«В моей утопии секса нет, есть какая-то другая близость»

В 2017 году в материале «Два текста о насилии» COLTA.RU опубликовала стихотворение Оксаны Васякиной «что я знаю о насилии». В ближайшее время в проекте Ильи Данишевского «Ангедония» (издательство АСТ) выходит книга Васякиной «Ветер ярости», где публикация поэтических текстов сопровождается автокомментарием — в рамках беседы автора с журналисткой и книжным блогером Екатериной Писаревой. Мы выбрали из этих разговоров фрагмент, относящийся к тексту «что я знаю о насилии».

Текст печатается в авторской редакции.

— Этот текст [«что я знаю о насилии»] я написала в метро, я пыталась справиться с панической атакой, спровоцированной ПТСР [посттравматическое стрессовое расстройство]. Я знала, что есть универсальное средство избавления от Панической Атаки — считать от ста до нуля и обратно. Мне кажется, обстоятельства написания этого текста вшиты в него, поэтому нет смысла описывать ситуацию...

— Хорошо. А ты помнишь момент, когда ты вообще начала писать стихи?

— Мне было 14 лет, я была рэпершей и писала рэп. И первое мое стихотворение — текст рэп-песни, которую я так и не исполнила.

— О чем она была?

— О времени. Там фигурировали образы — песок и вода, вот это вот все, присущее 14-летнему подростку, который сталкивается с миром и пытается понять, что вообще в нем происходит. Мою песню никто не услышал. Не знаю, что произошло тогда, но помню, как стояла на сцене в школьном актовом зале с микрофоном в руке, в уши бил написанный мной специально для этой песни минус, но я не могла сказать ни слова, я стояла и стояла, из зала на меня все смотрели, а я смотрела себе под ноги и сгорала от стыда. Когда музыка уже почти закончилась, я сказала в микрофон, что вот и вся песня, и ушла со сцены в слезах. Я перестала писать стихи после того случая, а потом снова начала, но уже в 19 лет.

— Что же такого произошло в твои 19?

— Любовь, конечно же. Дикая неразделенная любовь. Это был такой период в жизни, когда я очень сильно уставала, потому что работала на двух работах одновременно. Два дня подряд я стояла за барной стойкой, еще по 12 часов работала в магазине молодежной одежды — это был год, когда я жила в Новосибирске и мне надо было снимать квартиру…

— Ты начала с рэпа, который сейчас активно отвоевывает территории у поэзии. Как ты вообще относишься к современному рэпу?

— Теперь я больше люблю «Гражданскую оборону», чем рэп (смеется). Я всегда слушаю новую музыку, стараюсь следить за поп-культурой. Мне очень нравится молодая музыка, Монеточка, «Ритуальные услуги» и т. д. Из рэперов мне больше всего нравится Хаски, потому что то, про что он поет в целом, мне знакомо, мне близок его пафос, у него даже есть песня про тайгу (смеется), но я посмотрела несколько его интервью, и мне кажется, он заигрывается, когда строит из себя утырка. В целом, вся рэп-культура — мизогинична, поэтому меня передергивает от первого альбома Фэйса и песен Фараона, я мечтаю о рождении феминистского лесбийского рэпа, вот такой рэп я хочу слушать. Про то, как девчонки ходят по улицам и целуются и кайфуют.

Оксана много смеется, рассказывая про юношеские воспоминания и свои ожидания. Когда говорит о рэпе, то взгляд ее становится почти мечтательным — феминистский лесбийский рэп выглядит заманчивым и явно нравится ей как идея. Когда я возвращаю ее своими вопросами в прошлое, она заметно грустнеет, задумывается. И чем ближе мы к разговорам о травмах, первой серьезной любви и настоящих разочарованиях, тем серьезнее становится Оксана, тем длиннее паузы между предложениями, тем собраннее она становится — будто готовится идти на войну.

— Ты родилась в Новосибирске?

— Нет, в Усть-Илимске, это Иркутская область. После школы я переехала в Новосибирск, не поступила в университет и осталась работать.

 — А куда поступала?

— В театральный. Училась я очень плохо, мне было неинтересно. В то время в семье была очень сложная ситуация, я уходила из дома, пила пиво в подъезде, слушала сначала рэп, потом начала слушать «Гражданскую оборону», на самом деле я и сейчас ее слушаю по утрам, в общем, таких подростков называют трудными. Мне было не до учебы, надо было как-то выживать. И в 11-м классе мне сказали, что все одноклассники уже придумали, кем они будут, когда вырастут, а я, конечно, даже не задумывалась об этом, мне было важно сбежать из Усть-Илимска и, желательно, как можно дальше. Я вспомнила, что с подготовительной группы детсада участвовала в спектаклях (мне всегда давали роли Бабы Яги и всяких страшных персонажей), и подумала: «Почему бы мне не пойти в театральный? Я не боюсь сцены, с математикой у меня все плохо, а русский и литературу как-нибудь сдам… Решено». Мне казалось, что так будет проще. В итоге прошла почти все вступительные туры и дошла очередь до последнего. Он был трехчастный: прочитать стихотворение/басню, спеть песню и станцевать танец. Первые два прошли хорошо, а потом настало время танцевать…

— Это оказалось проблемой?

— Ну как сказать… Я всегда думала, что для поступления в театральный институт ты готовишь танец, приходишь, все смотрят, как ты здорово танцуешь, — и ты уходишь. И вот я готовила полгода танец...

— Какой?

— «Яблочко». Не знаю, почему он… Наверное, я подумала, что раз я такая бодрая, то по темпераменту он мне подходит. Готовилась долго. Мне даже нашли экзальтированную женщину, которая преподавала танцы в кружке, и она меня полгода учила танцевать «Яблочко». Чтобы ты понимала, Усть-Илимск — это такой город сопок, и ты все время, когда перемещаешься по нему, либо поднимаешься наверх, либо спускаешься. И когда я ходила танцевать, я проделывала большой путь. От дома нужно было спуститься глубоко в низину, а после занятия вскарабкаться по бесчисленному количеству лестниц обратно. Чтобы сократить путь, можно было идти через морг. И я ходила через морг, приходила на занятие, и эта тетка мне постоянно кричала, требовала: «Бодрее! Ногу выше! Как «Яблочко» танцуют?», и тут же срывалась, чтобы показать, как его танцуют. Если честно, я так и не научилась его танцевать. И вот стою я на экзамене, думаю, что сейчас мой выход. Стою, а на мне толстые, 60 ден, коричневые плотные колготки, потому что других нет, время — июль, туфли на каблуке-рюмочке под замшу за 500 рублей со сбитыми колодками, юбка-миди карандаш (которую мама сшила в 9-м классе, потому что нужно было форму), пиджак, а под пиджаком тяжелая, из синтетического атласа блузка матери, темно-синего цвета, переливающаяся, жуткая... Стою и потею. А я сейчас-то неуклюжая, а тогда была совсем неуклюжей. И тут еще и «Яблочко». И вот режиссер мне говорит: «Сейчас тебе будут играть «Цыганочку», и ты покажешь мне страсть. Сначала покажешь мне горе цыганочки, а потом изобразишь радость цыганочки». Я сняла туфли эти мерзкие, стою и понимаю, что превратилась в онемевший кусок, потому что я ничего не могу — меня настолько напугало его требование, что я просто села на стул и поделала что-то руками; единственное, чего я хотела в тот момент, это сбежать или просто исчезнуть вместе со всеми этими туфлями и колготками, а он говорит мне: «Где твоя страсть?!» Я корячилась там, как могла, но ничего не получилось. И, конечно, на следующий день я пришла, а моей фамилии в списках не было. Нацыганилась.

<...>

— А как отреагировали на твой провал родители?

— Мать начала звонить и плакать в трубку: «Возвращайся в Усть-Илимск», мне было негде жить, но я отказалась возвращаться, сняла квартиру вместе с подругами, отдала за первый месяц скопленные на усть-илимских подработках деньги. Как сейчас помню, в месяц мы платили 7 тысяч рублей, моя доля составляла 2 тысячи. Подруга Оля случайно увидела объявление на кофейне — искали официантку, я прошла собеседование и начала работать. Это была сеть кофеен Traveler’s Сoffee, условия и зарплата были ужасные, но мне хватало на все, я умею жить очень экономно. Кофейня на станции метро «Студенческая» была моя самая любимая, я там работала бариста два года, сейчас ее закрыли, я обнаружила это совсем недавно, когда копалась в гуглмэпе. Очень странное чувство, как будто вырвали зуб.

— А как ты оказалась в Москве, в Литинституте? Почему решила туда поступить? В него-то не от безвыходности же?

— Мне кажется, вся моя жизнь — это история безвыходности. Когда ты попадаешь в безвыходную ситуацию и тебе надо что-то решить, ты понимаешь, что старые лыжи не едут — переобуваешься в другие лыжи, они не лучше, чем были прошлые, но они едут какое-то время… Я писала свои стихи о любви, смерти. Они были очень плохие, я совершенно не представляла себе, что такое современная поэзия… В школе я писала рифмованные, а в 19 лет это были уже не рифмованные, но больше похожие на то, что делают сейчас эстрадные поэты, участвующие в слэмах, и сетевые поэты.

— Так как получилось так, что ты вошла в литературное сообщество — да еще и с (как ты говоришь) плохими стихами?

— В Новосибирске я познакомилась с литературным критиком Леной Макеенко, которая делала фестиваль «Поэмания», Лена прочитала мои стихи и сказала: «Поучаствуй в поэтическом слэме». Сначала это был внутренний новосибирский слэм, а потом в качестве приглашенного гостя приехал Андрей Родионов. Это был, по-моему, 2010 год или 2009 год, когда у меня произошла встреча с современной поэзией и я, если честно, была шокирована. Когда я прочитала стихи Линор Горалик, Станислава Львовского, Елены Фанайловой, группы «Орбита», когда я встретилась с этими текстами, то поняла, что это тот звук, который всегда во мне был, но я не знала, как его выразить.

— И это они научили тебя «выражать»?

— Я была человеком, очень восприимчивым ко всему новому, мне, видимо, очень хотелось попасть в другой мир из того, в котором я жила, и эти стихи оказались для меня мостом в него. Лена привезла в Новосибирск многих: Дмитрия Кузьмина, Сергея Тимофеева, Марию Галину, еще кого-то, кажется, Василий Чепелев был даже, я была поражена и не понимала, куда я попала, даже не могла слушать стихи, которые читали со сцены, этот фестиваль меня оглушил. Я участвовала в том слэме и заняла второе место, кажется. А потом у меня случился странный момент в жизни, я бросила все…

— Бросила?

— Предыстория: мои мать с отцом развелись, когда мне было девять лет, а когда мне было 19, я решила, что надо познакомиться заново с отцом. Я поехала в город Астрахань, это как раз совпало по времени с моей историей со слэмом. Мой отец был дальнобойщиком, я приехала к нему сначала во Владимир, он встретил меня на вокзале, посадил в свою фуру, и мы поехали в Астрахань. Мы ехали почти две недели, он загружался и выгружился в разных городах, несколько дней мы стояли под Рыбинском, потому что он должен был везти трубу, которую выкапывали какие-то предприниматели из бывших совхозных полей, короче, воровали трубу, вот мы стояли и ждали, пока эти предприимчивые ребята пригонят трактор, чтобы выкопать трубу, а трактор застрял в песке и не мог проехать. Потом трубу все-таки выкопали. Помню, как мы стояли в огромном поле, оно было до самого горизонта. У нас был с собой котелок, тушенка, много хлеба и сгущенное молоко, да, было еще много чая и сигарет. И вот мы стояли в поле, когда мне надоедало читать книгу, я вылезала из «МАЗа» и шла в любую из сторон, пока огромная грузовая машина не становилась игрушечного размера, а потом возвращалась.

— Вы разговаривали с отцом во время вашей поездки? Она вас сблизила?

— Нет. Он вообще не был очень разговорчивым человеком. Нас вообще ничего не могло никогда сблизить, потому что мы оба оказались безъязыкими, как камни. Отец всегда очень жалел о том, как все сложилось, а когда пил, говорил, что у него была только одна семья — я и моя мать, но при этом понятно, что у них все было очень плохо друг с другом и ничем хорошим это не могло кончиться. И — такой спойлер — перед своей смертью отец два года жил вместе с матерью, он вернулся к ней. И когда я приехала из того странного путешествия, мне кажется, у меня произошел такой шифт — я поняла, что я не могу больше жить в Новосибирске, работать на двух работах и делать то, что я делала до этого.

— А что ты делала до этого помимо работы?

— У меня был молодой человек, с которым мы проводили всякие рейв-вечеринки. И я поняла, что это не моя история, и я к тому моменту переехала в странную квартиру к своим знакомым, где часто останавливались всякие путешественники. И как-то раз приехал молодой человек, который сказал: «Я еду автостопом в Казахстан, ты можешь поехать со мной». Я быстро уволилась со всех работ, взяла расчеты, попросила подругу-коллегу, чтобы она взяла на хранение мои вещи. Когда она приехала за вещами на машине, то сказала: «Оксана, ты сошла с ума, что ты делаешь? Ты видишь этого странного чувака первый раз в жизни и едешь с ним в Казахстан!» А я сказала, что мне нормально.

— Тебе совсем не было страшно?

— Нет. Мне было понятно, что надо ехать в Казахстан, какие могут быть вопросы? Ты просто собираешь свои пожитки, покупаешь рюкзак, теплую куртку и едешь. К миру нет никаких вопросов, ты просто понимаешь, что все надо менять и сейчас — самое время. Дорога была тяжелой, потому что это… это Казахстан. На границе было очень холодно, мы ночевали в палатках, а на улице — пять градусов, все покрывалось инеем ночью. А когда на юг едешь — теплеет. Время — октябрь. Ехали мы из Новосибирска по степям, я смотрела на мир. А этот парень с Алтая, ехал по своим делам — он занимался производством бубнов…

— Ритуальных?

— Да, он такой алтайский шаман, который занимается продажей и производством бубнов. И ехал к своим алматинским коллегам, чтобы обменяться с ними опытом. Да, я приняла решение поехать вместе с ним, но быстро поняла, что делать мне в Казахстане совершенно нечего, хотя Алма-Ата стала одним из моих любимых городов. Мы остановились у местных бубноделов, один из них видел, что я чувствовала себя потеряно, и когда я сидела и курила под деревом, подошел и сказал мне, что в 100 км от Алма-Аты живет шаманка, и я могу съездить посмотреть, потому что это интересно. Я не задумывалась, собрала вещи, села на попутку и поехала. Когда я туда приехала, меня выбросили на трассе, а поселок находился в трех или четырех километрах. И на трассе я заметила, что стоит нулевой километр — решила, что обнулилась, это был мой нулевой километр. И от него шла пешком все эти четыре км. Я тогда выглядела как хиппи двухтысячных, у меня были длинные дреды. Прихожу я такая, спрашиваю, где живет шаманка, ведьма. Мне говорят. Естественно, как полагается в страшных сказках, ведьма жила на краю села, потому что все самые страшные люди живут ближе к лесу. Я пришла к ней и сказала «здравствуйте». А она не говорит по-русски, говорит только по-казахски. Когда ты говоришь ей: «Апа (бабушка), я не понимаю», — она отвечает: «Слушай сердцем».

— Ты же была не единственная ее гостья?

— Там была куча людей, которые приезжают работать, читать Коран. Это такое своеобразное направление ислама (они называют его суфийским), очень старое, первобытное, с жертвоприношениями. И апа тебе сразу дает местное имя, и ты сразу начинаешь встраиваться в эту систему, жить вместе — там все спят на полу, вповалку, в одеялах. Каждый день надо пасти овец, разгребать коровники, делать всякие разные вещи, которые делают люди в деревнях. Я стала жить у апы, она побрила меня, я была лысая, потому что она всех бреет.

— Это необходимость?

— Можно отказаться, она не будет настаивать, но я решила: «Почему нет, если по полной — надо по полной». И я осталась там. Каждому приходящему к ней шаманка дает свой срок, но он может меняться. Мне она сказала: «Живи три месяца», но не тут-то было. Там, на горе, где я пасла баранов, ловил телефон. И вот как-то я поднялась на гору, распустила баранов, и тут мне приходит эсэмэска от Андрея Родионова. И он пишет: «Оксана, здравствуйте. Я не мог вас найти, пытался всеми путями, и тут наконец нашел». А я же в другой стране, потому номер поменяла… В общем, он писал, чтобы пригласить меня на слэм. Я смотрю на этих баранов, думаю: «А зачем мне этот слэм, если я решила пойти по духовному пути?» А потом спустилась с горы, начала копать в коровнике навоз, и тут мне будто голос с неба говорит: «Езжай». «Ок», — решила я, воткнула вилы в навоз, собралась и поехала. Вернулась в Новосибирск, взяла свои вещи и поехала в Пермь, где был тогда культурный центр. И вот в Перми на фестивале я познакомилась с московскими людьми, мы сидели в шесть утра, пили водку в ресторане гостиницы, и мне говорят: «Что ты сидишь в своем Новосибирске? Приезжай в Москву, у нас есть Литературный институт, там можно жить бесплатно». Я думаю: «О, то, что нужно». Я собралась, подала документы в Литинститут и поступила в него. И так я оказалась в Москве. Вот такая магическая история.

<...>

— Если говорить о мистике, ты помнишь момент, когда тебе показалось, что ты столкнулась с чем-то мистическим?

— Да, во-первых, есть моменты, которых я не помню и мне рассказывали. У меня есть крестная Женя, и когда я была маленьким ребенком, она часто бывала у нас дома. Женя всю жизнь занимается парусным спортом и верит в духов природы, разговаривает с камнями… при этом она такая…пиратка. И она всегда открыто относилась и к детям, и к новому опыту. Она рассказывала, что когда мне было годика четыре, я приходила к ней и говорила, что видела в доме человека, ростом с меня, но при этом он был старик, а мать не верила, отмахивалась. А Женя верила мне. Естественно, все думали на домового — мы жили в Усть-Илимске, таком закрытом городе, где верили в домовых. Это в Москве сложно в них поверить, а там мы жили в лесу, Усть-Илимск начал считаться городом не так давно, по сути, моя мама — первая горожанка в нашей семье, а семья у нас такая…

— Это был единственный прецедент столкновения с мистическим?

— Вторая история произошла, когда мне было 10 лет. Наш город стоит на сопках, все пятиэтажные хрущевки на деле были шестиэтажными, они ведь на горе, и поэтому на скате есть еще квартира. Короче, подвальные квартиры. И, как правило, в таких квартирах жили самые бедные люди, со сложной судьбой. И вот у нас в подвальном помещении жила семья: не было понятно, кто кому отец, кто кому мать, чьи дети, вообще непонятно, кто кому приходится. Они постоянно пили, дрались, крайнее проявление неблагополучной семьи, от старших до самых маленьких. И у них был мальчик Руслан, он был самым задиристым, мы с ним всегда враждовали. И вот однажды ночью мне снится сон, будто он стоит у дома, по колено в луже, и говорит: «Иди ко мне», а я говорю: «Не пойду». Через два дня выяснилось, что Руслан пропал и его нашли в луже около дома утонувшим. Я намного позже об этом узнала. Такая странная история, может быть, я ее придумала, сейчас я могу найти тысячу объяснений этому сну.

— Расскажи, а чем занимается твоя мать?

— Мама работала на заводе, а сейчас она пенсионерка. У нее рак, и она его переживает. С 18 лет она работала на заводе и была совершенно обычным человеком, насколько можно себе представить среднестатистическую женщину, которая работает на заводе, вечером смотрит телевизор, готовит щи, а по ночам, когда ребенок заснул, ходит в бар. Мы все были простыми людьми. Мать всегда очень хотела, чтобы у меня было высшее образование, ей казалось, что это путевка в будущее.

— А у нее было какое-то образование?

— Мама закончила Фазанку, так называлось техническое училище, и ездила каждый год в город Братск на переквалификацию. Меня всегда удивляла ее работа. Представь себе: метров 20-30 высота, ты сидишь в кабине, по конвейеру мимо тебя ползет доска, и ты ее оцениваешь. Перед тобой всего лишь четыре кнопки, и ты всю свою жизнь, в течение 25 лет, нажимаешь эти четыре кнопки. Есть вторая опция: выходить на край конвейера, потому что, когда доска идет, она же неровная, и происходят завалы, и вот ты либо разбираешь завалы, либо нажимаешь на кнопки. Я с детства смотрела на свою мать и не понимала, что у человека внутри, такого человека — который нажимает на эти кнопки. Там какое-то сложное зрение и чувство времени получается, наверное. Она родила меня в 20 лет, я ребенок по залету, меня могло не быть — отец решил меня оставить. Когда мать забеременела, они просто встречались — мать предложила сделать аборт, но решили, что сыграют свадьбу. Когда порядочные люди женятся по такому поводу, это плохо.

— А кто твой отец? Какой он? Он всегда работал дальнобойщиком?

— Папа был таксистом и дальнобойщиком. Правда, у нас в семье всегда был культ чтения, у отца дома всегда были книги, и самое яркое воспоминание из домашнего быта при отце (и когда я к нему ездила, это не изменилось): он когда ест — читает, смотрит телевизор — читает, и даже в туалете стояли стопки книг. Он читал все, что ему попадалось на глаза. Еще любил газеты. В рейсе он останавливал фуру у киосков, чтобы купить свежие газеты. Я думаю, он в этой своей любви к чтению и газетам был очень советским человеком. И Горький... Горький был его любимым писателем, в его фигуре для моего отца воплощался идеал творца «из народа», он всегда мне говорил, что писатели должны быть босяками, такими же бедными и работягами, как мы. И должны писать для босяков, для рабочих и крестьян. Я понимаю, что советская пропаганда сделала свое дело, но мой отец был живым человеком, которого эта пропаганда слепила. А он слепил меня, поэтому для меня всегда было важно писать понятные стихи, и я это делаю…

Оксана задумывается, долго молчит. Мы решаем сменить тему.

— Когда мне попала в руки книжка «ветер ярости», она была крошечной брошюрой с обложкой, если я не ошибаюсь, нарисованной от руки. Почему ты изначально захотела напечатать эту книгу на принтере, как самиздат, а не предложить в издательство? Это такой протест?

— Там было две причины. Я боялась. Когда я написала этот текст, он лежал у меня месяца два, и не показывала никому. Мне было страшно, я понимала, что когда его прочитают, начнется что-то необратимое, еще я боялась, что меня не поймут и начнут травить. И потом случился скандал с одним феминистским фестивалем, в ходе этого скандала, хедлайнер фестиваля, обрати внимание, мужчина, начал травить меня в своем Фейсбуке и писать, что я плохая феминистка и плохая поэтесса. И текст разлетелся по Интернету, и на волне мощной феминистской поддержки я решила его печатать. Это надо было сделать очень быстро, рассчитывать на поэтические издательства было бессмысленно, нужно было что-то предпринимать! Я написала подруге — Алене Левиной — и она мне сделала макет. Потом я позвонила нескольким типографиям, и они назвали мне суммы, для меня запредельные. В итоге я посчитала, что принтер дешевле купить, попросила Алену сделать версию для печати на принтере, она сделала. Я заказала в Интернете принтер, купила бумагу, самую дешевую, офисную, и начала печатать. Все.

— Какой тираж самиздатского «ветра ярости»?

— На данный момент я напечатала около 2500 экземпляров. Кстати, Алена сразу сделала мне PDF-версию, мы ее сразу выложили в Вконтакте, и она до сих пор там.

<...>

— Расскажи про свою первую любовь? Ты сказала, что как-то писала любовные стихи?

— Я до сих пор пишу любовные стихи. И «ветер ярости», и «Кузьминки», и «Сибирь», и «Проспект Мира» — это все стихи о любви. Кажется, Данишевский сказал однажды, что моя Сибирь — это филиал ада, но я считаю, что это стихи про большую любовь. У меня очень сложные отношения с любовью.

— Насколько сложные и что ты подразумеваешь под «сложностью»?

— Есть два нюанса. До двадцати пяти лет я встречалась с мужчинами, но теперь я считаю себя лесбиянкой. Мужская линия у меня совершенно не прописана — как в жизни, так и в текстах. Сколько бы у меня ни было мужчин, я не помню о них ничего. Я готова вспомнить кто, зачем, как и что, но сказать, что я этих людей любила или хотя бы знала, я не могу. Недавно разговаривала с подругой, и она сказала: «Я не хотела быть с этим человеком, я хотела быть этим человеком». И это две разные вещи. И я понимаю, что все мои отношения с мужчинами были странными и социально обоснованными.

— Навязанные обществом?

— Это называется принудительная гетеросексуальность. Я родилась в маленьком городе, в простой семье, где слово «лесбиянка» я узнала очень поздно. Усть-Илимск — это место, лежащее среди зон, и там много тюремных мифов и там чаще можно встретить слово «ковырялка»…

— Что это?

— Так называют лесбиянок в тюрьме. В тюрьме женщины по разным причинам становятся лесбиянками. И первое слово, которое я узнала, было «ковырялка». Подошла к маме и спросила, что это такое. Я была чуть ли не в первом классе и еще не знала слово «секс». Мама сильно растерялась, но попыталась ответить: «Понимаешь, бывают такие ситуации в жизни, когда женщины сидят в тюрьме и у них же нет мужчины, а надо как-то справляться…» Я сделала вид, что поняла. И сейчас, последние года три-четыре, я занимаюсь ретроспективным осознанием себя. В 25 лет у меня появились более-менее серьезные отношения с женщиной, а до 25 лет я понимаю, что со всеми моими знакомыми девушками, с которыми я дружила, — с ними была история не про дружбу, это было про другое.

— А расскажи про самое большое разочарование в жизни?

— Когда я поступила в Литинститут, у меня появилась подруга, она была совершенно прекрасная — Полина, — и она с детства увлекалась Серебряным веком. Делала по Одоевцевой выставки, изучала мемуары. Я тогда только приехала из Новосибирска, и что такое делать выставки, совершенно не понимала — как люди берут что-то из головы, а потом делают выставки и вообще зачем они это делают, если можно и так жить? Меня она восхищала, Полина была особенная. Мы вместе путешествовали, она научила меня кататься на велосипеде, мы вместе попадали в разные переделки, готовились к сессии, пили ликеры на задних партах... А потом она почему-то начала заниматься детскими праздниками. Я всегда думала, что она будет крутой исследовательницей, заниматься наукой, и вот у нас перестали ладиться отношения. Произошел ценностный раскол, я уже поняла, что хочу заниматься современной поэзией, я читала, а она начала делать капкейки, это такие кексы с кремом и блестками, и вот это вот все. И вот однажды я все поняла. Мы сидели в общежитии Литинститута в комнате поэта Никиты Сунгатова с Дашей Серенко, Галей Рымбу и Степой Кузнецовым и обсуждали фестиваль поэзии, который вместе готовили. В общежитии были кровати с панцирными сетками, я сидела на одной из них и качалась. Я качалась-качалась и тут остановилась и все про себя поняла. Все обратили внимание на то, что я перестала смеяться и задумалась, закричали: «Васякина, ты где?» А я поняла, что я все это время любила Полину! Я ей звоню: «Нам нужно срочно поговорить». Дождь, какая-то слякоть, холод, мы с ней встречаемся в Лите, садимся на лавочку напротив приемной комиссии, я говорю: «Я поняла, что я тебя люблю». Она о∗∗ела и ответила: «А я тебя нет». Я ей пыталась объяснить, что для меня стало все прозрачно, вся моя жизнь стала очень простой понятной вещью…

— А до этого ты встречалась только с мужчинами?

— Ну у меня были какие-то мутные истории с женщинами, болезненные…

— И как на твое признание отреагировала Полина?

— Она предложила обсудить это позже, когда все уляжется в моем сердце. Через две недели я вызвала ее на разговор, а она к тому моменту жила со своим молодым человеком. Я говорю: «Полина, я все решила, я тебя люблю, давай жить вместе». А она ответила: «Я тебя не люблю, уходи из моей жизни! Если я когда-нибудь полюблю женщину, это будешь не ты!» Это было очень больно. Иногда я мониторю ее страницу в Фейсбуке, ей посвящен один текст в книжке «Женская проза» и все. Это была моя первая осознанная мощная любовь. И большое разочарование.

— Как ты смогла это пережить?

— Мне кажется, я до сих пор не пережила. Мы — это кладбище наших любимых… Для меня это было большим потрясением, может быть, сейчас я закрываю для себя эту историю, но вчера я ехала в метро и увидела девушку, похожую на нее. Выскочила из вагона, побежала за ней и увидела, что это не она.

— Ты разочаровалась?

— Нет. Первое чувство было — «хочется увидеть»… Мы, конечно, виделись после того разговора, но не говорили. Сидели в институте за разными партами. Я жутко злилась на эти ее капкейки, агентство свадеб и детских праздников, думала: «Ты! Растратила себя на капкейки! Как ты могла!» Конечно, я понимаю, что капкейки тоже нужны людям, возможно, даже больше, чем современная поэзия…

— Помнишь, как у Цветаевой в «Нездешнем вечере»: «Стихи нужны как десерт, если десерт кому-нибудь нужен».

— Именно. А потом, когда я защищала диплом, я подарила ей свою книжку — мой диплом был книгой. Я подарила и на той странице, где был текст про нее, написала: «Это твое стихотворение». Это была «Женская проза», вышедшая в 2016 году весной. А потом я написала «ветер ярости».

— Тебе не страшно было признаться Полине в любви?

— Нет, я же любила, зачем мне бояться? Меня колбасило, мне было вообще не до страха. Я была на краю открытия, и я надеялась на взаимность, надеялась, что она тоже все поймет про себя, и мы все поймем… Меня не беспокоило ничего. Мне было важно ей сообщить.

— Как происходит осознание того, что ты гомосексуальна?

— Я вспомнила буквально недавно историю. Мне было девять или восемь лет, каждое лето моя мать ходила загорать на водохранилище. И как-то раз она взяла с собой меня и пошла загорать со своей подругой и ее дочерью. Эта дочь была старше меня немного, и я не знаю, кто эта подруга и как их звали. Я помню только одно: как эта девочка опускается на потертое советское покрывало и в ярком свете сибирского солнца я вижу ее поясницу — и больше ничего. Я помню, я сделала ей замечание: «Ты ложишься как олененок».

— Это как?

— Когда оленята ложатся, они сначала опускают передние лапы, а потом задние — вот и она также ложилась сначала на руки, потом укладывала зад. И я очень хорошо помню эту поясницу и то, как она укладывается как олененок — я понимаю, что это мой первый опыт столкновения с женским телом, совершенно потрясающий, но я ничего не помню, кроме этого. А сейчас я могу ретроспективно делать засечки. В 14 лет у меня появились влюбленности и желания, но я понимала, что так люди не делают — мальчики живут с девочками, и если тебе нравится девочка, то в тебе что-то не так и ты пытаешься себя скрыть. И потом ты живешь как все, пока не встречаешься с большой своей любовью, от которой тебя колбасит. И нужно понимать еще, что когда ты живешь в маленьком городе, там невозможно быть лесбиянкой. Или возможно, но очень сложно и страшно.

— Сложно ли в современной России быть лесбиянкой?

— Конечно, быть лесбиянкой или геем сложно. Меня тут сейчас брали на работу, и я подумала: а если они посмотрят мои соцсети? Я даже подумала, может, скрыть? Одно время я работала с детьми и страшно переживала, потому что в 2013 году вышел этот дурацкий закон о запрете пропаганды гомосексуализма. Я не помню, сколько на тот момент я работала с детьми и на проектах разных, но я понимала, что тяжеловато будет все объяснить. Дети-то все прекрасно открыты, но родители бывают разными. И когда я каждый раз встречалась с родителями, я немного парилась, думала, понимают ли они, что я лесбиянка. То, как работает закон внутри нас, любопытно — вот закон появляется, и ты начинаешь заниматься самоцензурированием, перестаешь что-то говорить, умалчиваешь. Я думаю, что замужняя женщина, когда устраивается на работу, не скрывает свой статус отношений Вконтакте, и даже не думает о том, как к ней отнесутся новые коллеги из-за того, что она замужем. Она просто идет, устраивается и работает. А когда ты лесбиянка в России, ты смотришь на людей и ждешь, что они скривят лицо или еще что-то такое сделают.

— Твои родители знают о твоей ориентации?

— Мама знает. А когда умер мой отец, я окончательно поняла, что я лесбиянка.

— Ты не думала о том, что все эти мутные, непонятные мужчины в твоей жизни и ускользающая фигура отца — связанные истории?

— Может быть, я не пыталась психоанализировать, если честно. Я хожу на психотерапию, а не на психоанализ. Мать знает давно о том, что я лесбиянка. Когда у меня в 19 лет случилась драма с Жанной…

— Жанной?

— Я работала в магазине одежды, и у меня была Жанна. Жанна была очень похожа на Шейн из сериала «LWord». Это такая лесбиянка-Казанова, которая со всеми тусуется, забористая, эффектная. Она работала парикмахеркой и выглядела очень круто, многие лесбиянки ее копируют. Вот Жанна была похожа на нее, только была такой остепенившейся Казановой. Ее остепенила ее девушка Юля. А у нас с Жанной начался очень странный мутный роман, он ничем не закончился. Я страдала, мне казалось, что я ее люблю.

— Получается, что это было до Полины? И ты не понимала ничего даже после этой истории про свою ориентацию?

— Я понимала, что моя сексуальность расшатана.

— А почему ты решила, что ты лесбиянка, а не бисексуалка?

— Бисексуальность всегда дает шанс соскользнуть в мужскую историю, выйти замуж. Поэтому лесбиянки не очень любят бисексуалок. В общем, когда у нас с Жанкой был мучительный роман, я звонила маме и плакала. Так она все узнала.

— У тебя не было подруг?

— Были, которые наблюдали за этой историей. Я позвонила маме и сказала: «Жанка меня не любит!» Мама могла понять меня, потому что у нее своя история на эту тему — мама живет сейчас с мужчиной, мать которого ушла из семьи к женщине. А это были 70-е годы! Так что моя мама знала, что не только в тюрьме женщины бывают друг с другом. Но она все равно расстроилась, что не будет внуков, и что же делать. А потом это как-то все сгладилось, и когда мы начали жить с Аней, которая была до Лолиты, я ответила маме на вопрос, что у меня на личном фронте просто — «Аня». И все. Теперь мама мне звонит и спрашивает, как дела у Лолиты. Думаю, она в глубине души страдает, но принимает.

— Надеется, что ты одумаешься?

— Может быть. Она понимает, что не может меня контролировать. Я живу такую жизнь, и она моя. Я в 17 лет уехала из дома и не возвращаюсь туда.

— Мама понимает твою поэзию?

— Она не читает.

— Вы это обсуждали?

— Она читала только то, что я писала в подростничестве и подкидывала ей. Мне было важно, чтобы она читала и хвалила, но она до сих пор не научилась хвалить меня. Оказалось, что все, что я ей подкидывала, она читала, но ничего мне не говорила, я узнала об этом, когда уже была взрослой. Она всегда была холодна ко мне, таких матерей называют «функциональными» — она готовила еду, стирала одежду, короче говоря, все, что в нашей стране принято делать матерям. Но при этом она была эмоционально недоступным человеком, я никогда не понимала, любит она меня или нет. Сейчас моя мама не знает, кто я, и для нее я просто человек, который руководит книжным магазином. Последний раз мы виделись два года назад. Недавно я завела аккаунт в «Одноклассниках» и общаюсь с ней там. Присылаю ей фотографии, «привет-пока» — весь наш разговор.

— Ты рассказываешь ей о том, что делаешь?

— Она знает, что у меня вышла книга «Женская проза». Я боюсь, но у меня есть надежда, что, если она прочитает мои тексты, она что-то поймет про меня или даже про себя, но я думаю, что если она даже и поймет, она не даст мне об этом знать. Это нечестно по отношению к ней — я постоянно мучаюсь совестью.

— Почему?

— Мир, о котором я пишу, — это мир, в котором она меня растила и в котором она продолжает жить. В цикле «Проспект Мира» есть еще рефрен «мама скоро умрет». Я действительно это чувствую, она болеет, у нее рак, ты, наверное, сама знаешь, что раковые больные — непредсказуемые, они могут сгореть за полгода, а могут жить очень долго. И это странное чувство, время то сжимается, то, наоборот, растягивается, я чувствую эти два года ее болезни как бесконечное время, но, знаешь, пять лет, которые она еще проживет, я ощущаю как предстоящее мгновение. И это тяжелое чувство, чувство будущей утраты и чувство страха. Наверное, эту книгу я ей дам прочитать.

— Ты боишься, что это может ее ранить?

— Я не знаю, что могут сделать с ней мои стихи. Они могут ее поразить, у меня была мысль отправить ей зин, который был в проекте «ГраундЗинФеста», он в целом безопасный и красивый. А потом подумала — зачем? С одной стороны, я понимаю, что нахожусь в состоянии, когда время ограничено и она может не успеть прочитать, и я могу потом пожалеть, но, с другой стороны, я очень боюсь показать ей эти тексты. Каждое утро, когда собираюсь на работу, думаю об этом.

— Для тебя важен читатель?

— Мне очень важно, чтобы меня читали. Мне приятно, когда мне говорят, что мои стихи понравились, когда я получаю отклик.

— А представляешь, книжка дойдет до твоей матери…

— Она не ходит в книжные магазины…

 Я предлагаю Оксане поговорить об осознании себя и принятии своей ориентации — о том, чем (помимо прочего) пронизаны ее тексты. Спрашиваю, как на ее взгляд, зависит ли принятие от образования, от общего уровня продвинутости человека? Оксана отвечает не сразу.

— Мне кажется, нет однозначного ответа на этот вопрос. Очень многое зависит от информированности. Мои знакомые лесбиянки, которым сейчас около сорока, рассказывали мне, как, живя в маленьком городе в детстве, думали, что с ними что-то не так, а потом, в 90-е, когда в газетах стали появляться что-то типа досок знакомств и статьи, они начали понимать, что они не одиноки. Сейчас все немного по-другому, у нас есть Интернет, ты можешь все нагуглить и понять, есть куча пабликов, в которых тусуются представители ЛГБТ, там можно получить поддержку и познакомиться с новыми людьми. В конце концов, у нас есть Милонов, который в 2011 году начал охоту на геев, и после этого все медиа начали писать о гей-проблематике. Такие злобные политики тоже вносят свой вклад. Я не думаю, что образование как-то помогает осознать себя и принять, многие женщины живут в шкафу и страдают внутренней лесбофобией, имея кучу образований. Причем политические взгляды не являются определяющим фактором, среди лесбиянок полно правых и православных, тут скорее вопрос про то, как эти женщины себя саморепрезентуют.

— Феминизм спасает?

— Меня — да. До встречи с ним я жила и думала, что ни на что не способна, не способна работать на нормальной работе, не способна думать и говорить, не заслуживаю уважения и внимания. Женщин воспитывают как веник, стиральную и посудомоечную машину в одном теле, которое идет бонусом к мужику. Женская социализация начинается, как только определили пол плода — ты только родилась, на тебя уже розовое надели и начали сюсюкать.

— Феминизм учит самостоятельности и трезвости?

— Я смотрела на свою мать и о∗∗евала, на что она готова ради самого стремного мужика, лишь бы он только был рядом. Она не чувствовала себя целой без мужчины и была готова достраивать себя любым, даже самым ужасным насильником и альфонсом. Терпела унижения и побои, терпела ради того, чтобы он просто был в доме. Когда я начала читать феминистские тексты, мне открылся мир — феминизм дает супер-очки, и ты начинаешь как рентгеном просвечивать мир и понимать многие вещи.

— Это правда или миф, что феминистки — мужененавистницы?

— Многие оправдываются «я феминистка, но не мужененавистница»: женщинам не станет теплее от таких слов, теплее станет мужчинам, которые привыкли, что их обслуживают на всех фронтах, а женщины, которые себя так самопрезентуют, обращены к мужчинам. Феминизм для меня, в первую очередь, про то, как не ненавидеть и уважать женщин. Потому что культура, в которой мы живем, — сексистская и мизогинная. Мне кажется, быть феминисткой — это видеть, как устроен наш мир. Видеть, что у власти стоят мужчины, а мужчины не хотят быть наравне с женщинами, тогда никто не будет им стирать носки и подтирать сопли. Им это невыгодно, некого будет безнаказанно трахать без спросу и некого будет унижать. Прогрессивное литературное сообщество, где феминистская повестка очень сильна, к сожалению, по-прежнему обслуживают женщины. Но с литературным миром еще сложнее — здесь все заражены вирусом представления о гении, которого нужно любить и обхаживать.

— Относительно недавно на презентации журнала «Логос» была дискуссия «Есть ли секс при феминизме», которая продолжилась и в соцсетях. Вот тебе как кажется, есть?

— Секс — это патриархальная структура, в моей утопии секса нет, есть какая-то другая близость. Секс, который нам предлагает культура, разрывает наше тело на эрогенные и не-эрогенные зоны. Говорит о мужском желании, и ничего не говорит о женском (благо сейчас что-то переводное стало появляться на книжных полках). Женщины вообще чужие в этом мире. Иногда мне кажется, что нам все недоступно и неизвестно. И секс не наш, это то, что с нами происходит. То, что мы не имеем права выбрать или от чего отказаться. У меня как-то была мечта утопическая об острове, где живут женщины.

— Феминизм предполагает существование полиамории? Как ты вообще относишься к ней?

— Я думаю, при капитализме полиамория невозможна. Если я правильно понимаю про полиаморию, у тебя есть какое-то количество партнеров, которые между собой (не всегда все) в связи и с тобой — такое маленькое сообщество, которые связывают эротические/романтические чувства. Мы находимся в той ситуации, когда у кого-то всегда больше ресурса — денег, власти, времени, любви, в конце концов. Можно нарисовать себе идеальную картинку: дополняющих друг друга партнеров и партнерок, но чтобы построить этот маленький мир, нужна куча времени, мне неинтересно тратить свое время на подобные вещи.

ПОДПИСЫВАЙТЕСЬ НА КАНАЛ COLTA.RU В ЯНДЕКС.ДЗЕН, ЧТОБЫ НИЧЕГО НЕ ПРОПУСТИТЬ

Понравился материал? Помоги сайту!