Литературный 17-й: что запомнилось

Полина Барскова
Лев Оборин
Игорь Вишневецкий
Евгения Вежлян
Валерий Шубинский
Александр Скидан
Андрей Василевский
Алексей Цветков
Анна Наринская

Полина Барскова

к списку

Уходящий год был богат литературными впечатлениями, важными событиями чтения, но я хотела бы сказать не столько о чтении, сколько об институции — о литературных премиях, которые мне кажутся — в нормальном литературном процессе, в здоровом сообществе — важными, если угодно, знаками движения. И пока этот институт, как и прочие (не хватает литературных журналов, что-то непостижимое происходит с критикой), для современной русской литературной словесности развит слабо и непоследовательно: тем отраднее наблюдать за все же имеющимися признаками здоровья. Для меня это вновь выказавшие себя вменяемыми премии Драгомощенко, Белого, Фонда Бродского. Можно соглашаться или не соглашаться с отдельными ситуациями предпочтения — речь, скорее, идет о систематической работе, которая в результате приводит к ситуации доверия и, я бы сказала, радости. Мне радостно, наблюдая за развитием этих премий, видеть, что есть пристальное внимание к сложной, странной, новаторской литературе. (Особенно учитывая, что все это происходит на фоне унылого торжества литературы вторичной, празднующей усредненный, общий вкус.)

Пусть это внимание ограничено по спектру (возможно, иначе быть не может), но оно, как луч, указывает на явление, на его развитие: из одного поколения в другое переходит импульс делать ищущую (sic) литературу. Меня спросили недавно, зачем вообще нужны премии, — в интересующей меня области они вряд ли ведут к обогащению, но зато хорошая, хорошо структурированная премия с нетривиально сформулированной творческой задачей может играть роль Чеширского Кота, способного намекнуть поэту, что он/она не один в вакууме, что движение задано верно. И еще к этому вопросу: вот получил петербургский поэт Булатовский премию Фонда Бродского и отправился в Венецию, и оттуда зазвучали дивные, странные, разительные стихи, например. Когда поощряется, освещается и высвечивается странное, сложное, то, чего еще не было, — от этого в нашем ремесле смысл и радость.

Лев Оборин

к списку

Уход Вяч. Вс. Иванова и Андрея Зализняка — на волне горя кажется, что две эти смерти знаменуют финал благородной, титанической, ренессансной филологии, и сейчас, после смерти Андрея Анатольевича, трудно поверить и в то, что это случилось, и в то, что будут люди, настолько внеположные своим величием всем окружающим их обстоятельствам, настолько ясные и упорядочивающие мир.

Нобелевская премия Кадзуо Исигуро — становится очевидным, что с приходом в Нобелевский комитет нового секретаря Сары Даниус стратегия крупнейшей премии меняется: ее вручают не за заслуги всей жизни, а за расширение границ литературы (как было в случае с Алексиевич и Диланом, какие бы чувства мы ни испытывали к любому из этих лауреатств). Казалось бы, Исигуро не совпадает с этим трендом, он романист — но, во-первых, перед нами чуть ли не первое награждение автора, который признан и в сообществе фантастов и авторов фэнтези («Не отпускай меня», «Погребенный великан»), во-вторых, перед нами автор в расцвете сил и, хочется надеяться, не сказавший еще главного.

Арест Кирилла Серебренникова и дело «Гоголь-центра» — здесь нечего комментировать, это одна из самых отвратительных историй года; всем, кто оказался из-за нее лишен свободы, хочется пожелать скорее ее обрести.

Биеннале поэтов в Москве — в этом году с большим китайским десантом; немного напоминало контакт с жителями иной планеты, причем не при поверхностном знакомстве, а при (насколько это было возможно) пристальном вчитывании. Изданная в рамках того же проекта антология современной китайской поэзии.

Неловко называть событие, в котором я принял скромное участие, но все же — выход «Западного канона» Гарольда Блума, спорной, страстной, ужасно несвоевременной книги — и в то же время памятника западной литературной критики, который непонятно почему оказался переведен только сейчас.

Кажется, издатели начинают чуть больше рисковать, выпуская современную прозу и нон-фикшен: там, где раньше был тираж 1000 экземпляров, теперь 2000.

В поэзии — книги Хельги Ольшванг, Михаила Айзенберга, Марии Степановой, Александра Бараша, Кирилла Корчагина, Екатерины Соколовой, Любы Макаревской, Николая Байтова, Михаила Еремина — и наверняка еще много прекрасных книг 2017-го, которые я просто не успел в этом году прочитать. В прозе — посмертное собрание Виктора Iванiва, «Белая кисть» Станислава Снытко, «Памяти памяти» Марии Степановой, «Манарага» Владимира Сорокина, «Riot Days» Марии Алехиной — и наверняка еще много прекрасных книг 2017-го, которые я просто не успел в этом году прочитать. Из переводов — «Ничейного отца дети» Арно Шмидта в переводе Татьяны Баскаковой, Целан в переводе Алеши Прокопьева, Михаэль Донхаузер в переводе Анны Глазовой; из архивных публикаций (авансом, обе книги ждут прочтения, но ожидания самые радужные) — собрание прозы Всеволода Петрова и «Филонов» Давида Бурлюка. Из гуманитарного нон-фикшена отмечу прекрасную монографию Дмитрия Кузьмина о русском моностихе и написанную Алексеем Вдовиным жэзээловскую биографию Добролюбова.

Игорь Вишневецкий

к списку

Моя оптика крайне избирательна. К этому следует прибавить работу над несколькими собственными проектами, заполнившую весь прошедший год и сделавшую невозможным чтение очень многого из публиковавшегося. Сделав эти оговорки, перейду к впечатлениям.

1. События. Главным событием, глубоко изумившим меня как читателя, стала публикация малой художественной прозы Всеволода Петрова (1912—1978). Очевидно, что к очень короткому списку русских сюрреалистов, который включает и Бориса Поплавского, и Василия Кондратьева, добавилось еще одно имя.

Главным событием для меня как писателя была публикация «Неизбирательного сродства. Романа из 1835 года», над которым я работал с 2013-го и который представляет собой эксперимент по созданию сюжетной прозы в квазиромантическом жанре.

2. Имена. Часто бывает, что ты вроде бы в курсе того, что автором опубликовано, и имеешь вполне устоявшееся мнение — и тут обнародование нового текста или группы текстов расширяет горизонты возможного, и вот говоришь себе: невероятно, как же мы раньше об этом не знали! И прежнее имя становится новым. Именно таков случай с Вс. Петровым.

Текстов, изумивших меня столь же сильно, как публикация его ждавших своего часа рассказов и дневников, в русской прозе 2017 года я не знаю, зато среди текстов, продолжавших активно обсуждаться в 2017-м и, видимо, в 2017-м и прочитанных, есть два романных дебюта предшествующего года — решительно один на другой не похожих. Я имею в виду вроде бы субъективный по оптике грандиозный «Аппендикс» Александры Петровой, известной, в первую очередь, как поэт, в котором на меня огромное впечатление произвели музыкальная линия (в частности, виртуозно выписанный эпизод вокруг ленинградской постановки «Jonny [sic!] spielt auf») и все, что связано с историей итальянского Сопротивления, — в первую очередь, объективная психологическая достоверность и того, и другого. Второй дебют в романном жанре — вроде бы камерный, хотя и претендующий на объективность повествования и одновременно беззастенчиво заимствующий приемы из поэзии (например, заменяющий повествователя на лирическое «я») — «В Советском Союзе не было аддерола» Ольги Брейнингер. Брейнингер (публиковавшаяся прежде как исследователь) мыслит себя как немка, живущая то в одной стране, то в другой, но пишущая по сознательному выбору по-русски, и, кажется, стремится привнести в нашу прозу знакомые именно по классической немецкой культуре темы фаустианского бесстрашия, риска, стремления к предельному. К чему это приведет — покажет будущее.

Из прозы нон-фикшен хочу выделить небольшую, полную обаяния и умного юмора книгу «Из Венеции» (2017) Валерия Дымшица, свод дневниковых записей осени 2016-го, появлявшихся в Фейсбуке, о которой я еще надеюсь сказать больше и подробнее. Многие знают Дымшица как исследователя и замечательного поэта-переводчика, но как прозаик он — тоже новое имя.

Получается, что 2016 и 2017 годы для меня в отношении нового в прозе нераздельны.

3. Тексты. Фейсбук стал платформой для публикаций еще как минимум двух литераторов, за чьей работой я слежу: ищущего нового межжанрового письма Дмитрия Бавильского и регулярно помещающего в Фейсбуке свою малую стихопрозу Дмитрия Данилова.

Но по-прежнему важнейшие события происходят и в офлайне. Накануне Нового года я получил из Таллина (именно так пишет по-русски название города сам автор) — кружным путем через Швейцарию — вторую книгу русских стихов Яна Каплинского «Улыбка Вегенера» (имеется в виду улыбка не знаменитого актера 1910-х — 1920-х, а его не менее знаменитого родственника, метеоролога, погибшего в 1930-м во льдах Гренландии). Мне кажется, в разговоре о современной поэзии следует восстановить в правах понятие «гений». Гений точнее большинства современников чувствует, что сейчас самое важное, и не боится это выразить в слове. Читая его, не устаешь изумляться, и хочется, чтобы не им, а именно тобой были написаны его стихи, — самый альтруистический вид литературной зависти. Вот это я и испытывал, оказавшись один на один с «Улыбкой Вегенера».

Конечно, в мировой литературе недавнего времени имеются примеры столь же радикального, как и у Каплинского, перехода с языка на язык, причем в состоянии, когда пишущий уже вполне — по самому высокому счету — состоялся на первом своем языке (у Каплинского — на эстонском): довольно болезненный у Набокова, чуть менее — у Беккета. Каплинский из их числа, он — тоже автор «экспериментальной литературы», причем концептуально ближе к Беккету с его критикой языка и сознания (у Набокова-Сирина мы имеем дело с критикой воображения, с его патологической деформацией).

Что же, огромное для нас, носителей русской культуры, счастье, что поэт уровня Каплинского (т.е. уровня самого высокого, какой можно помыслить) в качестве второй идентичности выбирает русский язык и что-то неизбежно изменяет в современном его строе.

4. И тут я подхожу к главному для себя итогу 2017 года, для других, может быть, и неочевидному. Если немалое число часто первоклассных авторов, находясь не только внутри, но и вне России, продолжает двигать дело русской литературы вперед, то совершено ясно, что она, наша литература, язык, каким она написана, сохраняют колоссальную привлекательность в качестве обращенного в будущее проекта. Как пишет в «Улыбке Вегенера» отказавшийся от знаков препинания Каплинский: «Русский язык как я рад что ты есть / что у меня есть убежище есть место где дышать / полной грудью...»

Пусть кто сможет, скажет лучше.

Евгения Вежлян

к списку

Я бы воздержалась от подведения итогов литературного года. И не потому, что нет интересных книг, на которые нужно было бы обратить внимание. И не потому, что не происходят события, которые достойны упоминания в жанре «итоги года». Нет. Я не хочу писать в жанре «итоги года» потому, что сам жанр — это, скорее, ритуал, долженствующий обновить статус литературы и ту систему коллективных представлений, которая этот статус поддерживает, чем настоящий, реальный итог того, что с литературой происходит.

А происходит с ней вот что: никакой «литературы» как того целого, которое имеет ту или иную подлежащую осмыслению конфигурацию, больше не существует. Есть книги. Отдельные. Захватывающе интересные. Важные. У каждой группы читателей — свои. Есть тексты. Тоже отдельные. И тоже — свои у каждой группы читателей. И огромное количество таких групп, почти не связанных друг с другом. Тексты, даже не будучи выпущенными в виде книг, распространяются по сети в виде «лонгридов». Каждая такая книга и каждый такой текст порождают своего рода виртуальную «очередь на Серова», горячо обсуждаются — и уходят в небытие.

Ныне пишущие уже не станут классиками, не войдут в канон: на них сломались производящие канон механизмы. Современных писателей и поэтов и помнить будут иначе, и иначе будут забывать. Потому что сетевая память коротка, а цифровое забвение постигает даже то, что находится перед глазами или под рукой, как только оно оказывается выведено из текущей повестки дня.

И оттого все сложнее удержать литературу в ее границах. Происходят разнообразные диффузии. Поэт пасует перед МС-импровизатором, пытаясь понять, чем он более высок и почему у него все-таки больше прав, но далеко не всегда достигая в этом успеха. С другой стороны, письмо все чаще начинает быть не изолированным «литературным» занятием, а самим способом проживания жизни, в то время как социальный активизм становится своего рода «творчеством». Молодые поэты пишут о насилии, своими текстами встраиваясь в борьбу за новые нормы социального поведения.

В этой ситуации не так важно, что премию Центра им. Андрея Белого присудили Пелевину, Букер отдали почти никому не известной дебютантке, а «Большая книга» получилась про советскую литературу.

Традиционные «произведения» (и даже традиционные «тексты») уходят в прошлое, уступая место сложным и разнообразным «высказываниям», размыкающим эстетическую замкнутость и звучащим в социальном пространстве. Авторами таких высказываний в уходящем году для меня стали, например, Оксана Васякина с ее книгой «Ветер ярости» и Мария Степанова с ее «Памяти памяти». Эти книги конструируют для своего восприятия принципиально новый контекст, задают новые «правила чтения». Потому я и выбрала их из большого списка достижений уходящего года. Впрочем, абсурдность «итогов года» подчеркивает тот факт, что мне очень хочется приплюсовать к этим двум книгам еще «Аппендикс» Александры Петровой и «Животное» Евгении Сусловой, но — нельзя. Это книги года позапрошлого. Но неужели они за год лишились своей актуальности? Мне так не кажется.

Впрочем, очень может быть, что литературная конструкция «расползлась» исключительно из-за общего инфраструктурного и институционального кризиса, поразившего российскую экономику и российское общество, и если бы у нас были мощная книжная индустрия, развитый рынок, то картина не зависела бы настолько от фактора социальных сетей и выглядела бы как-то иначе. Но тем интереснее.

Валерий Шубинский

к списку

Мне трудно писать о литературе этого года: я мало читал нового, скорее, копил себе книги на следующий год. С января широко вдохну и начну подробно (и с предвкушаемым удовольствием) читать: из нового — «Памяти памяти» Степановой, «Человека из Подольска» Данилова, «Петровых в гриппе и вокруг него» Сальникова. Из новоизданного старого — «Фантастические рассказы» Петрова. Из литературоведения — «Историю культа Гумилева» Тименчика. Прочитал же на данный момент я из текущей прозы существенного, пожалуй, только «Неизбирательное сродство» Игоря Вишневецкого.

Что до поэзии, то вот «Воздушная тревога» Полины Барсковой — отличная книга. С новыми книгами Сергея Завьялова, Алексея Порвина, Аллы Горбуновой, Владимира Беляева та же ситуация: это чтение на следующий год. Что меня радует: я увидел нынешнее молодое поэтическое поколение как цельное поле, где не только пишутся интересные мне тексты, но и ведутся интересные мне споры. И, конечно, важнейшим событием стало выступление Олега Юрьева в Петербурге после девятилетнего перерыва.

Александр Скидан

к списку

Читать в уходящем году в свое удовольствие, к сожалению, не очень-то получалось — все съедала работа. Главный итог для меня поэтому — завершение многолетней эпопеи с подготовкой тома избранных произведений Елизаветы Аркадьевны Мнацакановой. Он наконец-то сверстан и, возможно, еще до Нового года уйдет в типографию. Благодаря профессионализму Дмитрия Макаровского удалось решить сложнейшие технические задачи, связанные, прежде всего, с тем, что во многих композициях Мнацакановой вербально-графический текст соединяется с живописным и/или рукописным. При этом сама графика/строфика стиха носит радикально «рассредоточенный», дискретный характер, захватывая все пространство страницы, типографской ширины которой зачастую просто-напросто не хватает. Кроме того, Елизавета Аркадьевна до последнего вносила коррективы в состав книги и переделывала целые куски отдельных композиций, что превращало подготовку в бесконечную, изматывающую work in progress (начатую еще моим предшественником Ильей Кукулиным). Даже название несколько раз менялось. В общем, я счастлив, что «Новая Аркадия» выйдет в ближайшее время. Наряду с Айги и Драгомощенко Мнацаканова — пожалуй, главный новатор в русской послевоенной поэзии. По словам Джеральда Янечека, ее творчество не имеет прямых прецедентов не только в русской, но и в мировой поэзии, включая «Симфонии» Андрея Белого и «Урсонату» Курта Швиттерса (где вообще отсутствуют слова и значения как таковые).

Также в этом году я выступил редактором избранных стихотворений и поэм Сергея Завьялова, структура, графика, использование греческих «колонов» и других формальных особенностей в которых также потребовали максимальной сосредоточенности и изобретательности. Завьялов ставит перед собой — и перед читателем — предельные задачи: он пишет о блокаде, Холокосте, Большом терроре, не впадая при этом в ловушку морализаторства и последовательно смещая, деконструируя традиционную инстанцию авторства.

В серии «Новая поэзия», которую я курирую, вышли книги Арсения Ровинского (редактор Дмитрий Кузьмин) и Владимира Беляева, но особо я бы хотел отметить «Все вещи мира» Кирилла Корчагина. Предисловие к ней написала Галина Рымбу, и это, на мой взгляд, центральный текст о текущей поэтической ситуации прошедшего года, а быть может, и более того. Он называется «Обитатели руин» и говорит о (контр)политике памяти, левой меланхолии, геопоэтике и физиологии ландшафта, о новой конфигурации целого и фрагмента. Кумулятивный эффект книги напоминает предфинальные кадры «Забриски-пойнт» Антониони, когда героиня взрывает (в своем воображении) модернистскую виллу в скалах. Сначала мы видим взрывы с дальнего и среднего планов и с разных ракурсов, потом в воздухе начинают парить обломки интерьера, «все вещи мира», включая продукты из холодильника, они образуют что-то вроде поллоковского дриппинга на экране, это децентрированное «полотно», растущее сразу отовсюду, со всех сторон, однако поданное уже в духе поп-арта, легкое, невесомое, почти освобождающее парение разноцветных субстанций-ошметков старого мира. Завораживающая эсхатология. Сцена длится минуты четыре, очень долго по меркам кино. Парение-обманка. Затем героиня садится в машину и уезжает — вилла и скалы, разумеется, остаются на месте. Так и строгая, классическая графика стихов Корчагина всякий раз с обрывом строки по правому краю обрывает готовую воспарить интонацию, фрустрирует желание, выступая в роли репрессивного механизма, дисциплинирующего — культурного, хорошо темперированного — насилия.

Как я уже сказал, читать в свое удовольствие времени практически не было, вся большая проза прошла мимо меня. Тем не менее я сделал маленькое персональное открытие. Оказывается, есть потрясающий австро-английский писатель, на русский, странное дело, до сих пор не переведенный, — Яков Линд (1927—2007). В русской Википедии даже есть его страничка, из нее можно вкратце узнать о его удивительной биографии и основных книгах (он писал по-немецки и по-английски). Я прочитал несколько его рассказов и повесть, или небольшой роман, «Душа-деревяшка» («Eine Seele aus Holz»), и они произвели на меня сильнейшее впечатление, примерно как Зебальд, точнее, анти-Зебальд, если говорить о писательской технике. Очень хочется думать, что досадное несуществование этого автора в русском контексте будет вскоре исправлено.

И раз уж речь зашла о прозе, то надо сказать о «Житии убиенных художников» Александра Бренера. Многие страницы этой книги великолепны, но как целое она все же оставляет двойственное впечатление. Автор далеко не всегда удерживается на высоте той планки, которую сам же устанавливает в первых главах. И дело не в сведении счетов с бывшими друзьями, соратниками или просто попавшими под горячую руку деятелями (отдельные выпады фееричны своими бурлеском и точностью), а, скорее, в том, что автор — особенно ближе к концу — теряет дистанцию по отношению к своему alter ego и начинает относиться к нему (себе) слишком серьезно. Пафос, не уравновешенный юмором и самоиронией, обнажает и другие слабости выбранной повествовательной стратегии (повторы, повторы), чтение пробуксовывает, а последние страницы откровенно разочаровывают.

Настоящие события приходят, как известно, на голубиных лапках. Так, без шума, почти незамеченным, полуобморочным тиражом вышел роман Виктора Лапицкого «Пришед на пустошь». Он был написан в 1983—1986 годах, но опубликован только сейчас. Причиной тому, с одной стороны, чудовищная формальная изощренность текста, наследующая французскому новому роману (прежде всего, в лице Клода Симона) и радикальному послевоенному авангарду в музыке, а с другой — профетическая, опережающая свое время сила. Литература здесь вбирает в себя и концептуализирует телекоммуникации как своего рода новую онтологию (гибридную онтологию эпохи тотальной медиализации) и новый режим чувственности, письмо испытывает на прочность границы между телесным и вербальным, визуальным и тактильным, устремляясь за их пределы, — задолго до тематизации электронных медиа и видеоигр в отечественной изящной словесности.

Еще в Киеве вышли «Моабитские хроники» Юрия Лейдермана. Это дневниковые записи, или, по определению автора, «стихотворения в прозе на тему того, как эмигрант постепенно сходит с ума», но по ходу успевает поговорить о прочитанном, увиденном, сделанном, о замыслах, воспоминаниях, футболе, процессе съемок и сотрудничестве с Андреем Сильвестровым («Бирмингемский орнамент» и др.), проиллюстрированные его новыми живописными работами (отличными). Там много полемики с этаблированным современным искусством и его администрированием; особенно достается московскому концептуализму, и это забавно перекликается с инвективами Бренера (поскольку Лейдерман — одна из мишеней его нападок в «Житии убиенных художников»). Я читал ее в аэропорту и потом в самолете Берлин—Санкт-Петербург, перескакивая с фрагмента на фрагмент, со страницы на страницу, точно перебегал по китайским джонкам облаков воздушные ямы. «12.06. Я обратил внимание, когда был последний раз в Москве, что на поэтах там еще лежит ветер веселого несчастья, любви-люблянушки. С ними можно общаться. В отличие от художников — выхолощенных буржуа. Как трусы у голкипера».

Ни одну другую книгу, будь то фикшен или нон-фикшен, я, признаться, не смог или не имел возможности дочитать до конца. До иных руки просто не доходили. Такое урывочное, по диагонали, с обилием лакун и зияний чтение, по-видимому, становится в наше время нормой.

Андрей Василевский

к списку

Из печального: уход из жизни многих замечательных литераторов и ученых-филологов, а также (пред)катастрофическая ситуация с «толстыми» литературными журналами (хроническое недомогание журналов уже перешло в острую форму, мои коллеги по цеху Сергей Чупринин и Ирина Барметова не дадут соврать).

Но много хороших книг, самых разных, читать — не перечитать. Точнее: не перечитать, поскольку времени на (непринудительное, не по работе) чтение у меня крайне мало. Список отложенного на неопределенное будущее, когда у меня будто бы появится время (ха-ха), все растет.

Вот медленно, медленно читаю «Западный канон» Блума.

Вообще скорость, с которой новые книги сменяют друг друга и тут же (через полгода-год) выпадают из сферы актуального чтения, удручает и утомляет.

В «итогах года» принято говорить об основных наших литературных премиях, но уже не хочется (и это не разочарование в них, а опять-таки усталость).

Из лауреатов годовых «новомирских» премий назову здесь Игоря Вишневецкого с его романом «из 1835 года» «Неизбирательное сродство» (2017, № 9) и поэтической подборкой «Краткое изложение стихов Степана Шевырева, сочиненных им в Италии с 1829-го по 1832-й год» (2017, № 11); а нашу поэтическую премию Anthologia получает Полина Барскова за книгу стихов «Воздушная тревога» (Ozolnieki, Literature without Borders, 2017).

Самое долгое и приятное послевкусие от прочитанного в этом году — это замечательная во всех отношениях первая пьеса прозаика и поэта Дмитрия Данилова «Человек из Подольска» («Новый мир», 2017, № 2). Скоро напечатаем и вторую.

Самая важная для меня книга года — «Против лирики» Марии Степановой. («Памяти памяти» пока в руках не держал.)

Что еще существенное не забыть сказать?

Вот, кажется, Facebook стал для меня одним из главных литературных СМИ — самые оперативные сведения о новых книгах, журнальных публикациях, рецензиях, интервью, конференциях, фестивалях, литературных вечерах, скандалах, смертях и болезнях литераторов (и так далее) я получаю именно оттуда и сам стараюсь давать туда что-нибудь полезное. А иногда развернутые посты других пользователей (а не только ссылки) являются для меня полноценным чтением, не менее важным, чем публикации в «обычной» литературной периодике.

Алексей Цветков

к списку

Наверное, мой ответ будет не совсем в тон остальным — живя в таком отдалении от истоков языка, не очень успеваешь за новинками, а переводы, не в укор переводчикам будь сказано, вообще игнорируешь, предпочитая оригиналы (по крайней мере, на тех языках, которыми владеешь).

Но даже в англоязычном пространстве я уже не тороплюсь на передний край, а стараюсь наверстывать упущенное с оглядкой на сокращение вероятной жизненной дистанции. И должен признаться, что беллетристика уже теряет свой приоритет — сравнивая с чужим опытом, понимаешь, что это тоже возрастное.

В итоге самым ярким впечатлением года для меня стала книга ведущего специалиста по теории сознания, австралийского философа Дэвида Чалмерса «The Conscious Mind» (1996) — оптимально, хотя и не очень уклюже, по-русски будет, наверное, «Осознающий себя разум». Чалмерс, как и некоторые другие, считает, что наука не в состоянии объяснить существование сознания и включить его, скажем, в теорию эволюции — оно ей кажется досадной помехой, нейрофизиологи отождествляют его с биологической функцией мозга, а некоторые философы объявляют чуть ли не иллюзией, хотя сознание, предстающее самому себе в качестве иллюзии, — нелепая тавтология. Сам Чалмерс полагает, что сознание изначально встроено во Вселенную и в рудиментарном виде присутствует не только в каждом живом организме, но и в любом устройстве с обратной связью, начиная хотя бы с автоматического термостата. В подробном изложении это вовсе не так нелепо, как в кратком.

Другой важной книгой для меня стала «Катастрофа 1914-го: мир отправляется на войну» (2013) известного британского военного историка Макса Хастингса, посвященная первым месяцам Первой мировой, которым традиционно уделялось мало внимания. Книга — о том, как бесчеловечная логика войны движет теми, кто воображает себя ее инженерами и машинистами. Эта война, заслоненная в России последующими событиями, на самом деле, является главным переломным моментом новейшей мировой истории, попытки понять которую без нее бессмысленны.

Все это не значит, что я поставил крест на беллетристике, у меня есть некий план на ближайшее время, в который включены и русские книги, в том числе пока до меня не дошедшие. Нечто вроде бега наперегонки с самим собой, где неизбежно отстаешь.

Анна Наринская

к списку

Мне этот литературный год внушил нежданный оптимизм. Общей стагнацией отечественного литпроцесса нас не удивишь, но зато когда на ее фоне появляются какие-то значительные без всяких оговорок произведения, это особенно радует. И такие произведения, такие книги в этом году появлялись.

Но главное происходило не в зоне книг, а в зоне собственно слов. Такого здесь не было с шестидесятых — чтобы слова были настолько в центре всеобщего острого интереса. Да, я знаю, что, по мнению знатоков, этот год — не самый лучший для русского рэпа. Самые яркие вещи вроде композиции Хаски «Пуля-дура», в поэтической значимости которой глупо сомневаться, вышли раньше, да и новых сногсшибательных имен конкретно за эти 12 месяцев не было. Но всеобщая погруженность молодых людей в версификацию сама по себе замечательна — и окончательно всех прорвало именно в этом году. Само понимание, что слова — это важная вещь, что от умения их складывать многое зависит, — это какое-то новое для многих знание, практически открытие.

Кроме того, эти тексты, в отличие от большинства (исключения имеются, но их мало) русских текстов, «официально» принадлежащих литературе, не страдают важным недостатком нашего писания — боязнью реальности. Рэп — стоит только отойти от мейнстрима — это прямая реакция на реальность. Реакция, выраженная, «обсказанная» словами.

Нет никакой гарантии, что из всего этого произрастет нечто более мощное, чем сейчас, что из огромного количества прочитанных речитативом слов обязательно выкристаллизуется поэтика нового уровня, улавливающая тектонические сдвиги породы, а не мелкие колебания грунта. Но и того, что уже случилось, достаточно, чтобы быть в этом году самым важным.

Понравился материал? Помоги сайту!