Поэтика против сознания

Книги, в оригинальном издании разделенные тремя десятилетиями (1970 г. и 2000 г.), выходят будто двухтомник. О различии времен и необходимости помнить, что каждое десятилетие — пропасть, читателю говорят разве персонажи на обложке (к сожалению, нигде в книге не подписанные): автопортрет ван дер Схардта (1573) и отзеркаленный дизайнером апостол Павел Луки Лейденского (1520) — дизайнер не подумал, что меч у апостола должен быть в правой руке.

Книги созданы не только в различные эпохи, но и в различных компаниях. «Человек без содержания», исследование того, как эстетика убила искусство, написан в семинаре Хайдеггера, в продолжение мыслей мастера о нигилизме как сущности европейской цивилизации. Книга об апостоле Павле создавалась по следам не менее мощного события, чем деятельность позднего Хайдеггера, — дискуссий о Другом и о слове как учреждении Другого: вокруг тезисов Левинаса, полемики Деррида с Левинасом (умершим в 1995 г.), реплик Бадью и множества других контекстов.

Хайдеггер, десятилетиями лишенный возможности преподавать в Германии, встретил щедрый прием во Франции: что язык бытия вдруг может не просто звучать, но звучать мастерски — это и было апологией человека после катастрофы, возможностью оправдать изучение человека (антропологию) как новое примеривание к миру. Это была радикальная апология гуманитарных наук и их же радикальная критика одновременно, и между революционным студенческим 1968 г. и годом издания первой книги Агамбен пережил всю парадоксальность статуса языка. Язык — сущность человека, позволяющая ему отнестись к миру, но мир требует от человека всегда чего-то большего, чем просто отношения, постигаемого антропологией.

В 1990-е годы, после падения советского блока, дискуссии, завершившиеся книгой Деррида «Прощальный привет Эммануэлю Левинасу» (1999), строились вокруг того, как можно принять не только бытие Другого, но и время Другого. Надо не просто учредить гостеприимный прием представителям других культур; надо воспринять и принять для себя их способность меняться во времени как необходимость для нашей мысли.

В обоих случаях вопросы были поставлены радикальные. В семинаре Хайдеггера выясняли, как возможно спасение в мире, в котором производство вещей и ценностей делает невозможным спасение: каждое новое произведение отсылает только к предыдущему, а не к тому истоку, который бы только обосновал его произведенность и необходимость. В споре вокруг речи и Другого выясняли, как возможно сохранение позиции Другого, критической позиции, когда всякая речь, всякий язык имеют свой срок существования, свой «век», и что делать после конца этого века.

Конечно, обе книги Агамбена переплетаются и через зияние трех десятков лет. Агамбен рассматривал эстетику как частное занятие по отношению к родовой сущности человека: она не может раскрыть эту родовую сущность, но служит инвестированию страстного отношения к Другому, точнее, к следам его пребывания. Именно поэтому эстетика оказывается обречена: она всегда выбирает среди вещей не самые экономичные, а самые расточительные, будь то роскошь, китч или усиленное наблюдение. Так что позиция Другого в эпоху эстетики сохраняется, но не как критическая, а как заведомо недостижимая: страсть никогда не достигает своего объекта, но разбалтывает себя в часто случайной речи. Конец эпохи эстетики может впервые позволить осуществлять социальную критику, не впадая в то, что Хайдеггер называл «болтовней» или «толками» в «Бытии и времени».

С другой стороны, речь апостола Павла не есть для Агамбена лишь учреждение нового порядка религиозности, который позволяет отнестись к Другому без утраты напряжения мистического внимания или эсхатологического ожидания. Это не только осуществленный Павлом переход от просто веры к триединству веры, надежды и любви. Павел Агамбена — исследователь парусии, присутствия Всевышнего, уже спасающего мир постоянным производством родовой сущности мира. Напоминая о себе как Творце, Бог апостола Павла все время творит мир как производимую родовую сущность всех событий: любое Событие тогда должно избавлять мир от товарного фетишизма.

В таком изощренном сплетении хайдеггеровской критики нигилизма с марксизмом, философией языка и психоанализом желания важно отметить одну вещь. Другой Агамбена — совсем не Другой Левинаса как условие нашего подлинного существования или Другой Деррида (критиковавшего идею «подлинного») как наш гость или гостеприимец. Это Другой, который покончил со своей собственной отделенностью, отдельностью, победил в себе сектантство. Только поэтому апостол Павел как Другой для своих и может быть «призванным», отвечать на призвание Бога.

Бог Агамбена, конечно, тоже не бытийствует, а «присутствует», выходит в историю, чтобы покончить со своим собственным сектантством. Здесь Агамбен выступает как марксист: история может быть завершена только благодаря классовому сознанию, которое и позволяет каждому покончить со своей отдельностью, — но это становится возможным только в той мере, в какой революционный класс уже встроил себя в историю, ответил на свое призвание.

Итак, Агамбен выступает в трактовке веры как традиционный марксист: ему важно противопоставить «ложное сознание» как аномию, беззаконное законничество старых религий, отвергнутое Павлом фарисейство — и слово Павловой веры как момент революционного сознания язычников, иудеев и христиан. Апостол Павел так же вдохновляет его, как романтический субъект вдохновлял самого Маркса. Здесь, конечно, русский читатель может вспомнить ненависть Льва Толстого к апостолу Павлу как романтическому субъекту, исказившему Евангелие.

Неомарксизм почти не присутствует в книге об апостоле Павле: никаких эффектов сознания, которые порождают множественность практик, здесь нет. Один из основных тезисов Агамбена, об отсутствии в мире апостола и в мире настоящего христианства «расщепления веры» на убеждение и доверие, по замыслу книги должен, конечно, подорвать позиции капитализма, основанного на этом различении внутри профессиональной самореализации: капитализм никогда не спутает труд и капитал, убежденную работу и кредитование (буквально: доверие, credit) капиталом. Но неомарксизм, не ставя под вопрос отношение труда и капитала, поставил под вопрос профессиональную самореализацию как ключ к объяснению новейшей истории, будь то концепция «интерпелляции» Альтюссера или «разделяемого чувственного» Рансьера или история рабочего класса Э.-П. Томпсона. Агамбен явно спорит с неомарксизмом как католик с протестантизмом, ссылаясь на эпифании (вспышки Божественного присутствия) прямо здесь и сейчас, прямо в тебе и в месте твоего пребывания, в отличие от протестантских эпифаний во внешнем по отношению к тебе тексте Библии. Момент революционного сознания и барочная контрреформационная роскошь эпифании совпадают, и апостол Павел вновь на пути в Дамаск.

И как раз ранняя книга Агамбена по искусству — ключ к пониманию такого совпадения. Для Агамбена «поэзия» и «практика» («пойесис» и «праксис») — не два принципиально различных проявления человеческого духа: он боится впасть в идеализм, хотя такое понимание соответствовало бы и античной, а не только немецкой идеалистической философии. Поэзия для него — исключительно воля, «единство теории и практики» (с. 106), быстрый охват сознательных проявлений человека самопроизводством родовой сущности человека.

Тогда марксизм оказывается минимальной «поэтикой» такой «поэзии»; при этом родовая сущность человека выступает как форма, а сознание человека — как материал. Но в конце концов Агамбену пришлось все последующие годы оправдывать сознание не только как материал — и поэтому через три десятилетия он обратился к апостолу Павлу, как обращался до этого к Делёзу (соавтору одной из работ), философии власти и философии любви. Жаль, ключевые работы Агамбена по философии любви, такие, как «Друг» (2007), переведут, вероятно, не скоро.

Агамбена читать исключительно полезно, потому что он не из тех авторов, которые любят одерживать победу любыми средствами. Его стратегия — не победа над победой, не увеличение ставок исторической необходимости, психоаналитического «инвестирования» или социальных практик. Агамбен постоянно возвращается к опыту Беньямина, который увидел механическое однообразие в такой победе над победой, действие спрятанного под доской карлика-шахматиста, играющего за чудесную механическую куклу, и противопоставил этой механике эпифанию клеевского Нового Ангела. Ангел — минимальная поэтика истории, в которой поэту есть что еще сказать о будущем, а апостолу Павлу — о собственном прошлом. Из каждой главы обеих книг мы узнаем новое, даже если нам кажется, что мы всё знаем о марксизме, Беньямине и ХХ веке.

Дж. Агамбен. Человек без содержания / Пер. с итал. С. Ермакова. — М.: Новое литературное обозрение, 2018. 160 с. (серия «Интеллектуальная история»)

Дж. Агамбен. Оставшееся время: Комментарий к Посланию к Римлянам / Пер. с итал. С. Ермакова. — М.: Новое литературное обозрение, 2018. 224 с. (серия «Интеллектуальная история»)

Понравился материал? Помоги сайту!