Заключенные в «Каймании»

Помню женщину лет 70 в Ильинском психоневрологическом интернате. Мы тогда ездили по району — изучали постаревшие школы и светлые лица сельских учителей, ловили снежинки побелки в одиноких ДК.

В женский ПНИ ехали с опаской — если все это время мы сталкивались с внешним нищенством богатых внутри людей (а иначе бы они давно уехали отсюда), то здесь обитала бедная одинокость сознания, уснувшего на глубине рассудка.

И где-то тут, в королевстве кривых дверей, решеток и палат, жила она — женщина 70 лет. Или в ней что-то жило. Мы зашли в ее очерченное пятью метрами пространство, когда она, лежа на спине, подскакивала/подлетала на кровати — всем телом, как подпрыгивает внезапно испуганная кошка. Была без одежды, и, когда падала на койку, простыня саваном-привидением опускалась на нее — белый опавший лист, слой отделившейся то ли кожи, то ли сознания.

Была еще одна — в облачении города, говорящая с собой обрывками мыслей и слов: словно жизнь разорвали и перемешали и она выходит изо рта, как воздух из пробитой покрышки. Но стоило с ней заговорить, она возвращалась в себя и отвечала с осознанностью и глубиной начитанного человека.

На авансцене памяти есть и другие — но у каждого были такие встречи в парадигме «девиации». Они заметны, но безлики — как в матче с неизвестной ранее командой: ты путаешься в фамилиях (особенно когда они совпадают у половины игроков), не отличаешь одного от другого — все в хорошей форме, все в движении.

Они — фон, бегущий с головой мяча.

А люди с ментальными особенностями — фон, бегущий без головы.

Различить их можно, только вглядевшись. Это и делает Мария Малиновская в программном проекте «Каймания». Стопорит момент речи, останавливая взлетевшую женщину в воздухе, а мужчину с голосами внутри — в молчаливом громком страхе. Малиновская воспроизводит монологи таких людей — одержимых голосами (первая часть) и подселенцами в диапазоне от бесов до мертвецов (вторая часть), а также приводит записи голосов, звучащих в сознании человека (самая интересная и нуждающаяся в дальнейшей проработке часть).

Ее работа — уникальна. И если принять за отправную точку абсолютную документальность проекта (а тут можно или верить, или не верить — проверить нельзя), то это, пожалуй, важнейшая работа в «актуальной» документалистике со времен «Ритуала С-4», при всем уважении к другим авторам.

«Важнейшая» не значит «лишенная недостатков»: и помещенный в самое начало монолог, переполненный описаниями надругательств над телом и сознанием, который задает тон читательских ожиданий (и становится понятной инвектива Игоря Дуардовича, увидевшего в «Каймании» помесь секса с религиозными ламентациями, — в несправедливой в целом статье). И некоторая затянутость первой части — а в подобных проектах (и потому так хорош «Ритуал С-4») требуется безукоризненная дозировка, как и в ПНИ. И оставленные автором фрагменты монологов, балансирующие на доверии/недоверии читателя.

Пожалуй, и всё.

В остальном исследование Малиновской — проект, чрезвычайно важный для современной documentary poetry и новой формы литературной работы, объединяющей своеобразную форму found poetry (если принять расщепленное сознание за готовый материал), вайтаута (когда в сознании стираются куски мысли) и, собственно, авторской режиссуры. О теме и вовсе молчу.

Работа, проведенная Малиновской, — вневременная; «Менехмы» Плавта, ставшие реальными, а потому утратившие признаки комедии. Вместо них — голоса, сводящие с ума, и призраки расщепивших рассудок бесов-подселенцев. Сумасшедший мир Плавта выходит за выдуманные рамки текста и звучит с новой убедительностью.

Пожалуй, новая убедительность — это то, на что следует тестировать документальные тексты: нет ничего опаснее недоверия, тогда документ становится фальшью. Работа Малиновской — реальный документ, за что я готов поручиться, так как присутствовал при одном из эпизодов работы над «Кайманией».

Так что главный вопрос, который встает перед документалистом, — этический: имеет ли он право открывать врачебную тайну болезни? Подобная работа — это открытие третьим лицам документальной тайны.

И документалист всегда, всегда, всегда испытывает стыд и угрызения совести, когда раздевает человека в строчках текста, оголяя его каждым новым словом.

А если не стыдно, то и сочувствие невозможно.

Переступить через стыд, не разрывая круг эмпатии, — главная задача документалиста. Безжалостность, взращенная на сочувствии, и есть стыд. А документалист не имеет права умолчать, иначе его работа теряет смысл. Иначе нет смысла раздевать людей.

В книге Марии Малиновской много отваги.

Здесь по законам жанра нужно оглянуться на предшественников. Отечественная поэтическая документалистика родом из советских времен; в голову приходит «Реквием» Ахматовой — еще без экспонирования, но уже с элементами документа и зафиксированного голоса. Исследователи — в первую очередь, Виталий Лехциер, сам прекрасный документалист, — скажут об этом больше (добавим лишь, что в США первый пик дискуссий о documentary poetry пришелся на 1930-е годы ^[1]). Уже обозначенный опыт Лиды Юсуповой показывает, как фаунд-протокол преобразуется в психологически выверенную и снятую с ветки застывшую жизнь ^[2].

Документалистика — это всегда придание жизни документу или голосу.

Никита Янев, Елена Костылева, Константин Шавловский, Дарья Серенко, Варвара Терещенко (она преобразует художественный опыт в текст) и др. Этот ряд растет от шаламовских слов об «эффекте присутствия», самом важном в литературе после войн, концлагерей и тембров смерти.

Главное — не забывать, что каждый документ — это скрытие чужой боли.

Малиновская считает документальную поэзию формой соприсутствия с человеком в трудную минуту ^[3], и это лучшее оправдание для documentary poetry вообще. Разумеется, если речь о живом документе. В начале прошлого века некто собрал материалы газет, составив поэтический как бы текст. Живым ли был этот материал (и другие, появившиеся следом)? Возможно ли в таком случае соприсутствие — вопрос открытый, и в свете роста интереса к documentary poetry и ее имитации он встает все острее.

Цитировать монологи людей из книги Малиновской — этический вопрос и для автора рецензии. Важнее обозначить очевидные и неочевидные точки, которые выходят из этой речи. Нечастые попытки позвать на помощь — «помогите», «спасите», чаще купированные сознанием, словно человек и не пытается освободиться от них (см. эпизод про доброго беса, человек «приручил» подселенца: Станислав, с. 76).

Попытка спастись в религии через исповеди, молитвы и т.д. — и страх перед походом в храм, так как «сущностей» в церкви едва ли не больше, чем верующих. Редкие случаи исцеления — или попытки убедить в этом себя. Расщепленное сознание, поданное автором на уровне архитектоники (Лилия, с. 36–37). «Монтаж» этих текстов добавляет к атмосфере и восприятию книги. Самовнушение, что происшедшая с сознанием беда — норма, что человек «телепат», а не «шизофреник»:

разбирали уцелевшие книжки, говорили о боге и жизни.
у нее есть святой дух, и с ней можно иногда и телепатически разговаривать.

но это сложнее, чем обычно. те, у кого это есть, — сильно верующие и особо об этом не распространяются.

так что телепатия бывает и в нормальном состоянии, а шизофреники просто слышат голоса, не имея инструмента для определения их духовной природы и не защищаясь молитвой.
поэтому не выдерживают и формируют защитный бред.

Если принять людей, говорящих со страниц книги, за мучеников, лучшей иллюстрацией к «Каймании» станет «Христос» Дэвида Мача — статуя высотой 2,75 м, сплошь утыканная иголками.

Самого болевого эффекта тексты достигают, когда ты натыкаешься на слова-маркеры, также сказанные на кайме сознания: «шизофрения <…> после неудачи на работе в 23 года», «жизнь обернулась скрытым страданием» и множество других. Ты ведь не слово «шизофрения» читаешь, а скрытое за ним: «разрушило жизнь», «разрушило жизнь». Пытаешься в это не окунуться, но — затягивает.

Это очень больно.

И страшно.

Самая страшная часть — «Подселенцы». Где-то к середине раздела эффект маятника достигает цели, вызывая предверье (от слова «вера»): не правы ли они? Кто более слеп — я или постраничные голоса? Вдруг мир и правда населен бесами и духами, как бактериями, которых мы не замечаем («тот мир что окружал меня был полон разных тварей»)?

По отношению к людям этого не сказать, но к девиациям и типологии отклонений/голосов — можно. Малиновская каталогизировала формы, которые принимает расщепленное сознание: тут и женщина, рождающая бесов, и человек, считающий себя избранным, и богомол, высосавший носителя, и мужчина, сущность внутри которого покончила с собой, и женщина с мертвяком «за плечом», который отпугивает ухажеров, считая себя ее мужем, и т.д.

Многие патологии носят шизофренический или обсессивный характер, когда человек с помощью ритуалов пытается избавиться от гула/голосов в голове или снизить психическую нагрузку.

Об этом можно долго говорить — и в литературном, и в клиническом смысле.

Чем же важна работа Малиновской?

Недавно вышедший сериал «Охотники за разумом» рассказывает о фэбээровцах, которые опровергают тезис о том, что преступники генетически предрасположены к злодейству, пытаясь разобраться в их психологии и понять, почему они пошли на преступление. Малиновская делает нечто схожее, но изучает варианты внутреннего разрушения людей. Останавливаясь в точке тишины, когда обрывается задокументированная человеческая речь.

От себя она не добавляет ни слова.

Это ошеломляет: в тебе еще звучит его/ее голос, а дальше нет ничего. Только голос — и всё. Снова и снова. Где-то рядом плывут «титры» содержания и выходных данных, а в тебе улей (одно из произнесенных в книге слов), только не сущностей — голосов.

И только позже ты понимаешь: сущностей вместе с голосами.

Работа Малиновской цельна, но предполагает продолжение. Художественное исследование ментальных расстройств: как входов, так и выходов из них.

В «Каймании» герои на ощупь пытаются выбраться из лабиринта сознания; кому-то это удается, кому-то нет. И, может быть, если М.М. или кто-то другой изучит, опишет и создаст «пособие» по избавлению от голосов и «отцеплению» бесов, еще больше людей выберется из «каймании» их рассудка.

И тогда это будет не только соприсутствие. Но и спасение.

Мария Малиновская. Каймания. — Самара: Цирк «Олимп» + TV, 2020. 96 с. (Поэтическая серия «Цирка “Олимп” + TV»).

---

^[1] В. Лехциер. Экспонирование и исследование, или Что происходит с субъектом в новейшей документальной поэзии: Марк Новак и другие // Новое литературное обозрение. 2018. № 2.

^[2] См., например: Л. Юсупова. Камнеломки ᐃᒡᓗᓕᒑᕐᔪᒃ // Ритуал С-4. — М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2013. С. 5–10 (Книжный проект журнала «Воздух»).

^[3] Документальная поэзия как форма соприсутствия с человеком в трудную минуту // Цирк «Олимп» + TV. 2019. № 31 (64).

Понравился материал? Помоги сайту!