняты покровы. Один стих — внутри меня, другой тот, который на бумаге... Мне хочется быть смутной и косноязычной в стихе, чтоб он был как лабиринт, как фонарь...

16-го <сентября>. Воскресенье.
Хотела к Ахматовой везти книгу. Нет... мне торопиться некуда... Год-два... Ой, надо ей отвезти Мандельштама. Я так мало знаю по сравнению с ним, что могу сказать только, что «О поэзии» — очень интересно... Но очень субъективно, по-моему.

Ничего не пишу. Заботы ли или что, во всяком случае, перерыв хорошо. Ан<то>кольский тоже хорошо. Остроумно Каверин. А мы с Борей все более и более отталкиваемся от «лапповства», от «комсомольства» — быть может, и без кавычек.

Я не знаю, хорошо ли это. Надо больше читать. «Развитие общественной мысли» Плеханова — не читается, кажется скучным почему-то.

20/IX—28...
Борис мучит меня. Он ничего не предпринимает в отношении зачетов. Ведь его же исключат! Когда начинаешь говорить ему — он злится. Тут, по приезде отца, ему 2 вечера негде было заниматься. Вчера я устроила ему все. Он весь вечер читал — и — ничего не делал... Сегодня до 2-х часов читал. Потом поехали в город. Он говорил, что ему необходим Саянов. С<аянов> был в «Кр<асной> газ<ете>». Он, Левон<евский> ^[25], Гит<ович> и Саян<ов> — пошли к Саянову, они весело смеялись, обсуждали насчет завтрашнего собрания нашей группы, которую хотим создать.

Мне так хотелось РАВНОПРАВНО идти с ними, говорить и обсуждать, ведь я знаю не меньше их, и не глупее их, и — да, не менее их талантлива. Я знаю, что я талантлива, мне стыдно сказать об этом громко себе, но я хочу это сказать и знаю, что это так, — зачем лже-скромничать?

Вот и завтра. Они соберутся, будут читать, говорить и спорить — а меня не будет, потому что я беременна, и все смотрят на мой живот, у них снисходительность ко мне какая-то, а я хочу быть такой же самоуверенной и свободной, как Борис.

<…> Я очень хочу сблизиться с Фаней Левитиной... ^[26] Она умная, развитая... (Если не она — Вера Кетлинская ^[27].) Я говорила с ней сегодня, жаловалась на Бориса. Говорила о желании работать в литстранице «Смены». Она дала мне тему для статьи — о формальной учебе, о необходимости поднятия общего культурного уровня молодых писателей... и вообще. (!?) Я хочу отнестись к этой статье со всей серьезностью и вдумчивостью, на какую только способна. Я буду обдумывать ее тщательно. Я хочу избежать общих мест и фраз, заострить ее — полемичность необходима, я хочу, чтоб она всколыхнула кое-кого. <…>

Жажда деятельности — интересной, живой, газетной — охватывает меня. Да, в этот год пора перестать коптить небо и числиться в Комсомоле номинально. Моя задача <на> этот год — крепко зацепиться в «Смене». Стать одним из ее действенных сотрудников. Что, в самом деле? Пора браться за дело, если есть возможность. Разумеется, не превратиться в дифирамбиста и «оптимиста» или фельетониста-пошляка... Да, да, я хочу работать, я хочу столкновений, деятельности, ругни... Надо сказать Фаньке. Ой, как мне хочется хорошо сойтись с ней!..

9/XI.
Как я живу?.. Недосыпая и злясь. На Бориса — за частые омерзительные стычки, за ... (да, да — горько) за ежеминутные ласки и поцелуи. Что это? Я стала раздражительнее и неужели трезвее? Ни разу еще, когда ласкал, не почувствовала «того»; а мысли были какие-то посторонние, не давали забыться и ощущать только его ласки. Мне тяжело это, я не хочу так, не хочу следить за собой. Ведь, скажи — это не оттого же, что разлюбила, что стала «женой»? Нет, нет, не надо оглядываться, погодить... О самой себе трудно говорить себе же. Или недоговоришь, или переговоришь. Может быть, лучше договаривать; я всегда договариваю. Говорят о «душе женщины», о ее «тайнах», «глубине» и т.д. Я пишу все. <…>

Я никогда не сожгу этих тетрадок. Через много лет оглянусь на них спокойно и рассудительно, «критически» — как на чужую. Наверно, будет смешно, или чуть-чуть, или много. Литературный дневник, видимо, не удается. Оттого, по правде, что я еще не вхожа в настоящую писательскую среду, наша же среда — от нее я оторвалась, я не знаю даже, существует ли «Смена» ^[28]; 4х-летия ее не справляли. Смешно... Сплетни же, которые приносит извне Борис, они имеют переходящий интерес, они — (это интересно) пессимистичны, они говорят о «правоте» писательской среды...

[16/XI] 24/XI.
Кратко, кратко. Но хочется побольше написать — а надо еще письмо Борисовым предкам и неск<олько> стихов Ахматовой.

Ирунька растет, наше счастье и гордость. Гукает, тихо и нежно, как голубок. «Иринька — агу...» — «гу»... Радость моя.

Вчера и сегодня... с Борисом — было больно и нехорошо. Боюсь беременности. Ну, авось не будет. Менстр<уации> — нет. Надеюсь, что в дальнейшем будет лучше. Борис, конечно, способен... до бесконечности. Общий тон жизни?.. Затрудняюсь определить. Кажется, главная тяжесть в Иринке, главное жизни — в ней.

Учеба еще не начата. Поеду послезавтра в И<нститут> И<стории> И<скусств>. Читаю мало. Занята очень. <…>

Была у Маршака; да, буду работать над «Турманом» серьезно, чтобы пелось — игралось, потому что эта книжка будет Иринке посвящена и должна быть ей радостью. Многое из того, что говорил Маршак о детских стихах, мне сильно запечатлелось: даже мысль о договоре отходит на задний план.

<…> Гулинька моя скоро проснется, буду пока стихи переписывать. Потом поеду к Ахматовой. Люблю ее, но еду к ней всегда с каким-то волнением и смущеньем.

Публикация и примечания Натальи Стрижковой

---

^[1] Домашнее прозвище младшей сестры О.Ф. Берггольц — Марии Федоровны Берггольц (1912—2003), актрисы, хранительницы архива и публикатора творческого и эпистолярного наследия поэтессы.

^[2] Мария Тимофеевна Берггольц (урожд. Грустилина; 1884—1957), домашняя хозяйка; окончила курсы кройки и шитья А.Л. Базаровой, всю жизнь подрабатывала шитьем.

^[3] Ольга Михайловна Берггольц (по первому мужу Королева; 1850—1925), бабушка по отцовской линии. О ее строгости писала О.Ф. Берггольц в своих воспоминаниях:

«“Испортишь! Сломаешь! Ушибешься! Отойди! Не трогай!” — ежеминутно восклицала бабушка Ольга, как только я подбиралась к чему-нибудь интересненькому.

Даже игрушки, которые дарила мне она сама или другие, бабушка прятала от меня, чтобы я их не испортила или не сломала. Она спрятала в горку красивую жестяную посуду, которую подарил мне дед, убрала в недра комода мою куклу Нину с закрывающимися глазами, скрыла в глубине платяного, огромного, как дом, шкафа настоящий маленький красный зонтик, подаренный тетей Лизой» (Берггольц О.Ф. Дневные звезды. — Л., 1960. С. 117).

^[4] О.М. Берггольц была крайне недовольна женитьбой сына, считая М.Т. Грустилину неровней сыну, и постоянно «травила» невестку, которая записывала 27 января 1924 г. в дневнике: «Но дома, Боже мой, какая атмосфера, как душит меня в буквальном смысле слова Ольга Михайловна и Авдотья. Это два демона зла. Боже мой, еще неизвестно, сколько время мне придется жить с ними. Ведь я ненавижу их, я не могу дышать. Моя душа, мои желания неудержимо тянутся, желают и тоскуют о жизни светлой, в своей простоте, правде и любви, а потому и прекрасной. А тут царит злоба мелкая, паскудная, грубость, хамство, нахальство, не могу до сих пор относиться к этому безразлично». См.: Лебединский М.Ю. От пращуров моих...

^[5] П. Власова, одноклассница О.Ф. Берггольц.

^[6] Коммунистическая благотворительная организация, созданная по решению Коминтерна в качестве коммунистического аналога Красному Кресту. Инициаторами создания МОПР выступили российские общества большевиков и бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. Секция МОПР СССР существовала до февраля 1948 г.

^[7] Авдотья, прислуга и нянька сестер Берггольц.

^[8] Районный комитет Российского коммунистического союза молодежи (РКСМ), т.е. райком.

^[9] В 1924 г. было образовано Добровольное общество друзей химической обороны и химической промышленности — Доброхим СССР. Вероятно, речь идет о члене этого общества, который приходил в школу с лекцией.

^[10] XIV съезд ВКП(б) проходил в Москве 18—31 декабря 1925 г. На съезде был нанесен удар по так называемой новой оппозиции («ленинградской оппозиции»), которую возглавляли члены Политбюро ЦК ВКП(б) Г.Е. Зиновьев, Л.Б. Каменев, а также Н.К. Крупская и Г.Я. Сокольников. На съезде Г.Е. Зиновьев выступил с докладом, в котором критиковал недемократические методы партийного руководства; квалифицировал тезис И.В. Сталина о возможности построения социализма в одной стране как проявление национальной ограниченности. Во время работы съезда взгляды «новой оппозиции» подверглись осуждению. На июльском пленуме ЦК 1926 г. Зиновьев был выведен из состава Политбюро, отстранен от руководства ленинградской партийной организацией, выслан из Ленинграда. Совместно с Л.Б. Каменевым и Л.Д. Троцким сформировал «объединенную левую оппозицию» (так называемый троцкистско-зиновьевский блок), потерпевшую поражение на XV съезде ВКП(б) в 1927 г.

^[11] Речь идет о литературной группе «Смена», созданной при одноименной газете в 1924 г. «В литгруппу “Смена”, — отмечала Берггольц, — приходила разная молодежь: ребята и девчата с предприятий, порой едва владеющие правописанием, но слагающие стихи; были журналисты, студенты, многие — комсомольцы, одетые с тогдашней естественно-аскетичной простотой — в юнгштурмовках, в косоворотках, в толстовках, все очень молодые и все — прямолинейно беспощадные друг к другу, потому что были беззаветно, бесстрашно, я бы сказала — яростно влюблены в поэзию, и прежде всего, в советскую, в современную нам поэзию» (Берггольц О. Продолжение жизни // Корнилов Б. Избранная лирика / [Предисл. О. Берггольц]. — Л., 1978. С. 8, 12).

^[12] Юрий Николаевич Либединский (1898—1959), писатель. Один из руководителей РАПП. В эти годы написал повести «Неделя» (1922), «Комиссары» (1925), романы «Завтра» (1923), «Поворот» (1927). Был мужем Марии Федоровны Берггольц.

^[13] Виссарион Михайлович Саянов (1903—1959), поэт, критик, руководитель литгруппы «Смена». Владимир Михайлович Киршон (1902—1938), драматург, один из руководителей РАПП.

^[14] Речь идет об обсуждении итогов 5-й конференции Московской ассоциации пролетарских писателей (МАПП), которая прошла под знаком борьбы с «ультралевыми» в лице Г. Лелевича, И. Вардина и С.А. Родова, осужденными за переоценку сил буржуазной литературы, неверие в силы пролетарской литературы и ошибочное понимание роли ВАПП как своеобразной литературной партии. Подробнее см.: Известия. 1926. 4 марта.

^[15] Михаил Федорович Чумандрин (1905—1940), писатель; один из руководителей Ленинградской ассоциации пролетарских поэтов (ЛАПП).

^[16] Цит. из поэмы «Комсомолец» (1924 г., главка X) А.А. Жарова.

^[17] Анатолий Яковлевич Коссов (1908 — ранее 1988?), журналист; знакомый О.Ф. Берггольц по литературной группе «Смена».

^[18] Борис Петрович Корнилов (1907—1938), поэт. Родился в г. Семенов Нижегородской губернии, в 1925 г. переехал в Ленинград, в 1926 г. вступил в литературную группу «Смена», в которой его вскоре признали самым талантливым молодым поэтом. О.Ф. Берггольц писала о нем: «В литературной группе “Смена” в меня влюбился один молодой поэт Борис К. Он был некрасив, невысок ростом, малокультурен, но стихийно, органически талантлив» (см.: Берггольц О.Ф. Собрание сочинений в 3 т. — Л., 1990, т. 3, с. 483; см. также: Берггольц О. Продолжение жизни // Корнилов Б. Стихотворения и поэмы / Сост. О. Берггольц, М. Бернович. Предисл. О. Берггольц; ред. И. Авраменко. — Л., 1957).

Корнилов был мужем Берггольц в 1928—1930 гг. Ей была посвящена первая вышедшая книга Корнилова «Молодость» (Л., 1928). Вместе с Берггольц Корнилов учился на Высших государственных курсах искусствоведения при Государственном институте истории искусств, но не окончил их. Основные его произведения вышли в первой половине 1930-х гг.: поэмы, песни, стихотворные агитки и стихи для детей. Расстрелян в 1938 г.

^[19] О.Ф. Берггольц познакомилась с творческим окружением художника П.Н. Филонова, когда литературное объединение «Смена» было вынуждено сменить свой адрес. Берггольц вспоминала о занятиях в бывшем Шуваловском дворце: «Потом “Смена” перебралась в Дом печати на Фонтанке, где формалистически настроенные молодые художники под руководством Филонова изукрасили зрительный зал такими картинами и скульптурами, что в зале было страшновато находиться...» (Берггольц О. Продолжение жизни // Б. Корнилов. Избранная лирика / [Предисл. О.Ф. Берггольц]. — Л., 1978).

^[20] Речь идет о постановке пьесы Н.В. Гоголя «Ревизор» в сценическом оформлении филоновцев, осуществленной в экспериментальном театре Дома печати 17 апреля 1927 г. Режиссером постановки выступил Игорь Герасимович Терентьев (1892—1937), поэт-футурист, теоретик искусства, один из основателей группы «41º» (совместно с А.Е. Крученых и И.М. Зданевичем). Для этой постановки филоновцы создали эскизы декораций и костюмов, а также картины-панно для зрительного зала.

^[21] Речь идет о книге: Литературные манифесты. От символизма до «Октября» / Сост.: Н.Л. Бродский, Н.П. Сидоров. — М., 1924.

^[22] Шимкевич Константин Антонович (1887—1953), историк литературы, заведующий Кабинетом современной литературы, преподаватель Государственного института истории искусств.

^[23] Александр Ильич Гитович (1909—1966), поэт, переводчик; член литературной группы «Смена» с 1927 г.

^[24] Леонид Николаевич Рахманов (1908—1988), писатель, член РАПП. В конце 1920-х гг. Л.Н. Рахманов был студентом Ленинградского электротехнического института; в 1927 г. начал публиковаться. Подробнее о нем см.: Слонимский М.Л. Завтра. Проза. Воспоминания. — Л., 1987. С. 544—546.

^[25] Дмитрий Анатольевич Левоневский (1907—1988), поэт, критик. Окончил филологический факультет ЛГУ. С 1933 г. работал редактором в Ленрадиокомитете.

^[26] Левитина Фаина Давыдовна (1904—?) работала также в «Ленинградской правде», исследователь творчества Л.Н. Толстого, в 1930-е гг. была заведующей бюро пропаганды Ленинградского отделения ССП СССР.

^[27] Вера Казимировна Кетлинская (1906—1976), писательница.

^[28] Литературная группа «Смена» прекратила свое существование в 1929 г. См. об этом: Прозорова Н.А. Ольга Берггольц. Начало (по ранним дневникам). — СПб., 2014. С. 244—245.

Понравился материал? Помоги сайту!