Книга ускользаний

В случае историй из жизни философа Якова (несомненно, составляющих цельное повествование, хотя и способное разрастаться во все стороны с любого места… впрочем, когда это противоречило цельности?) дело даже не в жанровых лекалах, по которым текст скроен. Точнее — по которым он постоянно кроится: собранные в книгу случаи из Яковлевой жизни — только часть (и явно небольшая) текста о нем, по всем приметам бесконечного, который и по сию минуту пишется автором фрагментами в Фейсбуке и не перестанет писаться, пока не иссякнут его смыслообразующие источники. Лекала-то более-менее понятны, они даже обозначены с самого начала в аннотации к книге — но дело здесь вообще не в продолжении каких бы то ни было традиций и не в культивировании каких бы то ни было жанровых форм. Конечно, истоки и образцы узнаются здесь без особенных усилий. Это и хасидские притчи, и дзенские, и вообще какие угодно притчи о мудрецах, и истории о Ходже Насреддине (тоже, кстати сказать, философ!), и различные ветви превесьма разветвленных афористической и анекдотической традиций, и посты в родном для Якова Фейсбуке, питательной его среде (да-да, есть не только жанровые, но даже отчасти и интонационные аналоги — вот, например, цикл историй Виталия Пуханова про «одного мальчика»). Это и хармсовские «Случаи», которые уже совсем не о мудрецах и в общем-то даже не о людях, но о расползающейся ткани мира, о его нестыкующихся разломах, о его неподвластности разумению… вот, вот, это, конечно, уже заметно ближе к самой ситуации философа Якова.

Ведь Яков хорош тем, что вообще-то он не знает, как надо, и знает, что он этого не знает, — именно поэтому он постоянно твердит себе и людям разные правилообразные сентенции. На самом-то деле они — не столько знание, сколько, скорее, способ обозначить свое незнание и обжиться внутри него. Найти возможности с ним сосуществовать.

«Философ Яков записал себе в блокнотик для памяти: “В любых сложных обстоятельствах лучше жить так, словно ты не попал в эти обстоятельства, а выбрал их для себя сознательно по какой-то причине. Причину надо придумать самому. Тогда можно пережить что угодно”».

Ну да, без пародии на логотерапию Франкла тут явно не обошлось.

Достается и дедушке Фрейду:

«Философ Яков как-то сказал: “Люди часто выбирают себе ролевую модель, гуру, Учителя только по одной неосознанной причине — им нужен кто-то, кто способен стать конкурентом их отцу. Самому конкурировать с отцом нельзя — это как бы святотатство. Нужен кто-то другой, кто сделает эту грязную работу”».

А уж практическим психологам-то, специалистам по мотивации и достижению успеха, как достается:

«Философа Якова спросили, что такое успех. “Успех — это овладение причинно-следственной связью, — разъяснил Яков. — Вы знаете, чего хотите и какую кнопочку нажать, чтобы это произошло. Если вы приняли слабительное и оно подействовало — это несомненный успех”».

Не забыт и русский космизм:

«…мой анализ показывает, — размышляет Яков, пробивая глазированные сырки у кассы в супермаркете, — что спасти людей от моральной деградации может только колонизация Марса и иных планет. Наши моральные легкие нуждаются во вдохе из космоса, Земля стала слишком тесной для того, чтобы поддерживать высокие стандарты духа… Но я не могу приблизить день отлета».

Всякого рода пародирования и неявного цитирования тут предостаточно, и эрудированный читатель имеет возможность снискать отдельное удовольствие в разгадывании того, что именно в каждом случае пародируется и цитируется.

Но дело здесь и не в пародировании каких бы то ни было способов миропонимания, хотя это опять-таки чуть ближе к сути всего предприятия (истории о философе Якове вообще, подозреваю я, предприятие не литературное — но смыслоуловительное, что совсем другое дело). Скорее уж — в уходе от них, в прорытии червиных ходов внутри них, между ними. В заглядывании в зазоры — не покрываемые сетью общепринятых правил существования.

«“Мыслить — это значит проваливаться в щель”, — любил повторять философ Яков начинающим философам».

Философ Яков — фигура, разумеется, во многом ироническая (впрочем, тоже не слишком), заведенная автором специально для отстранения от собственных мыслей (а заодно — и от всех традиций, явных и неявных, вспоминаемых ясно или не очень, которые на формирование этих мыслей повлияли) — отстранения жестом, одновременным с их высказыванием. (Тут очень важно интонационное балансирование между серьезным и ироническим, серьезным и пародийным — балансирование на той грани, которой тут, по большому-то счету, и нет: чтобы на ней всласть побалансировать, ее всякий раз приходится заново воображать. Вообще же две эти области у Гельмана сливаются — и правильно делают.) «Яков» — способ взглянуть на собственные мысли со стороны и как будто даже свысока — не слишком с ними отождествляться, сохранять свободу от них.

Да, так вот, зазоры. Провалы, пробелы, прогулы (от слова «гул» — но и от «прогуливать» тоже. Ускользать. Не даваться в руки).

«“Вы верите в Бога?” — наконец прямо спросил философа Якова бородатый профессор теологии, сам похожий на пророка. “Я очень уважаю философа Тюрина, который верит, — испуганно забормотал Яков. — Я близко знаком с ним!” Яков потом долго и горячо рассказывал о достоинствах философа Тюрина. Профессор теологии смотрел на него в упор, как, наверное, смотрит Всевышний: требовательно, но беззвучно».

Вот Яков нарочно устроен так, чтобы уходить от слишком требовательных взглядов в упор.

«“Философ — это тот, кто думает за всех остальных?” — спросил философа Якова школьник. “Не совсем, — ответил Яков. — Философ — это тот, кто прячется за спины всех остальных и там думает”».

Ерничать-то автор ерничает, но тем самым, как будто незаметно для читателя, и правду скажет: настоящее мышление (вообще всякое настоящее) как раз тогда и начинается, когда тебя никто не видит. Когда ты хорошо спрятался.

«Когда я ем, я настоящий, — приговаривал философ Яков за завтраком, — потому что я ем не для того, чтобы кому-нибудь понравиться».

Собственных личностных (типических? а хоть бы и типических!) характеристик и социальных координат у Якова предостаточно. Портрет составляется без всяких сложностей. С родом занятий понятно. С источниками доходов тоже понятно: с ними все сложно. Денег у него никогда толком нет — домработница дает ему в долг, из-за чего бедный Яков вынужден даже отказаться от захватывающего мыслительного эксперимента, выясняющего, что было бы, если бы он родился женщиной (да домработница в долг не давала бы, тоже нам бином Ньютона). Постоянной работы нет тоже — что, правда, стимулирует осмысление им глобальных тенденций: «Когда бабушка-пенсионерка говорит мне: “В твоем возрасте уже пора устроиться на работу”, — то она не выражает свое личное мнение, а как бы транслирует мне мнение некое общественное. Вот так начинается тоталитаризм…» Он читает лекции «по триста рублей за час» (по другой версии, и вовсе «по три рубля», но это уж явное преувеличение для надгробной надписи): «Я даже нормальную ставку себе выклянчить не могу», — откровенничает он с президентом Трампом, по всей вероятности, в сновидении. Заполняя же в анкете графу «Источники дохода», наш герой испытывает изрядные трудности. «Вот уже четыре месяца, — писал он, — я получаю зарплату от одной любознательной старушки, которой я пытаюсь разъяснить понятие бытия у Хайдеггера, — он подумал и дописал: — Я также рассчитываю продать архиву музея Фрейда оригинал моей диссертации “Страх кастрации и основания для оптимизма”». Таким образом, как мы поняли, тема его диссертации миру тоже известна. У него, скорее всего, и постоянной работы нет как таковой: то к Глебу Олеговичу попытается устроиться — и безуспешно, то некий политик попробует его нанять, чтобы выучиться у него искусству спора, — нет, не работают в искусстве спора Яковлевы философские принципы. «Все-таки политика, — делает совершенно справедливый вывод Яков, — это не для философов». В финансовом отчаянии он готов даже писать диалоги для порнофильмов — увы, философия и тут мешает. Устроиться же в коммерческую фирму он отказывается добровольно. «Я не специалист по решению проблем, — честно говорит Яков. — Наоборот, я создаю проблемы там, где их раньше не было». Понятно и с семейным положением (холост), и даже с эмоциональными его особенностями и вытекающей из них эмоциональной историей: отношения с русским народным философом Марфой складываются как-то непродуктивно, и вообще, с грустью признается Яков одной из дам, ищущих его литературного внимания, «флирт всегда удавался мне лучше, чем серьезные отношения». А уж с самопозиционированием в социуме понятнее некуда: «Я категорически не хочу быть полезным человечеству. Конечно, я понимаю, что это обратная сторона моего острого желания быть полезным человечеству. Но тут я стою перед выбором: я должен либо поддерживать воспроизводство заблуждений, либо сказать новое слово». Известно, что он живет в Москве: тренируясь в детстве в преодолении страха смерти, Яков воображал себе собственное отсутствие не где бы то ни было, а на московских улицах — «Пребывая, например, на Воздвиженке, он думал о районе Таганки, где его в данный момент не было». Не подлежит сомнению и эпоха, на которую приходится его жизнь: в одной из историй Яков предпринимает попытку устроиться на должность литературного секретаря к Глебу Олеговичу Павловскому, который как раз собирался надиктовывать свою новую книгу «Путин как средство». Он и фейсбук ведет (где однажды и обнаружил, к своему смятению, что у него там уже «миллион читателей»). Известен его возраст — он уже миновал свое сорокапятилетие (в день которого «сидел в кафе и исподтишка наблюдал за юной официанткой», размышляя, кто из них кому должен завидовать), его бытовые привычки: он, оказывается, пишет черновики от руки, притом карандашами, а в умственном возбуждении он их грызет (придумывая великую мысль для фейсбучного поста, за два часа он сгрыз их три штуки). Известна даже внешность: «На Вуди Аллена похож», — как заметили наблюдавшие за ним люди из очереди в супермаркете. Да его же прямо на улице можно узнать. Иные, пожалуй что, узнают и в зеркале.

То есть персонаж — хоть роман пиши: с сюжетом, с характерами, с отношениями, с Большой Центральной Мыслью, а то и не с одной. Это вам не абстрактный мудрец из притч и даже не мудрец-простак Ходжа Насреддин, который настолько же победительнее нашего героя, насколько и сказочнее. А Яков — наш с вами не слишком счастливый реалистичный современник и собрат по судьбе, у которого все из рук валится. Но вот романа-то как раз и не будет: таким всеопределяющим конструкциям, а тем более Большим Центральным Мыслям Яков не дается.

«Я построил модель общества и нашел свое место в ней, — объяснил Яков. — Я обнаружил, что общество состоит из двух гетто — большого и маленького. Они не пересекаются между собой, и попасть из одного в другое невозможно. Я не хотел оказаться ни в одном из них, и я нашел свое место — вне. Но это такое место, где меня совсем не видно ни тем, ни этим». «Среди живых нет никого, — уточняет он, — кем я хотел бы стать» (Яков, как я тебя понимаю).

Книга историй о Якове — это книга ускользаний. В каком-то смысле даже их учебник — в той мере, в какой каждый из нас — немножечко Яков (уж в этом можно не сомневаться). Все множество примет в его случае, подозреваю я, нужно Якову как раз для того, чтобы, надежно прикрывшись ими, в очередной раз увильнуть от чужих взоров. И, оставив ловящий его мир со всеми его ожиданиями, отправиться с облегченным вздохом куда-нибудь подальше, понезаметнее. Например, в сортир — читать «Вестник философии».

Павел Гельман. Правила философа Якова. — М.: Новое литературное обозрение, 2018. 224 с., илл.

Понравился материал? Помоги сайту!