Время судьбы

Говорить о новом романе Владимира Аристова «Mater studiorum» («НЛО», 2019 год), презентованном в конце 2019 года сразу на нескольких московских площадках, невозможно в отрыве от его большой поэтической книги «Открытые дворы», вышедшей в этом же издательстве тремя годами раньше и, пожалуй, лучше всего представляющей Аристова как поэта. Аристов — автор разносторонне литературно одаренный: он и поэт, и прозаик, и эссеист, и драматург. Тут важно заметить, что прозаическое и поэтическое в его творчестве не компенсируют друг друга, а являют феномен самодостаточных активностей. Но между ними существуют взаимные токи, поля притяжения, словом, особые взаимоотношения, о которых и хотелось бы поговорить.

Суггестия и длительность, протяженность и глубина, словом, осмысление пространственно-временного континуума и поиск наиболее адекватных, равновеликих настоящему времени форм — это то, чем озабочен и поэт, и прозаик Аристов. Романическая долгая форма, т.е. широкое текстовое полотно темпоральной протяженности, позволяет Владимиру смоделировать или переизобрести целые миры. Он осознанно работает с переключением темпоритма, свободно вплетая в ткань повествования фрагменты травелога, философских трактатов, поэзии, но эта полисемантическая насыщенность не отвлекает нас от течения романа и его основных тем.

Говоря о стихотворных произведениях Аристова, главным образом о небольших поэтических текстах, собранных в книге «Открытые дворы», невозможно не сказать о поиске и создании парадоксальных связей между предметами, явлениями. Не утрачивая своей ауры, они свидетельствуют о непрерывном взаимодействии внешнего и внутреннего, своего/чужого, артикулируют понятие границы как таковой.

Тема перемещения, передвижения и в конечном счете путешествия, десятилетиями волнующая автора и достаточно подробно разработанная им в его поэтических книгах, становится одной из главных в романе «Mater studiorum». В «Иной реке» (2002 год, «Комментарии», Москва — Санкт-Петербург) Аристов уже совершал эту амбициозную попытку описать внутренние ландшафты человека, его миры через непрерывно меняющиеся декорации внешнего мира, через пейзаж, порой ломаный, дискретный, порой непрерывный, открываемый и переоткрываемый героем в состоянии физического и географического перемещения.

Какую же цель на самом деле преследует герой романа «Mater studiorum», единый в трех лицах — профессор, студент, наблюдатель, — пересекая земной шар в необоримой попытке догнать свою ученицу, ускользающую возлюбленную и «мать учения» Iru? À propos: запись имени главной героини транслитерацией намекает на ее отличие от остальных, инородность, и по ассоциации вспоминается название редкого элемента космического происхождения иридия (iridium), обозначаемого знаком Ir. Ответ мы получаем почти в самом конце романа от самой Iri: «Ты решил путешествовать… по времени своей жизни, чтобы узнать себя… узнать себя, которого ты уже не узнавал… но без пространства… без странствия в пространстве… без другого… ты никогда не найдешь и не узнаешь себя». Поиск себя другого-другой, себя в другом-другой — и последующее обретение. К слову сказать, гендерная самоидентификация, принадлежность или гендер как таковой, неопределенный, зыбкий, беспокоит героев и поэзии, и прозы Аристова.

Любовалась, нет, любовался
Собой в отражении
И под ложечкой нежное жжение

И везде на стенах в кружении
И они, и она, и оно

(«Открытые дворы»)

Образ женственности, столь притягательный для мистиков разных учений и школ, находится в исследовательском фокусе Аристова многие годы, причем и как эссеиста, публициста. В своей статье «Советская “матриархаика”», вышедшей в сборнике «Женщина и визуальные знаки» (под редакцией Анны Альчук, 2000 год, «Идея-Пресс»), размышляя о гендерной идентификации сегодня, он пишет: «Давно отмечен растущий интерес к “юнговским” смешанным параметрам человека (без жесткого разделения на феминное-маскулинное), в которых имеется существенно новое понимание андрогинности. Наш опыт “преодоления пола” и затем “его обретения” не означает попадания в “ту же точку” исторического развития; мы вернулись обедненными и в чем-то обогащенными им. В силу этого нам, возможно, не так сложно воспринимать экспериментальный смысл происходящего сейчас в мире гендера».

Пространственно-темпоральные эксперименты, столь характерные для Аристова-поэта, — «На переулке ночном / Трехпрудного где разделяется он / на Ермолаевский и Благовещенский / ты стоял тогда и сейчас» («Открытые дворы»); «Во многих местах мы не опознаны — здесь и сейчас» («Открытые дворы») — осуществляются, например, через резкие смены ракурсов («Треугольный пакет молока. / Если угол обрежешь, / То белая хлынет тоска. / Как письмо непрочитанное / Пропадает в ночи. / Тихо. Молчи» («Открытые дворы»)) и последовательно обнаруживают себя в романе «Mater studiorum». Реальность-перевертыш содержит в себе, как лист Мебиуса с его перетекающими поверхностями, непрерывность времени и времен и их способность сжиматься до острия, до точки. Это и становится упованием современного человека, его расширяющейся Вселенной. «Ему казалось, что весь воздух в аудитории был не то чтобы несвежий, но наполнен каким-то едва уловимым туманом… это был, как он для себя потом определил, ностальгический запах — почти не чувствуемый дым — дым далекого костра, далекого, как ему представилось, не в пространстве, но во времени, — тот дым, что он слышал, когда шел от вечерней реки» («Mater studiorum»). Как явственно перекликается это с «Из глубины, изнутри мы увидели / мы видели / сияющий день / отступали как будто глазам не веря / потому что окно открылось как свет / в мир огромный» («Открытые дворы»).

В момент особого соединения с событием психика обретает целительную способность возвращаться в дорогое утраченное прошлое, животворным образом сращивая психические травмы и переломы главного героя, врачуя его жизнь и судьбу: «…и он протянул руку, чтобы ощупать едва уловимую в темноте ткань, и вспоминал об их той последней зимней ночи. Собственно, он непрерывно возвращался к ней, он настолько постоянно был в этом повторении, что не замечал даже, и все блуждания его по миру в погоне были слабы, словно бы за призраком той ночи, — чтобы вернуть ее, но он сам был соткан из нее, а сейчас, когда все это вернулось в неповторимом и неясном для него инстинкте, он почувствовал, что мир опять возвращается, что не надо мир больше преследовать. Теперь будто бы вернулось его имя с историей его семьи и им самим» («Mater studiorum»).

Целостность, полнота бытия, континуум, в котором нет больше дискретности, а только обретенное триединство времен, через ускользающую, выскользающую и — находящуюся снова рядом с ним, у его глаз и рук Iru — вот центростремительная сила романа, его тяга, то, к чему скользит и движется время судьбы главного героя.

Поэтическая речь и, кажется, само поэтическое дыхание, его темпоритм, соразмерный дыханию человеческому, бегущему, идущему, бредущему, убегающему; поэтическое дыхание, соразмерное дребезжанию стекла в тамбуре провинциальной электрички, и мелькающему пейзажу за автобусными окнами, и вспышкам благословенного, не всегда удобного света, освещающего путь нашему герою, неудержимо проступают в романе, расширяясь и расширяя смыслы. Переступая через границы времени и пространства, через разрозненное и фрагментарное, пересобирая мир в его необоримой целостности. Поэзия Аристова в ее цезурах-пропусках и резком перепаде интонаций рифмуется с подслушанными главным героем уличными диалогами в «Mater studiorum». «Но в сбое, в ошибке, в случайном искажении голоса может скрываться большая ценность. В ней можно разглядеть и вырастить новый, непредвиденный смысл» («Mater studiorum»). «Выращивание смыслов» — это то, что объединяет и прозу, и поэзию Владимира Аристова.

Можно было бы еще поговорить о «поэзии зрения», об иронии, об особым образом преодоленной инерции трансгуманизма… И вот тут нельзя не сказать об образе льва, завершающего элемента этого троицы: ведь именно с ним выходят главный герой и Ira в новое путешествие за неведомые границы романа. Кажется, что мы и раньше знали о его существовании, слышали его интонации, проблесками мелькавшие в сборнике «Открытые дворы». Лев, говорящий на языках человека, припоминается и легитимируется героем «Mater studiorum» не где-нибудь, а на рождественском празднике-утреннике. Находясь в потаенной шкатулке детских воспоминаний, когда чудесное не кажется нам чем-то сверхъестественным, этот трогательный персонаж отсылает нас к опыту детства человечества, к архаике, к апокрифу, где камни, растения и животные наделены даром речи, даром разума, даром прозрения. «Он не думал потом об этом, но именно потому, что не думал, но хранил в глубине воспоминаний, смог воспринять все просто и узнать льва» («Mater studiorum»).

Целительная сила припоминания, вспоминания и вольного, свободного обращения со временем внутри себя — все это и провоцирует появление новых смыслов, постоянно прибывающих волнами, обновляющихся и обновляющих нас. И это — perpetuum mobile романа.

Почти тридцать лет тому назад один поэт задал сакраментальный вопрос из разряда вечных: «Лечит ли время все то, что оно разрушает?» На него хочется ответить завершающими строками романа «Mater studiorum», в которых, как мне кажется, содержится рецепт излечения: «И он, вспомнивший свое имя, а имя его было Лев, шагнул вдруг, как тогда в первый школьный класс первого сентября с цветами в руках, идя, не веря себе и своим шагам от счастья предстоящего знания, вниз по родному переулку. И они все втроем рядом вступили на гребень перевала, чтобы пройти через».

Понравился материал? Помоги сайту!